– Я родился и вырос в нижнем течении Миссури, потом мои родители переехали в Даллас. Пожалуй, важнее то, что я вырос в любви и ласке, и подчас мое счастье было настолько абсолютным, что мне отчего-то становилось тревожно. Мне казалось, что Кто-то рисует мою жизнь тонкой кисточкой на хрупкой промасленной бумаге, затем только, чтобы в некоторый момент грубая рука сорвала и скомкала эту бумажную грань, чтобы в дыру ворвался резкий воздух предместий и начертились хмурые контуры неких фабричных зданий из темного, как густая кровь, кирпича. Вы понимаете меня, Мэгги, я словно метался между двумя представлениями: то ли я проживаю самую счастливую в мире жизнь, то ли это вовсе не жизнь – еще не жизнь, внеочередной рай, увертюра, обман...
        – Я понимаю, – кратко ответила Мэгги.
        – Я учился превосходно и легко. Вокруг меня, где бы я ни был, собиралась компания также легкая и превосходная. Как я понимаю теперь, мне недоставало своеобразного сопротивления жизни, наподобие того тепла, которое выделяется при трении. Экзамена, который я сдал бы сквозь непонимание, отчаяние, головную боль, преодолевая себя. Жизнь как бы играла со мной в поддавки, заманивала в глубокую весело раскрашенную западню...
        Мэгги невольно взглянула на костыль и веревку.
        – Я встретил Элизабет в семьдесят третьем, когда нам обоим было по двадцать. Ее спокойная красота сразу умиротворила меня. Я вроде бы сказал себе и про себя: Гэри, эта девушка не для тебя. И мысль о том, что возле нее непременно появится подлинный принц, превращала мое нереальное счастье в обычный человеческий уют. Господи! мне только этого и надо было. В мечтах... Мэгги! даже во снах я любил девушку симпатичную, но не очень красивую, то веснушчатую, то с крупными зубами и смущенной улыбкой. У нас рождались смешные дети. Мир принимал нас без зависти. Я благодарил Бога, что не люблю Элизабет, но месяц проходил за месяцем, принца на горизонте не возникало, и вот я обнаружил, что люблю Элизабет так, как никто никого не любил. Любовь вошла в мою жизнь, как зубная боль, как чистое страдание; я вжимался лбом в холодную стену – и через две минуты она уже жгла мой лоб моим же отраженным безумием. Слезы ровно текли по лицу, но я словно не плакал. И если возникала во мне потребность увидеть Элизабет, то это была мысль не влюбленного, а мазохиста. Мне казалось кощунственным, что кто-то вообще посягнет на эту струящуюся красоту. Принц... да я его попросту убил бы. Между тем моя Элизабет немного похудела и побледнела; сразу мне представилось, что она неизлечимо больна и непременно скоро умрет. Любящий всегда эгоист; признаюсь, Мэгги, я не нашел большой разницы между своей любовью к живой Элизабет и к мертвой. Может быть, я и предпочел бы второй вариант, но тридцатого августа, в предпоследний день лета, ко мне пришел Дуг Клеменс, ближайший мой товарищ, и вызвал в парк для разговора.

        В этом бешеном парке цвели магнолии и розы, пальмы словно предлагали вялым изнеженным посетителям ненатуральную, излишне яркую зелень своих гигантстких листьев. Стрекот насекомых волнами набегал на нас. Был вечер, становилось прохладно. Ветер пушил мои волосы и волосы Дуга Клеменса.
        Дуг осторожно, словно возводя из фраз спичечный домик, подвел меня к имени Элизабет. Оно словно замкнуло какую-то цепь в моем мозгу. Стрекот и шелест прекрасного парка перешли в гул, в гудение, готовое сорваться в визг. Я чувствовал, что схожу с ума. Ветер... он вытягивал мои волосы уже горизонтально, темным облаком позади головы. Ничто было не важно для меня – и в то же время я замечал всё, каждую деталь равнодушного Божьего мира.
        Это был ад.
        Он подыскивал слова – несколько секунд, представившихся мне годом.
        Оказалось, что у Элизабет есть подруга, которая гуляет с Дугом, и по страшному секрету Элизабет сообщила этой своей подруге, что безнадежно влюблена в меня.
        Мы шли по бесконечной прямой аллее, сужающейся в точку.

Глава 17. О взаимной любви

        Что сказать вам, Мэгги. Это только в тупоголовом голливудском кино таким образом драма превращается в комедию, и актеры, улыбаясь, как начищенные монетки в десять центов, распадаются на согласованные в сценарии пары. Две горькие половинки не так-то просто сложить в сладкий плод. Жизнь непохожа на лотерею: о! сошлось! – и давай плясать от радости. Да и какая радость с того, что твой любимый человек мучается так же, как мучаешься ты...
        Вы скажете, Мэгги, что это уже кокетство, интеллигентсткие отговорки. Да нет, посмотрим на ситуацию с чисто медицинской точки зрения. Двум измученным, опустошенным людям предлагалось осчастливить друг друга. Но как, Мэгги? Как?

        Мы с Элизабет встретились через два дня, первого сентября. Занятия в нашем университете еще не начались, не началась и осень, вот только кончилось лето. Природа стояла словно в антракте, покорно дожидаясь смены декораций. Ни ветра, ни жары, ни дождя. Ты поднимаешь руку – и кожа на твоей руке не ощущает ничего. А встретились мы, наверное, оттого, что нам все труднее стало объяснять Дугу Клеменсу и его с Элизабет общей подружке Эмили, почему же, чтоб тебя, мы так и не встречаемся. Мы сидели в маленьком университетском кафе и чувствовали, словно нас с похабным смехом пихают в объятия друг к другу. До этого дня за полгода шапочного знакомства мы не перекинулись с Элизабет и десятком фраз. Впрочем, я мог их сосчитать, потому что помнил все до мельчайших деталей, до графина компота на соседнем столе, до белоснежной клюшки, дернувшейся в сотне ярдов слева в прогале между зеленой листвы. Эти беззаботные фразы, Мэгги, когда мы с Лиз то ли еще не любили друг друга, то ли не знали об этом.
        Отчего-то мы заговорили о предстоящем нам курсе латыни, о страшной, легендарной, почти мифологической его преподавательнице, старой деве с седыми распущенными волосами, как вампир кровью, питавшейся студенческим незнанием и небрежением. По сплетням, в минуту студенческого провала глаза старой ведьмы вспыхивали тусклым оранжевым светом, а ее латынь становилась гибкой и смертоносной, как у Цицерона. Одна флегматичная цветная студентка, увлекавшаяся мистикой, уверяла, что в латинистку вселялся в эти минуты дух матери Гракхов. Мне показалось это маловероятным и даже унизительным для духа: мыслимо ли зависеть от того, насколько плохо какой-то невежда знает латынь...
        Элизабет улыбнулась суетливой судьбе гордого духа – и смахнула себе на руку чашечку кофе. Она не расстроилась, не отдернула руку, а лишь рассеянно отряхнула ее. Господи! она не почувствовала ожога. Я схватил эту руку и стал целовать ее – легкий вкус кофе и сейчас на моем языке. Она... Элизабет уткнулась носом мне в волосы, и мы оба плакали, не стесняясь, да никто и не смотрел на нас.
        На середину октября мы назначили свадьбу.

