Как только что было придумано, в дом
влетает сквозняк дмухановский,
и хлопает форточка, падает том
с уже не дочитанной сноской.

В желтеющем вечере множество дыр
от нашей осталось зевоты,
на этот, сказать с позволения, сыр,
сидящие в мухах пилоты

пикируют, видя, как майских жуков
кофейного вкуса и цвета
на противнях жарят... Кто будет готов
попробовать кушество это,

тот быстро сумеет в строфе #6
найти Хлестакова Ивана,
я здесь бы его обнаружил, но здесь
вам это покажется странно.

Опустим поэтому вечер, прижмём
сквозняк изолентой к фрамуге,
забудем зевоту, потом подождём,
пока подзаправятся мухи,

и сразу за этою фразой пустой
увидим, как ангел из ситца
висит, драпированный русой косой,
как будто бы он – ангелица.

Какой теоремою мне доказать,
что это – Иван Алексаныч
назначен сегодня над нами летать
и байки рассказывать на ночь,

что ангелы – лишь насекомые, лишь
капустницы, пчёлы, стрекозы
в Садах, до которых и Ты долетишь
быстрее, чем высохнут слёзы?

Он это событие будет всерьёз
снимать, раздвигая штативы
коленок кузнечика, сняв со стрекоз
фасеточные объективы,

и Ты, беспощадная сука моя,
подёрнувшись смазкой морганья,
уйдёшь наконец-то из небытия
вот этого повествованья...

Иван Алексаныч, Иван Алекса..,
чем пахнет испод твоих крыльев?
Да знаю я, знаю: так пахнет оса,
слетая с ромашек ванильных.

Китайцев из риса бумаги, смотри,
природы нарезали пальцы,
поэтому, я полагаю, твои
крыла шелестят, как китайцы.

(Есть повод припомнить евреев, но ты
не хочешь порхать по орбите,
где быстро вращается нефть красоты,
добытая из Нефертити,

пока волосатый живот облаков
и серная Осипа спичка
не могут за срок сорока сороков
нагреть даже кальций яичка.)

Особенно где позвоночник, на мне
под сильно натянутой шкурой
видны наяву (а не только во сне)
все косточки клавиатуры,

и если по ним барабанит не дождь
щелчками воды поперечной,
то кто переделает сладкую дрожь
в бумажную версию речи,

за полупроросшей щетиной щеки
катая не гальку, а сразу
пяток демосфенов, да их языки,
да окаменевшие фразы?

Допустим, такие: Иван Алекса...
отправился в нужник с банкета –
и сбита была золотая оса
струёю такого же цвета.

Потом он вернулся и, чтобы стереть
неловкость, сказал на арапа:
"Как стыдно, что вновь надвигается смерть,
как тень от гигантского шкапа!

Но вы не пугайтесь, ведь всё – лабардан,
всё – хаханьки, всё – изумленье,
сейчас я рассею неплотный туман
вот этого стихотворенья,

и сразу увижу того, кто извне
рисует меня на странице,
и он не позволит, наверное, мне
подумать, а не удивиться,

что мир разноцветный уже никогда
от нас не откажется, братцы,
какая бы нас не накрыла вода –
мы будем сверкать и смеяться;

что наши морщины на лицах – следы
прозрачных сетей рыболова:
он даже из твёрдой сумеет воды
наружу нас выхватить снова

и будет отщипывать нам плавники,
гадая, как мы, на ромашках,
мы так от щекотки своими "хи-хи"
зальёмся, что станет не страшно;

что мир смастерили из хлеба и слёз,
из рейки, извёстки и ваты,
из жидкого зрения жидких стрекоз
и жеста умершего папы;

что мамы не любят детей потому,
что верность крива и капризна,
что дети от них убегают во тьму
с весёлым щенком онанизма;

что ангелы лишь насекомые там,
где куколка круглого неба,
треща, расползается прямо по швам,
заваренных мякишем хлеба,

когда из неё вылезают Сады
во влажной рубашке, надетой
изнанкой сирени, изнанкой пчелы
с изнанкой её диабета...".

Иван Алексаныч, любезна и мне
та лёгкость, с какой чепухарий
растёт в насекомой твоей голове,
но, видимо, мой комментарий

по поводу Рая останется без.
Касательно главной задачи –
тут личный за мною стоит интерес
и даже летит, наипаче

борт #Четыреста Сладкий уже
под видом пчелы в атмосферу
вошёл в полосатом своём неглиже,
и я принимаю на веру,

что даже из крыльев капустницы тут,
на нашей земле безобидной,
любому сумеют сварганить "капут",
и это не страшно, а стыдно,

но не потому, что построена смерть
на схожести произношенья,
а что до упора придётся терпеть
позор своего воскрешенья.

Зато мы порхаем. Порхаем за то,
что крылья, хрустя крахмалом,
весной, надрывая подкладки пальто,
пружинят; и дело за малым

уже остаётся: за тем дурачком,
за Вовой Набоковым, метод
которого назван "английским сачком"
в тот вечер коричневый этот.