Подружка Бобчинский и душка Хлестаков
бегут по лугу ангельского ада,
что раем разрастаться не готов,
но часто разрастается, раз надо.

За ними поспешает по пятам,
не то, что бы, но всё-таки – двуликий
пехотный, извините, капитан
с лукошком настоящей земляники.

Прикрыв надгубье, где наверняка
растут усы, летит седая Анна
Андреевна – супруга Сквозняка
из Дмухановки (и, пожалуй, странно

не то, что полускрытое лицо
напоминает мне довольно живо
иную Анну, а, в конце концов,
что это сходство вас не рассмешило).

Дабожежмой, как все они чисты,
как будто бы откушали обмылки
(какими трут под ливнями кусты
свои проблематичные затылки);

они прошли водопроводный хлор,
уничтожавший допотопных дафний,
и миновали фильтры здешних Хлой,
какими был дистилирован Дафнис,

покуда времени гнилое полотно
кромсали в насекомых маскхалатах
секунды, облепившие давно
периметр воронки циферблата, –

таким макаром кончилась война
происхожденья ангелов из ситца,
а завершись евлампием она, –
и крепдешин сумел бы пригодиться.

Здесь вряд ли что-нибудь произойдёт:
к примеру, утро, будучи неранним,
или, допустим, пальцы, или йод,
когда б один из пальцев был поранен,

здесь нету ветра, чтобы из него
я высунул лицо своё и брови,
которые, взмахнувши тяжело,
вспорхнули бы со лба проворней моли

и полетели криво на Китай,
наклеенный на рисовой бумаге,
что шелестит и мнётся прямо в рай,
где от меня в каком-то полушаге

волшебный бабочка – Ивашка Хлестаков –
не уследил, как бобчинский кузнечик
коленной чашечкой пожертвовать готов,
чтоб только быть замеченным, но нечем

его заметить – зренья тоже нет,
точнее, есть настолько боковое,
что ультра-недоступный-фиолет
мне недоступен делается вдвое.

Зачем-то спину собственную в два
ряда насечек разукрасить лихо
в раю успела "чёрная вдова",
что унтер-офицерской паучихой

ещё вчера висела над землёй,
вплетая слюни в женские морщины,
которые сосновою корой
экранизировать я не нашёл причины.

И мы не станем ей вменять в вину,
что часто по приказу богослова
морщин километровую длину
используют как невод рыболова,

что раю только несколько недель
отпущено на производство рая...
... я помогал переменить постель,
поскольку ты, её перестилая,

без складок на хрустящей простыне
не можешь обойтись, а эти складки
смешнее опечатки на спЫне
всё время оставляют отпечатки,

которые настолько дураку
напоминают жаберные щели,
насколько я озвучить не могу,
зачем они видны на самом деле.

К тому же я не одобрял глаза,
когда они открыты, или руки,
на пальцы расплетаемые за
неэволюционные заслуги,

а ты, всё время наклоняя лоб
и шею, обведённую плечами,
меня успешно загоняла в гроб,
скорее нежно, нежели печально.

Не жизнь тобою насладилась, а
ты ею наслаждалась, идиотка,
и трогала себя за все места –
от щиколки до слюнок подбородка.

Я верностью с тобой дружил, а ты
со мной – какой-то детородной слизью,
которая из центра наготы
безумно перемигивалась с жизнью.

Дайбог, чтобы тебе не повезло,
и ты б прочла, беременная, злая,
но не какой-то "Маятник Фуфло",
а эти строфы, где сейчас легко
начнётся перепроизводство рая,

где крыльями Ванюшка-махаон
так хлещет по щекам красивый воздух,
что, ставши гладким с четырёх сторон,
тот даже не надеется на роздых:

обидчика пытаясь проморгнуть,
он пробует с потустронней силой
свою лазурь безглазую сомкнуть
украденной у жужелицы жилой.

У птиц лукавых под кривую кость
упрятана идея поцелуя,
которую ещё не удалось
им реализовать в конце июля.

В двадцатых числах августа, когда
свернётся рай в рулон и затвердеет,
капустниц неживая ерунда
в Челябе подоконники усеет.

Дожди мне будут интересны, но
не тем, что, потеряв вставную челюсть,
они лишь лижут пыльное окно,
продолговатой радугой ощерясь,

а что её смогу передразнить
цветными альвеолами улыбки,
когда цитаты ситцевую нить
я вытяну без видимой ошибки:

"В одном из отдалённых уголков
есть небольшое русское кладбище...",
летает там Ивашка Хлестаков
(точнее – там таких летают тыщи)

и намекает, что любая смерть –
всего лишь вторник посреди недели,
что к воскресенью, если потерпеть,
наступит рай уже на самом деле,

где будет всё отсутствовать: любовь
и прочий сор, накрытый влажной кожей,
и, наконец, исчезнет даже кровь,
и всё, что с нею рифмовалось тоже;

и мы вползём на личном животе,
назад изобретённые мгновенно,
туда, где лёгкость мыслей в голове,
вот именно, что необыкновенна!

(О, я смотрю, как мой уральский край,
надписанный иероглифами ветра,
по горизонту загибает край,
не становясь, а будучи конвертом.)