        Что видит слепой, Мэгги? Кто знает... Возможно, он видит одну черноту, а может быть, одно белое поле. Сам по себе свет без клочка тьмы... это то же самое, что тьма. Зрение предполагает линию, контур, перепад цвета. Если бы глухой холод проскочил между Элизабет и моей матерью; если бы ее мать, приехавшая из Невады, показалась мне глупой самовлюбленной индюшкой... Но все было прекрасно, так прекрасно, что нереально, слепо. Я бы сказал, что это было похоже на сон, но нет, мои сны были насыщены неким мутным конфликтом, скрытой тревогой, словно кто-то раздраженный поджидает тебя за углом. Моя жизнь становилась светла, как сломанный телевизор, как застиранное в ноль белье. Светла до полного исчезновения рисунка. Я улыбался целыми днями, так что к вечеру у меня сводило скулы. Как в античном театре, вокруг меня выстроились прекрасные люди в белых одеждах. Но в театре это артисты...
        – Извините, Гэри, – хрипловато спросила Мэгги, – а вы сами были симпатичным юношей?
        – Я был, – равнодушно и без тени рисовки отвечал Гэри, – очень красив. Этакое рекламное личико. Страдание правильным образом располагало на этом лице впадины и тени, так что оно не выглядело чересчур приторным. Лицо в десятку, говорящее о хорошем вкусе Имиджмейкера. Даже с каким-то отблеском духовного начала – как я теперь понимаю, духовное начало в лице выражается линией бровей. Кстати, я снялся в допотопной рекламе какого-то крема для бритья. Но своим вопросом, Мэгги, вы попали в точку... в одну из спасительных точек. Будь я пяти футов ростом, или с выпученными жабьими глазами, или кривобок, как секвойя, я бы столкнулся с фронтом человеческого недоумения, зависти, пусть даже брезгливости – и нашел бы тогда способ сломить это отношение, прорвать его. Но моя жизнь становилась похожа на шизофренический забег, когда ты встаешь на старт, ждешь выстрела, но вместо него к тебе бросаются фэны и корреспонденты, увешивают тебя медалями и венками, потом взваливают на спины и волокут к белоснежному пьедесталу, а потом кормят шампанским и персиками, пока тебя не начнет тошнить: персиками, шампанским, медалями, венками и всей этой прочей пургой!
        Гэри встал и начал ходить по кухне взад и вперед.

Глава 18. Гэри женится на Элизабет

        – Мне предлагалось, Мэгги, жениться на самой прекрасной в мире девушке, к тому же, по сильной взаимной любви. Один мой профессор намекнул мне о возможности работы в качестве его компаньона, другой безо всяких намеков предложил мне аспирантуру. Наш студенческий театр пригласили на фестиваль в Дакоту. И даже тренер по теннису клялся, что я могу утвердиться как профессионал. Я угодил в мечту какого-то безмозглого десятилетнего тунеядца, словно муха в смолу.
        Помните, я говорил о рисунке на тонкой промасленной бумаге. Ничего не изменилось в моей жизни, но изменился характер моих опасений. Если раньше я боялся этой сквознячной дыры и хмурых очертаний за нею, то теперь я начал бояться, что эта бумага никогда не порвется. Знаете, у некоторых людей голос звучит через бархатную пленку, и хочется, чтобы она наконец порвалась. Но она, Мэгги, никогда не порвется. Никогда.
        Я полюбил плохую погоду. Просто плохую погоду, когда идет мелкий колючий дождь, когда развозит дорожки в парке. Когда ветер гонит пылевые волны. Когда черный небритый снег лежит маленькими сугробами. Загвоздка, дорогая Мэгги, в том, что я полюбил эту плохую погоду, а раз полюбив, не мог уже не замечать, как прекрасен Божий мир...
        "Божий мир прежде всего удивителен", – вспомила Мэгги слова Эрнестины.
        – Меня немного отпустило на самой свадьбе: и в церкви, и потом, в длинном бревенчатом баре, специально камуфлированном под деревенскую избу. Знаете, в жизни каждого есть моменты, когда его с гиканьем подбрасывают и качают на руках. Но потом наступает нормальное серое утро и приходится мыть гору посуды. Посуду, кстати, вымыла моя теща. Я женился девственником и, как ни глупо это прозвучит, надеялся до последнего, что у меня не получится... извините, Мэгги, но уж если рассказывать, то слова не выкинешь. Не тут-то было, член у меня стоял, как фрагмент водопроводной трубы, и воспользоваться им оказалось так же просто, как молотком или угольником. Наступило утро, но не серое, а розовое, с соловьями и магнолиями. Лиззи, совершенно счастливая, глядела в белоснежный, с выпуклым амуром, потолок, а я чувствовал себя, как если бы последнюю щелку в моем доме... то ли в моем черепе конопатили благовонным воском. И, как вы догадываетесь, примерно в одиннадцать нам принесли кофе в постель. Кто-то злонамеренно продолжал вычерчивать мою жизнь белым по белому. Я сходил с ума.

Глава 18. Человек – кузнец своего счастья

        Человек сам кузнец своего счастья. Знаете пословицу, Мэгги, не эту, другую, про грабли. Так вот, кузнецу Гэри Честерфилду предстояло собственными руками выковать грабли, на которые впоследствии можно было бы наступить. Просто чтобы очнуться.
        Для начала я попробовал сменить компанию на дурную, но в университетской среде это оказалось так же невозможно, как, например, утонуть в Мертвом море. Я мог, прилагая известные усилия, перейти в менее рафинированный круг, где добродетель более тупа, а веселый порок так же безгрешен. Мне предлагалось погибнуть при помощи двух бутылок легкого красного вина за вечер и честной игры в роббер. Я сумел добавить в белое поле дополнительный оттенок белого. Однажды я приобрел гигантскую бутылку джина и уже собрался прикончить ее в одиночку, но одно представление об удивленном лице Лиззи заставило меня выкинуть бутылку, точнее, спрятать в дальнем углу кладовки. Впоследствии ее нашла там теща и настояла на этом джине какой-то целебный корень.
        Я избрал академическую стезю и остался при аспирантуре. А занимался я, Мэгги, искусствоведением, как, впрочем, и сейчас занимаюсь. Театр, телевидение, кино, понемногу музыка, живопись, даже литература. Как на грех, это занятие нравилось мне и удавалось.
        Знаете, когда персонаж мультфильма стукается на лету о сковородку, художник-садист изображает вокруг его головы хоровод разноцветных звезд. Я жил в эпицентре этого хоровода. Я сейчас чуть не сказал по инерции, что начал терять сон и аппетит. Нет, Мэгги, весь цинизм ситуации заключался в том, что я как раз не начал терять сон и аппетит. Все мои системы функционировали так же образцово, как на "Титанике". Женщины-профессора, превратившиеся для меня из существ по ту сторону кафедры в наполовину коллег, кошачьими голосами сообщали мне, что я совершенно не меняюсь последние семь лет. Из умеренно интересных событий мне светила плановая и благородная смерть в накрахмаленной постели лет этак через шестьдесят, при нотариусе и враче. Да и затем, судя по близорукой улыбке на поросячьем лице нашего университетского пастора, меня ожидало примерно то же блюдо, но уже навечно. В незримом табеле по его предмету у меня значились одни пятерки, если не считать, конечно, этого жуткого дребезга внутри, но видит Господь, я не был в нем виноват...
        – А может быть, – прокашлявшись после долгого молчания, вступила Мэгги, – вам полагался бы индивидуальный рай, где вы были бы нищий, язвительный, колченогий, в вечных кислых супах и трухлявых табуретках, с постоянной ноющей болью в селезенке? И каждое утро сквозь сладкий сон вам приходилось бы переться на задний двор, в вонючий курятник... – Мэгги осеклась, увидев выражение лица Гэри. А он слушал ее слова, как музыку.
        – Вряд ли, – ответил Гэри, посерьезнев. – Я думал о такой возможности. Дело в том, что рай предполагает перемену участи, но не перемену самого человека. Весь мой кошмар был во мне. А Господь, Мэгги, не отключает кошмара внутри тебя. На это тебе дается приличный срок в семьдесят-восемьдесят лет.
        Господь... Я предположил, что он имел что-то в виду, сделав меня американцем. Тогда я назвал происходящее со мной проблемой и собрался в ней разобраться. Можно было бы добросовестно обсудить ее с товарищами, но у одного из них умирала от рака мать, а у другого возникли собственные проблемы с налогами, и мои жалобы им показались бы начинкой какого-то бездарного фельетона. И я изъял ровно сто двадцать долларов из бюджета нашей молодой семьи для посещения психолога. Сидя перед его дверью, я осознал две странные вещи: что это происходит со мной и что это происходит всерьез.

Глава 19. Благополучие как проблема

        Двадцать долларов он заработал тем, что выслушал меня без смеха. На остальные сто ему предстояло дать мне совет.
        Это был средних лет еврей, то ли армянин, с носом, напоминавшим водопроводный кран, и грустными глазами в форме зрелых слив. Выражение его лица словно говорило посетителю: ну что я могу вам сказать...
        Он назвал мой случай запущенным и даже дефинировал его по-латыни, причем его глаза полыхнули при этом оранжевым, как будто сливы на мгновение показали мякоть. Он порекомендовал мне подумать о тех людях, которым еще лучше, чем мне. О сынках миллионеров и победителях лотерей. О Леонардо ди Каприо. Он припомнил несколько исторических фигур. Это было логично, но неубедительно. Тогда он взглянул на часы, словно они показывали остаток от моих ста двадцати долларов, и посоветовал мне совершить мелкое правонарушение. Это даст мне либо царапину на биографии, либо легкое нытье совести, а при следующем визите мы обязательно подумаем, как развить этот успех. Я последовал этому мудрому совету немедленно, сперев пепельницу из его фойе. Прекрасная пепельница, Мэгги, в форме морской звезды. Она и сейчас у меня, я могу вам ее показать. Нет нужды говорить, что ни моя биография, ни совесть от этого не пострадать не сумели. Больше я к нему не пошел.

        Само слово проблема оказалось весьма удачным. Достаточно было сухо сообщить собеседнику, что у тебя проблема, как он кивал с видом полного понимания. Иногда требовалось уточнить вид проблемы: медицинская она или, допустим, финансовая. Моя проблема была метафизическая. Дуг Клеменс, зайдя в мое подсознание по самую щиколотку и уже захлебываясь, на слове метафизическая отослал меня к индейцу чероки.
        – Где, – спросил я его, – теперь найдешь настоящих чероки?
        – Билл, – ответил он, – учится на третьем курсе философского. Ты найдешь его в двадцать третьей комнате.
        Нехорошее предчувствие овладело мной перед дверью двадцать третьей комнаты. И точно, ткнув ее, я обнаружил перед собой индейца с дешевой карикатуры, голого до пояса, натурально краснокожего и с вороным скальпом, аккуратно завязанным ленточкой.
        – Билл? – спросил я на всякий случай, но тут индеец сделал неопределенный жест в глубь комнаты и вышел. Там на кровати сидел жирный и благополучный человек, напоминавший скорее китайца.
        – Билл, – сказал он, – это я. Проходите.
        – А это кто был?
        – А это пижон Дэвис с Майами.
        Помня о повадках индейцев, я предполагал, что мы с Биллом сейчас раскурим какую-то ошеломляющую трубку и, сцеживая по два слова в час, примерно послезавтра доберемся до моих дел. Но Билл попросил изложить мою проблему по возможности сжато и точно, что я и сделал. Когда время рассказа сомкнулось с текущим временем моей жизни, Билл сидел, закрыв глаза и, казалось, дремал.
        – И вот, – закончил я, – следуя просьбе этого жирного чероки, я рассказал ему свою жизнь и увидел, что он уснул от удовольствия.
        – Он вовсе не уснул, – отозвался Билл, не открывая глаз, – и вот что он скажет в ответ своему белому брату.

Глава 20. Поймай-солнце

        В верхнем течении Миссури есть сырые и темные леса. В самых мрачных местах этих лесов растет белый цветок. Мои предки называли его поймай-солнце, и вот отчего: организм цветка так устроен, чтобы поворачивать сам цветок навстречу лучу, как локатор. Его стебель свободно выгибается, как стояк настольной лампы за восемь долларов. При нужде он может просунуть свой венчик в щелку между корнями секвойи. За счет ловкости и труда белый цветок получает каждый день свою порцию тепла и света, чтобы не умереть.
        Белые женщины пристрастились покупать у чероки белый цветок. Взглянув на его чахлый вид и услышав его имя, они понимали, как нужно его содержать. Они ставили его на подоконник южного окна и отдергивали штору. А самые смышленые из них на ночь оставляли зажженную лампу позади цветка.
        И цветок, следуя своей программе, ловил белыми лепестками огромное солнце, а на ночь, если хватало сил, оборачивался к белой ослепительной лампе, и сгорал в их огне за сутки или двое, потому что ему нужна была лишь капелька солнца, а в основном сырость и темнота. И когда он уже почти умирал, у него недоставало сил обернуться к горящему кругу. В тени он слегка приходил в себя и копил эти силы, но накопив, сразу дергался навстречу мертвящему огню, чтобы засохнуть в прозрачную смерть.

        Я не помнил, как выбрался из двадцать третьей комнаты. Я поспешил к себе домой, и увидел лицо Лиз – оно мгновенно обернулось ко мне, словно белое лицо цветка.
        И моя жизнь пошла, Мэгги, завертелась именно с этой минуты. Беспросветная, извините за дурной каламбур, история цветка поймай-солнце вроде как прорвала белесую пленку между мной и моей жизнью. Я увидел, что вовсе не все так сладко, как мне казалось. Это был дефект зрения, и я ведь это знал.
        Латинистка с соседней кафедры, не та седовласая ведьма, Мэгги, та оказалась милейшей женщиной, другая, аккуратная белая мышь, так вот, она имела виды на часть моей нагрузки и писала декану, что я дешевыми способами повышаю в глазах студентов свой авторитет, например, пью с ними пиво в университетском баре. Отметим, Мэгги, что это была чушь: просто я там пил пиво и мои студенты тоже, и что такого, если они подсаживались ко мне? Душ в нашей ванной плоховато работал, и престранно – он исправно подавал горячую и холодную воду, но вовсе не смешивал их, так что стоять под его струей было холодно и горячо одновременно, и красноватые участки возникали на коже прямо между пупырышек, в правильном шахматном порядке. Сосед сверху... впрочем, Мэгги, стоит ли рассказывать вам перечень обычных неурядиц, которые так необходимы в общем узоре бытия?! У нас с Лиззи родились дети, мальчик, потом девочка, и мы торжественно прошли через все эти недосыпания, стоматиты, инфекции, диатезы.
        Я был совершенно счастлив двадцать один год. И совсем не так, милая Мэгги, как до этого, а по-настоящему. То есть, со всем этим мусором, и пакостью, и гнилью. И Господь свидетель, никогда, никогда я не роптал на мелкие неприятности.

Глава 21. Все еще только начинается

        Мэгги вздохнула глубоко и с облегчением. В волнении прошлась по кухне, открыла форточку, оттуда донеслась пьяная песня:
        Гуляли две суки
        по штату Кентукки... –
        Мэгги закрыла форточку. В поле ее зрения попались веселенькие пакетики Гэри, и она подумала, что главные проблемы еще впереди, ночь длинна, а силы на исходе. Словно отвечая этим ее внутренним соображениям, Гэри откашлялся и продолжал:

        – Все началось с того, что наш пастор вручил свою душу Господу. Я полагаю, у него это получилось по-домашнему, без обычных формальностей, как, бывает, открывает счет в банке служащий того же банка. Так или иначе, ему на смену прислали другого попа, похожего скорее на лемура, чем на свинью. В его огромные глаза был словно вмонтирован рентгеновский аппарат, а вдобавок левый глаз время от времени продергивал легкий тик, так что исповедь превратилась в многозначную, с двойным дном беседу. "И это всё?!" – спрашивал чертов священник, читая что-то на задней стенке твоего черепа своими объективами и еще как бы хитровато подмигивая. "Всё". – "Ну, ла-адно". Эти рентгены явно обнаружили в моей душе уплотнения и метастазы. И я вдохнул и выдохнул, и нырнул в собственную душу, как сантехник в канализационный люк.

        Как ни странно, Мэгги, как ни странно, ничего такого уж выходящего за обычные человеческие рамки я не находил в последних двух десятилетиях. Я плутовал, халтурил, попивал, покрикивал на детей, ссорился и мирился с тещей, лаялся с латинисткой, пару раз обожрался (впрочем, за это Господь, не дожидаясь Страшного Суда, покарал меня жестокой изжогой), злословил и суесловил. Ну и что? Я даже несколько раз изменил Лиззи с аспиранткой, правда, я сразу объявил этой аспирантке (ее звали Люси), что ничего серьезного у нас с ней не получится, но она сама опасалась серьезного, как вирусной инфекции. Да, Люси, рослая фигуристая самка словно с обложки журнала, это был полновесный грех в натуральную величину, мы засиживались на кафедре, а потом бросались друг на дружку, я помню, однажды она повесила свой бюстгальтер на бюст Мэттью Арнольда, а я разместил свои трусы на полке среди разнообразных грамот и кубков, завоеванных кафедральными спортсменами. Я покаялся лемуру, он потребовал подробностей, плотоядно выслушал их, подмигивая чаще обыкновенного, но грех отпустил быстро и легко. Так вот, последние двадцать лет не тревожили меня, но то, что предшествовало им, представлялось мне неким черным монолитом, тем бо́льшим, чем далее располагался он во времени, согласно какой-то мерзкой обратной перспективе. Я не мог ничего понять, пока одно слово не озарило мое сознание. Ропот.

        Мэгги, я роптал, как никто на этой планете. Многострадальный Иов возроптал, когда Господь отнял у него всё и наградил язвами и струпьями, да и то не сразу. Я же... впрочем, вы помните мои обстоятельства. Указывая на меня, дьявол срамил Господа. И я ужаснулся.
        Я принялся изъяснять свой грех рентгену, тот довольно ловко обобщил его как ропот и отпустил. Покаяние оказалось преступно несоразмерно с виной. Отстуствие смачных деталей делало мой грех неинтересным для пастора. Можно было поездить по окрестным церквям и спустить грех по мелочи – это была бы хитрость, достойная американца, но недостойная Господа. Примерно тогда я получил новую работу, и мы переехали в Нью-Йорк.

        Прошлое стало мучить меня, как тяжесть в желудке. Я подолгу ворочался, не в силах заснуть. Утро я встречал нечеловеческой тупостью; пил кофе, как зомби, и чистил зубы, как сломанный робот. День проходил в тревожном ожидании, точно мои пальцы касались тонких, еле слышно дребезжащих струн. Вечер заставап меня полностью обессиленным. Ночь награждала безымянными... даже не кошмарами, Мэгги, а тяжелыми ватными фантомами, типа пластилина во рту. Моя жизнь снова начала мерцать, как картинка на бракованной кассете. Я ждал возмездия, да, Мэгги, я ждал возмездия на этом идиотском свете. И вместе с тем я понимал, что все это – кунштюк моего сознания, иллюзия, что моя жизнь объективно остается тем же, чем была. Но что такое жизнь объективно? Объективно это жрачка, испражнения и еще пара функций, менее обязательных для тварного бытия.

Глава 22. Появление Лизы

        На этих словах Гэри Честерфилда заскрипела входная дверь, а потом, уже внутри квартиры, застучали остренькие каблучки. Не прошло и пяти секунд, как на кухню просунулось миловидное, но слегка обалдевшее женское лицо с немножко вытаращенными глазками, как бы говорящими: ну вы и удивили меня. Это удивление перешло с Гэри на Мэгги, потом на кухню просочилась вся мисс. Это было долговязое и неуклюжее создание в довольно нелепой одежде с претензией на крутизну. В левом ухе ночной гостьи покачивалась огромная серьга. Другая, поменьше, красовалась на пупке. Каким-то образом прикид изумленной леди скрывал под собой колени, локти и шею, но обнажал бедра, подмышки и практически грудь.
        – Не было заперто, – сипло сказала гостья, чтобы что-то сказать. – Я Лиза, о'кей? А Марки где?
        – Он спит, – ответила Мэгги.
        – С кем?
        – Один.
        – А почему не с тобой?
        – Потому что я не сплю.
        Лиза пораженно взглянула на Гэри, словно требуя у него объяснений. Тот порывисто вздохнул, закурил со второго щелчка, встал и прошелся по кухне.
        – Мне захотелось, – пояснила Лиза особенно сипло. – Хорошо бы меня кто-то трахнул, о'кей?
        – Ничего не имею против, – сухо ответила Мэгги.
        – Марки спит?
        – Спит.
        – Он много работает. Придет домой и спит.
        – И спит.
        – Но ты не обижайся на него, красотка. Что тут поделаешь.
        – Да.
        Лиза посмотрела на Гэри, словно ища у него поддержки. Тут ей в голову пришла мысль.
        – Слушай, парень, – произнесла она сипло, но кокетливо, – как тебя зовут?
        – Я здесь по другому вопросу.
        – Я это понимаю. Странно было бы, если бы тут меня поджидал, о'кей? Но уж если так вышло, может быть, ты трахнешь меня? Как получится, без гарантии. А твоей подружке мы пока поставим кассету.
        – Не видишь, – ответил ей Гэри с вежливой яростью, – мы разговариваем.
        – Разговоры побоку, когда начинаются дела. Зато потом будет о чем поговорить.
        – Я не буду с тобой трахаться, так ты поняла? Я скорее трахнусь с электрической розеткой, чем с тобой.
        – Я вижу, – ответила Лиза кротко и села на свободный табурет. Все немного помолчали, как на похоронах.
        – Продолжайте говорить, – произнесла Лиза негромко. – Я ведь вам не мешаю.
        – Ты нам мешаешь, – сказал Гэри, накаляясь буквально на глазах.
        – Расхотелось, – сообщила Лиза удивленно. – Бывает же такое.
        – А пи́сать тебе не хочется? – спросил Гэри с показной заботой.
        – Вроде нет. Я писала перед выходом.
        – Ты подумай хорошенько.
        – У вас разговоры, как в детском саду, – резюмировала Лиза. – Непонятно, как на такой тематике вы дотянули до трех часов.
        На это Гэри не нашел, что ответить, только злобно затянулся.
        – Послушай, Лиза, – сказала Мэгги, – давай не будем ссориться. У нас важный разговор. Может быть, ты в другой комнате посмотришь видео или примешь ванну?
        – О'кей, о'кей, – сказала Лиза уныло. – Я только еще немного посижу с вами. Я с позавчера не видела людей, если не считать этой кучи дерьма в лифте.
        – Это, кстати, маньяк, – заметила Мэгги.
        – Говори. Он такой же маньяк, как я президент. Просто несчастный наркоман не дотянулся до кнопки, теперь летит и глючит, будто дотянулся.
        – Господи, Господи! – сказал Гэри.
        Лиза поднялась и прошлась по кухне, потом вышла в прихожую.
        – Эй, – донеслось оттуда, – а это что? Спину чесать?
        Она вернулась с позолоченным костылем.
        – В зубах ковырять, – мрачно ответил Гэри. – Положи на место.
        Лиза отнесла костыль на место, вернулась с другим пакетиком и взглянула на Гэри всем своим вопросительным лицом.
        – Это прочищать уши. Тоже положи на место.
        Лиза посмотрела на костыль, на веревку, на Гэри – и выражение удивления на ее лице постепенно сменилось на я так и думала.
        – Ничего не получится, друг, – сказала Лиза очень уверенно.
        – Спорим на сотню баксов, что получится?
        – Я не это имею в виду. Просто это ничего не решает. Околеешь и очутишься точно в таком же дерьме и точно в такой же ломке.
        Видимо, Лиза угодила в самую точку, потому что Гэри поперхнулся дымом, долго кашлял, багровея и крючась (Мэгги уже было подумала, что он напрасно потратился в маркете), потом кое-как перемог себя и трудно, рваным голосом спросил:
        – А ты что, уже околела?
        – Нет, просто я многое видала.
        – Ха. Можно подумать, я не видал того, что ты видала. Но это всё здесь, а почем ты знаешь, что будет там?

Глава 23. Об устройстве мира

        – А я много думала об этом. Понимаешь, человек создан так, что гадит под себя. И если ему ампутировать задницу, кишечник и пищевод вплоть до глотки, а потом для ровного счета глаза, уши и остальную муру, это мелкое происшествие вовсе не повод менять любимые привычки. Ты, я вижу, не очень ловишь под утро, так я тебе объясню проще: кого ты любишь, тех и делаешь несчастными; кого хочешь видеть перед собой настоящую первосортную вечность, именно их фасады будут тебя мучить и жарить, и невозможно отодрать одно от другого. И если попросить человека обустроить собственный рай, а назавтра – собственный ад, то самый хитрожопый федеральный агент не найдет там десяти отличий. А теперь рассуди, что может ожидать нас там, как не этот слипшийся адорай, который ты заслужил каждым дюймом своего засранного тела, плавно переходящего в душу? У меня был знакомый эскимос, так он говорил, что, бывает, прешься куда-то на собаках или на оленях, и уже давно должен быть магазин или пристань, а их всё нет и нет, и только так клиент понимает, что в пути незаметно скончался. А чего ты хотел? Чтобы эскимос оказался в Майами? Если ты при жизни холил своих собак, то и после смерти они у тебя будут все жирные и в шерсти, как грудь мексиканца, а если ты был нерадив, то они будут синие и тощие, как русские куры, что до смерти, что после смерти, какая, друг, разница?
        К концу этого монолога Лиза совершенно осипла и вынуждена была допить остатки кофе из обеих чашечек на столе. И тут заговорил Гэри, обращаясь не к Мэгги и не к Лизе.
        – Господи, – сказал он негромко и примерно в той интонации, в какой сержант полиции обращается к лейтенанту, – поясни мне Свои планы. Мне показалось, что это Ты обращаешься ко мне через голосовой аппарат дешевой шлюхи, к тому же бракованный.
        Все торжественно помолчали, потом Лиза порылась в холодильнике, нашла там йогурт, морщась, выпила его и откашлялась.
        – Не знаю, могу ли я ответить за такое авторитетное лицо... – начала она.
        – Не можешь. Мэгги!
        – Я расслышала в ее словах много верного...
        – В сторону! Много верного и у Господа, и у черта, и у кесаря. Скажи, Мэгги, услышала ли ты голос Господа в этом сипении? Да или нет, долой красноречие.
        – Да, – сказала Мэгги после минутной паузы.
        Услышав это, Лиза заалелась от удовольствия и полезла в холодильник искать второй йогурт. Гэри сел за стол и начал угрюмо барабанить по нему пальцами. Прислушавшись, Мэгги различила в стрекоте пальцев одну из мелодий "Статус Кво".
        – Отлично, Гэри, – прервала она молчание, – мне не терпится узнать, что было дальше. Я думаю, Лиза доказала свое право также это услышать. Мы внимательно тебя слушаем.
        – Я только сварю кофе, – отозвалась Лиза.
        Гэри добарабанил, глядя в бесконечность сквозь трещину на потолке, и продолжал:

Глава 24. Новое искушение Гэри Честерфилда

        – Ослепительная молния мелькнула в моем сознании, когда...
        – Секунду! – прервала его Лиза от плиты. – Могу я вкратце услышать, что было раньше?
        Гэри затруднился, но Мэгги его выручила.
        – Гэри рассказывал историю своей жизни.
        – О'кей.
        – Так вот. Ослепительная молния мелькнула в моем сознании, когда я увидел, как моя жена Лиззи (он осекся, глядя на Лизу, – та жестами показала, что не виновата в этом совпадении)... как моя жена Лиззи принимает посылку из рук почтальона. В самом расположении их фигур я прочитал весь их возмутительный и омерзительный роман в самых сальных его подробностях.
        – Это соотетствовало действительности? – деловым тоном спросила Лиза, разливая шипящий кофе по чашечкам.
        – Что за вопрос?! Конечно, нет! В одну секунду я превратился в ревнивого неврастеника при клинически верной жене. Надо сказать, мне стало немножко легче, потому что нет ничего страшнее ожидания. А так я сообразил, что ревность и есть мое возмездие.

        Я крался сквозь колючие кусты, чтобы чертиком вскочить перед окном ее лаборатории и заглянуть туда. Я живо представлял себе мерно вздымающуюся среди похотливых стонов огромную черномазую задницу. Или сладострастно остекленевшее лицо профессора за стеклянными же очками, тупо глядящее в окно сквозь меня, в то время, как Лиззи... Я мог бы написать учебник по классификации извращений. Я никогда не подозревал, что в моем мозгу столько места. А видел только, как Лиззи задумчиво мыла пробирки, но мое больное сознание мгновенно напоминало мне, после чего она их мыла, перед чем и как. Сами пробирки мне казались фаллическими единицами, а движения рук Лиззи... Я отступал обратно в кусты, в душную тьму ночного города и моих собственных мозговых миазмов.
        Я нанял частного детектива; он после месяца слежки отрапортовал мне, что Лиззи чиста, как американский флаг после стирки. Я понял его так, что он за мои же деньги спит с моей женой, и хотел было нанять киллера, чтобы его убить, но остаток критичности в моей психике уговорил меня всего-навсего нанять второго детектива для слежки за первым. Так я понял, что все они в сговоре. Я пошел к психиатру, и у меня хватило ума обратиться к женщине. Она за мои же триста баксов (цены-то растут!) пояснила мне, что я козел, кретин и ублюдок. Я поблагодарил ее и пригласил в ресторан, чтобы отомстить этой моей шлюхе-жене. Врачиха отказалась наотрез и так искренне, что я начал подозревать: тут что-то крупно не так.
        Постепенно образ моего соперника ужался до фаллоса и мерзкой белозубой улыбки, зато этот набор представлялся мне вездесущим. Он располагался в сумочке Лиззи, на тумбочке возле нашей постели, на полочке в ванной. При этом краем мозга я знал, что Лиззи абсолютно чиста, и это было страшнее всего, как если бы ты летел в пропасть и пытался утешиться тем, что твоя левая нога сумела удержаться и стоит на обрыве.
        Вы понимаете, девочки, до чего я дошел: я умолял Лиззи изменить с кем-нибудь мне в действительности, чтобы замазать эту жуткую трещину между моим сознанием и бытием. Но эта фригидная садистка отвечала мне категорическим отказом. Я прошел курс в нервной клинике Беррингема. Меня искололи транквилизаторами, отчего мои воображаемые соперники не исчезли, а как-то попритухли. Они по-прежнему трахали Лиззи в каждом углу, но без страсти, без души, казенно, чуть не зевая, и их грех получался вовсе непростителен и неизъясним. Он превращался в какой-то дьявольский долг.

Глава 25. Как вылечиться от ревности

        – И ты до сих пор мучишься ревностью? – спросила Лиза, но не сипло, а довольно мелодично.
        – Дерьмо! Конечно, нет. Разве ты не видишь, что я сижу тут четвертый час и абсолютно не забочусь о том, где Лиззи?
        – То есть, ты вылечился? Давай выпьем за это мартини.
        – Видишь ли, Лиза, если мы начнем пить за все заморочки, которыми я страдал и от которых вылечился, мы с тобой сопьемся и очутимся в Гарлеме.
        – О'кей.
        – Если вам прискучило, то я перейду к настоящему моменту.
        – Нет, Гэри. Нам вовсе не прискучило. А если пошла речь об излечении именно от ревности, то мне это настоятельно нужно. В прошлом году у меня был парень, его звали Фил, так представляешь себе, стоило мне с кем-нибудь переспать, так он сразу начинал заводиться. Просто маньяк какой-то. Он становился в позу Аль Пачино и каменным голосом спрашивал: где ты была? Нет, даже не Аль Пачино. Знаешь, меня один раз занесло на Бродвей, и я просмотрела там мюзикл про одного цветного, который женился на белой девчонке и не справился со своими комплексами.
        – Отелло?
        – Точно. Может быть, у меня хромает вкус, но эта пьеса показалась мне отвязной. Я смотрела на этого несчастного парня, а видела своего беднягу Фила. Я отвечала ему: мы просто переспали, ничего серьезного. Но он не верил мне и расспрашивал, что этот парень любит, о чем мы говорили, не приглашал ли он меня в кафе. Посуди сам, Гэри, на кой черт этому парню приглашать меня в кафе, если он получил практически все, что хотел? Ну, не стану врать, пару раз я сходила с одним из них в кафе, он угощал меня мороженым и даже пытался поцеловать, но я ему не позволила. Понимаешь, я не так воспитана. Секс сексом, это из области медицины, но моя душа, понимаешь, Гэри, ее нельзя сторговать по кусочку за две порции мороженого.
        – Я вижу. Ты хочешь узнать, как я вылечился от ревности. Отлично, я тебе расскажу. Мне посоветовали обратиться к одному старому еврею, Абрахаму Рапопорту. Я надеялся, что он хотя бы раввин, но он оказался работником почтового отделения. Я явился к нему прямо на почту, и в крохотной боковой комнатке, среди коричневой плотной бумаги и запаха сургуча, поведал ему вкратце свою историю ревности. Он выслушал меня с кислым лицом, которое становилось все кислее по мере прослушивания, как рекомендуемая скорость исполнения в одном из этюдов Листа. Когда я закончил, зеленый лимон в сравнении с его лицом показался бы тебе сникерсом. И это кислотное лицо сказало мне буквально следующее.

        – Исаак Зоренфилд, человек мнительный и малограмотный, при одном гешефте получил вдобавок к своей доле том медицинского словаря. Так как Исаак не мог извлечь корысти из этого тома иначе как его прочитать, он его прочитал, причем добросовестно. Таким образом он обнаружил у себя воспаление матки. С этим своим доморощенным диагнозом Исаак отправился к бесплатному врачу Хейфецу, но тот решил, что Исаак над ним издевается, и спустил его с лестницы. Тогда Исаак Зоренфилд одолел свою жадность и сходил к настоящему врачу Бронштейну, который впарил ему самое громобойное средство от воспаления матки. Средство Исааку помогло, о чем он похвастался перед своим ученым соседом Соломоном, а этот ехидный сосед с удовольствием поведал несчастному Исааку, что у того отродясь не было не только воспаления матки, но и самой матки. Исаак не спал ночь, а с утра подал в суд на Бронштейна, но суд решил дело в пользу Бронштейна, потому что он пациенту, пожаловавшемуся на воспаление матки, рекомендовал средство от воспаления матки, только и всего. Почем он мог знать, может быть, Исаак, говоря о себе, деликатно имел в виду какую-нибудь свою пассию. Секретарь суда, цветная девица, изнемогала от смеха, когда писала протокол. С Зоренфилда взыскали издержки по суду, в итоге он запил, запустил свой бизнес, его квартиру отобрали два мормона из Юты, и менее чем через семь лет несчастный Исаак Зоренфилд скончался в больнице для бедных в Бронксе от неизвестной болезни, симптомы которой подозрительно походили на симптомы воспаления матки.

        Выложив эту информацию, чертов еврей отвернулся от меня и принялся оборачивать коричневой бумагой какую-то коробку.
        – Ну и какой смысл для меня имеет эта история про Исаака Зоренфилда? – спросил я, чувствуя себя идиотом.
        Абрахам Рапопорт только и ждал этого вопроса.
        – Это твоя история, – сказал он. – Ты, как и несчастный Исаак, мучишься проблемой, которой у тебя нет. Ты боксируешь с фантомом и понапрасну теряешь силы. Посмотри на себя, похож ли ты на ревнивца. Ревнивец сам лихорадочно наставляет рога предмету своей ревности или хотя бы мечтает об этом. Ревнивец боится щекотки и склонен к аллергии, а ты боишься морозов и склонен к депрессии. Наконец, ревнивец всегда ревнивец, а не становится им вдруг.
        – Так что же со мной?
        – С тобой, – тут лицо его сделалось бесконечно дряхлым, а голос зазвучал, как иерихонская труба, – грех познания. Ты хочешь узнать, что делается там, где тебя нет, заглянуть по ту сторону стены, но она становится этой стороной, как только ты туда заглядываешь. Ты хочешь спросить меня, не волнует ли меня, трахает ли кто-нибудь сейчас мою Рахиль. Великий Б-г, да может быть, ее вовсе сейчас не существует, или она лежит в гробу вся в целлофановых цветах. Но по нашему молчаливому уговору с Провидением, когда я вернусь домой, совокупность атомов, условно называемая Рахиль, подаст мне другую совокупность атомов, условно называемую фаршированной рыбой. Подумай, шлемазл, сколько сил уходит у Высшей силы, чтобы поддерживать порядок там, где ты есть, так чего же требовать порядка там, где тебя нет? Самый лучший ковер нехорош с изнанки. Так вот, несчастный придурок, оставь в покое свою жену и утешься тем, что ты видишь перед собой, а если вздумаешь оглянуться, то делай это плавно и медленно. За самой упоительной кожей скрывается алая, пульсирующая, болезненная плоть; снимая покров, ты уничтожаешь образ мира. А теперь иди и больше не ревнуй.

Глава 26. Рано почивать на лаврах

        – Так я и сделал.
        – А как давно это произошло? – спросила Лиза деловым тоном.
        – Два месяца назад.
        На этих словах все как-то подобрались. Мэгги снова попробовала открыть форточку. На сей раз в нее вошел дрожащий холод и свежий аромат нью-йоркского утра: трепещущий озон, еле слышный запах мазута из порта, одуряющие дымки ванили и сдобы из булочной миссис Маргулис внизу. Издали доносились призывы в рупор к террористам насчет того, что они окружены и у них нет шансов, перемежаемые предложением пятидесяти тысяч и автобуса. С другого конца Манхэттена донесся взрыв, больше похожий на всхлип.
        За изуродованным небоскребами горизонтом вставало огромное солнце. Оно пробиралось за громадами домов, там и сям вырываясь ослепительными лучами, полыхая в черных стеклах боковых зданий розовым огнем. Кто я, – отчетливо подумала Мэгги, – зачем я здесь. Черная птица, борясь с вертикальными воздушными потоками, летела между небоскребов.

        – Месяц я был совершенно счастлив.
        – Ура, Гэри. Месяц. Нам осталось выстоять всего месяц, и мы разопьем мартини, а потом поспим часок и съездим к моему приятелю-художнику на Бродвей. Ты не представляешь, какая у него студия. Раньше там был склад наркоты одной парагвайской группировки, ее разогнали фараоны, но, если хорошо принюхаться, аромат остался. А что связывает нас с прошлым вернее запаха? Он рисует какое-то дерьмо из пульверизатора, это мне вовсе не нравится, у меня архаичный вкус. Мне подавай Рафаэля или Веласкеса, понимаешь, Гэри, уж такая я сопля в современном искусстве. Мэгги, ты просто обалдеешь там, ты сядешь на пол, как китайская Барби, и будешь хлопать глазами, как секунды на цифровых часах, а пасть разинешь, словно в угоду стоматологу. Ну же, Гэри, что ты молчишь, разве не видишь, что мы просто плывем от нетерпения?!
        – Извини, Лиза, если я тебя расстрою, но месяц назад я проснулся в пять утра с твердым ощущением: случилось непоправимое. Знаете, в моем классе училась одна девочка, Эльби, кстати, ее полное имя было Алабама, так ее мама научила, чуть что, травить. То есть, почувствует она даже не боль, а крохотный укол в животе или тень недомогания, сразу так деликатно отходит в кусты – и мы слышим характерный звук... знаешь, Лиза, много лет спустя я попал в зоосад со своими детьми и услышал, как ревет окапи. Ты не поверишь, один в один...
        – Что же тут удивительного, Гэри, просто окапи реветь тоже учила мама.
        – Да, видимо, дело в этом. Так вот, я приучился вытворять с собственной душой то же, что маленькая Эльби с желудком. И, присмотревшись к своим трофеям, я обнаружил там стыд.
        – Стыд?
        – Уверен, Лиза. Стыд.
        – Да ты просто динозавр, Гэри. Я молчу. У меня в голове возбудилась тысяча примеров, и все они кинулись к лифту, который ведет к языку, но я молчу. Ты видишь, мне эти примеры кажутся сейчас неуместны. Я скажу коротко: не то чтобы я не видела в своей жизни людей, которые чего-то стыдятся. Я знала одного парня с испанскими корнями, который элементарно стыдился того, что у него была задница. Эта задница совершенно чинно себя вела, можно сказать, жила затворницей, никогда никому не показывалась, как восточная леди, а всю свою функциональную сторону исправляла в строго отведенных для этого местах. Но нашего мачо угнетал сам факт ее существования. И его не утешало, что задница есть у всех и каждого, вплоть до Авраама Линкольна. Я веду к тому, что многие стыдятся. Но – сейчас будет немножко сложно, Гэри, напряги мозги, – стыдливые вокруг меня всегда стыдились признаться в предмете своей стыдливости. Удалось тебе поймать?
        – Да. А как ты узнала, что этот испанский парень...
        – Прекрасный вопрос. Эти сведения из него выудил один психоаналитик под глубоким гипнозом, а потом рассказал своему сексуальному партнеру Фреду, довольно гнусноватому лысеющему типу из Флориды с фигурой, как у шахматного ферзя, а уже Фред...
        – Я вижу. Что ж, Лиза, я не стыжусь признаться в том, что испытал дикий стыд, в сравнении с которым первородный стыд Адама после вкушения яблока показался бы стыдом старого близорукого нудиста перед зеркалом.

Глава 27. Гэри стыдно

        Мне стало стыдно перед моей женой Элизабет. Если сказать прямо, я обгадил ей молодость: сперва не решая своих проблем, а потом решая свои проблемы, выясняя свои запутанные отношения с Господом. Но ведь, Мэгги и Лиза, строго говоря, отношения с Господом можно выяснить и после смерти, а отношения с любимым человеком – нет. Я скажу вам больше, если ты придешь к гармонии с любимым человеком, ты придешь и к гармонии с Господом. Когда я думал об этом, слезы текли у меня по щекам, как дождевые капли по ветровому стеклу.
        Три дня я собирался с духом, чтобы испросить прощения у Лиззи. И на четвертый день я купил лучших цветов у одной глуховатой хорватки на углу Тридцать шестой, надел лучший свой костюм и вошел к Лиззи в комнату.
        – Что случилось? – встревоженно спросила она. – Кто-то умер? Ты собрался меня бросить?
        Я в самых торжественных выражениях изложил Лиззи свой стыд, и предмет этого стыда, и стыд за этот стыд, и прочие гарниры, а потом в выражениях еще более изысканных, как кремовый узор на торте, обратился к ней с мольбой о прощении.
        – О Гэри! – сказала она. – Что за чушь! Тебе не за что просить прощения. Ты был лучшим мужем и отцом, и годы, проведенные с тобой, составляют цвет моей жизни.
        Я вышел в недоумении.

        Понимаете, хорошо бы она меня простила. Но она меня не простила. Она повела себя так, словно я не был виноват, но я, дерьмо, был виноват, потому что если чувствуешь свою вину и твои щеки распирает жаром, как медицинскую грелку, то пусть ведущий восьмого канала впаривает налогоплательщикам, что у тебя нет вины, но ты-то сам прекрасно знаешь, что она есть, а ведущий просто лжет за хорошие деньги...
        – Какого ведущего ты имеешь в виду? – встрепенулась Лиза.
        – Лесли Траппота.
        – О Гэри! Как ты божественно прищемил ему яйца! Этот косоглазый ублюдок действительно постоянно лжет. Если даже спросить у него, как его зовут, и тут он отвечает Лешли, потому что Господь специально сделал его шепелявым. Но всё, всё! Гони дальше про свой траханый стыд и про то, как ты его одолел. Действительно, твоя супруга ответила тебе чересчур округло.
        – Именно! Я было собрался к психоаналитику, но потом решил сэкономить время и деньги и сам проанализировал ее слова. И они сгорели под пристальным взглядом, как вампир на свету.

        Конечно, я был и лучшим мужем и отцом, и худшим, потому что единственным. А насчет цвета ее жизни, так ведь эта змея не уточнила, какой, чтоб ее, цвет она имела в виду. Тогда я снова пошел к глуховатой хорватке, и она, увидев меня за квартал, уже заулыбалась и замахала мне букетиком фиалок. На сей раз я взял корзину лучших цветов, к своему парадному костюму прикупил галстук и дымчатые очки, воспользовался отбеливателем Майзеля для зубов и явился к Лиззи. Для начала она меня попросту не узнала и попыталась уточнить, по какому адресу меня послали. Потом села, как при дурном известии.
        Я изложил ей свой стыд в выражениях прямых, точных и сильных, немного напоминающих стиль публицистики Нормана Мейлера. И она ответила мне:
        – О Гэри! Если за этими твоими абстракциями стоит нечто конкретное, растрата, например, или измена, не томи меня и себя, скажи об этом и дело с концом. Но если тебя и впрямь тревожат фантомы вчерашнего дня, милый, забудь о них. Скажи, чем я могу тебе помочь.
        – Прости меня.
        – Но мне... Господь! Ладно, Гэри, я прощаю тебя. Это всё?
        Я ушел в замешательстве.

        Слова были сказаны. Именно так, растрата и измена, потому что я растратил наши лучшие годы и изменил первым клятвам любви. Что любопытно, аспирантка Люси ни одним дюймом своего холеного тела не втерлась в сонм обступивших меня кошмаров. Это как если бы серийному убийце вменили еще неправильный переход улицы. Если вы спросите, каково мне было, я отвечу: мне было стыдно, очень стыдно, потому что я оказался не тем человеком, который должен был оказаться на месте меня. В то же время я сомневался, достанет ли тонкости чувств у моей Элизабет, чтобы понять мои проблемы. Пока я колебался, глуховатая хорватка сама приперлась ко мне на дом, узнав адрес у соседей, и привезла тележку цветов. Я купил эти цветы, чтобы от нее отвязаться, а уже с тележкой цветов на руках было бы глупо не пойти к Лиззи.

        Я ввез тележку к ней в комнату. Она побледнела и приняла валидол.
        – Мне, – начал я.
        – Стыдно? – угадала она.
        Я кивнул.
        – Тогда, – сказала она, – будь так добр, выслушай меня очень внимательно. Мне было хорошо с тобой все эти годы за исключением тех трех раз, когда ты припирался с цветами и начинал макать меня башкой в соус из своих мозгов. Если ты будешь делать это раз в год, я, так и быть, с этим смирюсь. Но три раза в неделю, Гэри, для меня физически много. Когда ты в следующий раз приобретешь оранжерею, не привози ее сюда. Повесь этот костюм в шкаф и не надевай до моих похорон. А если тебя еще засвербит изнутри, веди себя как мужчина, то есть, напейся до состояния клинической смерти и в этом своем состоянии поделись этим своим состоянием с соседями по бару. А теперь, Гэри, пожалуйста, спусти штаны. Так. А теперь подойди к окну и прислонись жопой к стеклу.
        Я сомнамбулически исполнил ее просьбы.
        – Тебе стыдно? – спросила Элизабет.
        – Да.
        Она кивнула и закурила. Потом не спеша прочитала газету. Напоминаю вам, что я все это время стоял голой жопой к оконному стеклу.
        – Тебе стыдно? – спросила Элизабет минут через восемь.
        Я вгляделся в мутный сумрак своей души.
        – Пожалуй, нет, – ответил я наконец. – Мне холодно.
        – Можешь одеваться, – резюмировала она сухо и не глядя на меня.

Глава 28. Приближаясь к настоящему моменту

        – Так с помощью несложного трюка я вылечился от тягостного стыда. Не знаю только, Лиза, можно ли рекомендовать эту методику твоему испанскому другу...
        – Да какой там друг! Я же объясняю тебе, мой придурок Фил контактировал с этим голубым, Фредом, по поводу каких-то махинаций на тотализаторе. И Фред в порядке хохмы ознакомил его с некоторыми врачебными тайнами своего дружка-психоаналитика. Слушай, а может быть, он так клеился к моему Филу?
        – Может быть.
        Утро понемногу заливало комнату розовым светом. На углу хриплоголосый мальчишка торговал газетами. По пожарной лестнице ярдах в двадцати наискось от окна неторопливо спускались двое домушников в черных масках с прорезями для глаз и с фирменными альпинистскими рюкзаками за спинами. Тот, что лез вторым, подмигнул Мэгги. В прозрачном холоде утра проявлялась отдельная и нерастворимая линеечка жары. Жара и холод не смешивались, как вода в душе у Гэри Честерфилда, когда он жил в Далласе.

        – Гэри! – требовательно произнесла Лиза. – Сколько там осталось досюда?
        – Две недели.
        – Тогда я относительно спокойна. Не то чтобы за две недели нельзя было бесповоротно обосрать всю свою жизнь, нет, можно и быстрее, но ты все-таки более созерцателен, чем деятелен. Вали дальше, и мы в тебя верим. Готова замазать на двадцатку, ты проснулся среди ночи, ощутив нечто нехорошее. Что?
        – Что? А я спрошу тебя в ответ, что почувствовал Гектор, когда на него надвигался Ахиллес, огромный, как подъемный кран, и мрачный, как экономическая перспектива России? Что почувствовал Марат, когда к нему в ванную без стука ворвалась бледная гражданка с вот таким ножищем в руке?! Или, чтобы тебе было проще, что ощутил его товарищ Робеспьер, когда только тонкие стены сарая отделяли его от им же вскормленной бесноватой толпы? Или – совсем уж элементарно – представь себе: ты просыпаешься среди ночи, белая, мягкая и изнеженная, в одной койке с нашим общим другом Маркусом, и вдруг видишь, что в его глазах горят красненькие огоньки, как на выключенном телевизоре, а клыки отвисли на добрых два дюйма? Что почувствуешь ты, Лиза?
        – У меня, Гэри, был учитель в младших классах, так он всегда требовал, чтобы мы отвечали за себя. Ты видишь, он воспитывал в нас таким образом личную ответственность. Поэтому я не буду отвечать за тех трех джентльменов, хотя догадываюсь, на что ты намекал. Что же до меня, то я для начала завизжала бы, как толпа болельщиков на трибуне, когда их команда забивает решающий мяч, и, думаю, слегка бы описалась, хотя гарантировать не могу. Потом я попробовала бы убежать, но запуталась бы в одеяле и трахнулась об пол башкой. А потом бы, вероятнее всего, проснулась в достаточно спорном виде. Сумела я ответить на твой вопрос?
        – Вполне. А если обобщить одним словом, что?
        – Мандраж.
        – Правильно. Скажем проще и холоднее: страх.

Глава 29. Утро

        Как только Гэри произнес это гордое слово, в спальне Маркуса словно завозилась гигантская крыса. Не прошло и двух секунд, как на кухню прошлепал сам Маркус, босой, в плавках с звездами и полосами и с улыбкой шириной в фут. Он нашел в холодильнике пакетик сока, выдул его одним махом и даже порозовел от удовольствия, как нью-йоркское небо. Маркус крепко пожал руку Гэри, пробормотав при этом чудесное утро, потрепал Мэгги по волосам, добавив не выспалась, бедняжка, и дружелюбно щелкнул Лизу по животу, заметив опять болтаем. Потом удалился в туалет, напевая, судя по всему, свой университетский гимн. Гэри, Мэгги и Лиза как-то притихли, словно школьники в курилке при явлении учителя.
        – Итак, Гэри, – первой опомнилась Лиза. – Страх.
        – Извини, – ответил ей Гэри и заорал вглубь квартиры: – Маркус, ты готов?
        – Практически да, – донеслось оттуда. – Вот только почищу зубы.
        Гэри взглянул на часы с деловым и даже надменным видом.
        – Что ж, – подытожил он, – я переполнил чашу терпения своей жены и совершенно справедливо стал бояться того, что она меня оставит. И вот вчера вечером, придя с работы...
        – Прости, Гэри, – встряла Лиза, – но ты как-то выразил ей этот свой страх?
        – Ты видишь, Лиза, специально выражать страх то же самое, что специально выражать потливость. Ты потеешь, вот и все. Скажем мягко, мне не постоянно и не одинаково успешно удавалось скрывать мой незаурядный страх. И вот вчера вечером, придя с работы, я не нашел дома ни Лиззи, ни малейшей записочки. Я ждал, покуда мог, а потом спустился в маркет, купил костыль и веревку и пришел сюда.
        Время захлестнулось узлом. Мэгги непроизвольно потерла шею. Маркус вошел на кухню.
        – Ты готов? – спросил его Гэри как-то особенно обыденно.
        – Может быть, сперва по чашечке кофе?
        – Давай, приятель, сперва дело, потом кофе.
        – Я догадываюсь, потом не получится.
        – Ну и дьявол с ним, с этим кофе. Не стоит растрачивать жизнь по мелочам. Пойдем, а через десять минут вернешься и выпьешь с девочками кофе.
        – Хорошо, – ответил Маркус так веско, что Мэгги прошиб озноб вдоль хребта. – Давай только уточним детали.
        – Если тебе все равно, я хотел бы висеть примерно в футе от пола лицом на восток. Но это вовсе...
        – Нет, старичок, я имею в виду не эти детали. Давай будем реалистами: мне придется вызывать полицию, давать показания, излагать мотив.
        Гэри довольно связно повторил самую концовку своей исповеди.
        – Извини, Гэри, а мы не могли бы вместе поискать эту записочку, которой нет? А то обидно будет, если сержант обнаружит ее в каком-нибудь потайном месте, например, посреди стола. Понимаешь, меня задергают, как игровой автомат.
        – О'кей.
        Вся компания переместилась в уютную и со вкусом обставленную квартирку Гэри и обыскала каждый ее квадратный дюйм. Лиза даже настаивала на том, чтобы вскрыть старые письма, но остальные сошлись на том, что там вряд ли найдется записочка. Гэри наблюдал за этой деятельностью с видом усталого нетерпения.
        – Не стыдно тебе, Гэри? – нравоучительно произнес Маркус. – Ты видишь, как тебя любим мы с Мэгги и Лизой, как землю роем?
        – Я преодолел стыд, – было ему ответом.
        Маркус воздел руки и брови к небу, совсем как завуч в школе Мэгги, когда она еще была Давидом Гуренко. Так или иначе, ситуация постепенно исчерпывалась. И тут Лиза спросила:
        – Гэри, а ты прослушал автоответчик?

        Все четверо стайкой подскочили к автоответчику и включили его. Сперва сквозь шорох пробился недовольный мужской голос с металлической ноткой и принялся пенять Гэри на несовершенства его последней статьи по Генделю. Несовершенств накопилось так много, что Лиза, не выдержав, захихикала и сказала:
        – Ай-яй-яй, Гэри, – после чего Маркус махнул на нее рукой.
        Наконец, недовольный знаток Генделя унялся и через маленькую набитую помехами паузу зазвучал усталый и милый женский голос.
        – Гэри, дорогой, мы с Гремом и Мэри срочно уехали к тете Ванессе в Вирджинию. Будем звонить. Пицца в холодильнике. Целую тебя.

        Ответом на эти слова был общий вой восторга. Гэри поздравляли, словно он выиграл ралли. Лиза повисла на его шее и не думала оттуда слезать. Потом вспомнили, что это Лиза догадалась прослушать автоответчик, и висели уже на Лизе.
        Мэгги скакала и визжала вместе со всеми и одновременно уплывала в какой-то бесконечный сон. Маркус залез в холодильник, достал пресловутую пиццу и засунул ее в СВЧ.
        Мэгги заметила кресло, как-то в два счета в нем оказалась и просто прикрыла глаза. Вокруг нее закружились голоса.
        – Не выспалась...
        – Маркус, отнеси ее в постель...
        – Пусть тут поспит...
        – Принеси плед...
        – Позвоню в Бюро, возьму ей пару отгулов...

        Мэгги открыла глаза, чтобы сказать, что вовсе не спит и великолепно сейчас поедет на службу, и обнаружила себя на простиравшемся до горизонта волнисто-зеленом лугу. По небу бежали уютные овечьи облака. Даже полному профану в сельском хозяйстве было очевидно, какая сочная и мясистая это трава, какое раздолье будет здесь баранам и прочему скоту.
        Кто-то положил руку на плечо Мэгги – она порывисто оглянулась и увидела Эрнестину.
        – Тина! Как я рада вас видеть! Но что вы делаете здесь... в Австралии – ведь это Австралия, не так ли?
        Эрнестина отвернулась, словно скрывая слезы.
        – Вы не хотите мне говорить? Случилось что-то неприятное... неужели, неужели мы обе умерли и попали в этот овечий рай?..
        – Нет, что ты, девочка, – ответил Мэгги голос, складывавшийся из травяных волн, – ты просто спишь, потому что тебе надо выспаться.
        – Но почему Эрнестина...
        – ...просто спишь, потому что тебе надо выспаться...
        И Мэгги словно ветром унесло из этого зелено-голубого рая – дальше, дальше, в светлую империю сна.