– Мэгги, тебе, как всегда, с брусникой и мидиями?
        – Нет, – ответила Мэгги быстрее собственной мысли и успела даже удивиться твердости своего отказа. – И если можно, еще без теста и сыра.
        – То есть, тебе томатной пасты.
        Мэгги с трудом сглотнула.
        – Нет, Фрэнк. Я догадываюсь, сегодня я вообще не хочу пиццы.
        Фрэнк замер, глядя на Мэгги с таким выражением лица, словно внутри его черепа сталкивались и выгорали галактики.
        – Фрэнк, все не так ужасно. Можешь мне взять что-нибудь кроме пиццы. Скажем, гамбургер... нет, что-нибудь кроме пиццы и гамбургера.
        – Мэгги, ты не заболела? Мне вчера Сэм рассказывал о чудесном средстве на основе экологических трав. Правда, оно в основном...
        – Нет, Фрэнк, я чувствую себя превосходно.
        – Точно?
        – Точно. Превосходно. Изумительно. Ошеломляюще. Сногсшибательно. Если можно, не смотри на меня так, иначе я метну тебе вилку в рожу.
        – Предупреждаю: я увернусь. В самом крайнем случае пострадает вилка.
        – Пожалей вилку, Фрэнк. Не смотри на меня, я сегодня неважно выгляжу. Пойди, возьми мне что-нибудь на свой вкус.
        Фрэнк удалился буквально головой назад, глядя на Мэгги со страхом и нежностью.
        – Чудесный парень, хотя простоват. Точно, Мэгги? Исполнитель.
        – Фу, Смити, ты снова меня напугал. Откуда ты берешься каждый раз?
        – В определенном плане это загадка даже для меня самого.
        – Скажи, Смити, а с тобой бывает так, что тебе надоедает пицца? Сразу обращаться к психиатру или можно выждать двадцать минут?
        Смит закурил, после чего его лицо стало еще более невыразительным, хотя секунду назад это казалось невозможным. Пожалуй, сейчас при всей неуловимости черт его, наоборот, можно было бы опознать среди тысячи лиц, как белый лист бумаги среди исписанных.

        – Бывает ли так, чтобы мне надоела пицца? – повторил он задумчиво, как бы раскладывая перед собой этот нехитрый вопрос. – Я могу усилить эту модальность в любую сторону, дорогая Мэгги. Бывает так, что я готов разорвать ее на атомы от бешенства, вызванного одним ее существованием. Бывает так, что, наоборот, я надоедаю этой пицце, да так, что она лежит в моей тарелке и молится, чтобы я ее побыстрее сожрал, только бы не глядеть мне в постную рожу своими зелеными оливковыми глазами. А бывает так, Мэгги, что мне помимо пиццы надоедает весь этот мир: шевроле, шевалье, желе, шале, жульё и бельё. И тогда я мысленно иду к полковнику и кладу на его стол свое удостоверение, а он обнимает меня за плечи и выслушивает мои бессвязные жалобы с выражением сострадания на бровях, а потом наш федеральный врач выписывает мне больничный на два месяца. Но все это мысленно, моя милая Мэгги, потому что в ФБР ценят тех, кто служит исправно, потому что их ценят везде. Этот клинический этюд я исполняю за тридцать секунд без отрыва от остальных функций, после чего вновь готов к труду и обороне. – Тут Смит продемонстрировал на своем лице общего положения жизнерадостный американский смайл. – Чего и тебе желаю.
        За окном прошла старушка в платье в цветастый горошек.
        – Ты позволишь, Смит, нам с Мэгги пообедать?
        – Я вместо этого напомню тебе, Фрэнк, что вы с Мэгги не нуждаетесь в моем позволении ни для обеда, ни для других естественных отправлений. Выполняй заказы своего организма и будь образцовым американцем, сынок.
        – Тогда я скажу прямее...
        – Уж будь любезен.
        – Не мог бы ты пересесть за другой столик? Мы тут будем есть, двигать челюстями, тебе это будет неприятно. Ты ведь, насколько я знаю, никогда не ешь.
        – Да, как Билл Клинтон никогда не какает.
        – С чего это ты взял?
        – Никогда этого не видел. А с чего ты взял, что я никогда не ем?
        Фрэнк открыл рот, закрыл и снова открыл:
        – Короче, Смит, ты пересядешь, или...
        – Или что?
        – Или мне придется тебя пересадить.
        – А можно один вопрос?
        – Один – можно.
        – Тебе приходилось пересаживать помидорный куст?
        – Нет.
        – Странно.
        – Что?
        – Ты не умеешь пересадить помидорный куст, а берешься пересаживать меня. А ведь я не в пример тяжелее.
        – Встань, Смит, будь мужчиной.
        – Спасибо, я посижу.
        – Ну ладно.
        Фрэнк встал, похрустел пальцами, снял пиджак, подошел к Смиту – и вдруг схватился за живот и с выражением крайнего удивления на лице мягко опал между стульями.

Глава 31. О злоупотреблениях в ФБР

        – Не любит меня молодежь, – сентенциозно заметил Смит. – А спрашивается, почему? Не понимает – вот и не любит. А я не люблю популизма. Что мне толку в том, чтобы каждый меня понимал.
        Смит как ни в чем не бывало пододвинул к себе пиццу Фрэнка, а Мэгги выделил три салата.
        – Может быть, все-таки оставишь это Фрэнку?
        Смит не мог говорить из-за набитого рта, поэтому скривился и жестами показал Мэгги, что сейчас ответит.
        – Так. Мэгги, не разговаривай за едой. Что же до Фрэнка, то еще минуты три он не сможет есть из-за болевого шока, а потом минут семь из-за того, что этот болевой шок пройдет. А через десять минут если ему даже захочется пиццы, эта уже остынет. Так, парень? Нет, Мэгги, посмотри только, какой он злобный. Я догадываюсь, ты ему нравишься, и поэтому ему неприятно валяться между стульями.
        – А ты думаешь, если бы я ему не нравилась, ему было бы приятно валяться между стульями?
        Смит рассмеялся с самым благодушным видом.
        – Очко в твою пользу, девочка. Видит Господь, я в тебе не ошибся. Давай посадим Фрэнка.
        Они с Мэгги водрузили Фрэнка на свободный стул, как плюшевого медведя.
        – Симпатичный парень этот Фрэнк, – продолжал Смит таким тоном, словно Фрэнк был на задании где-нибудь в Вегасе. – Но не так он прост, как кажется. Вот, например, если бы ты полистала его отчеты, то нашла бы такую деталь: все операции с его участием по освобождению заложников заканчиваются взрывом автомобиля и нестандартной ситуацией, где он действует, как герой.
        – Что тут удивительного? Молодой, кровь горячая.
        – Да, и я так думал: молодой, кровь горячая. Потом уточнил у Сандры из лаборатории, она сказала – нет, кровь нормальная. И я сказал себе: думай, Смит, думай, старая клизма. Тут дело не в температуре крови.
        – А в чем?
        – Мэгги, ты читаешь мои мысли. Именно так я себе и ответил: а в чем? А в том, что на каждую такую операцию Фрэнку давали пачку меченых казенных денег для выкупа, чтобы потом, арестовав преступников, предъявить их им как улику. И эта пачка всякий раз сгорала в машине.
        – Богатая страна, Смит. Люди дороже денег.
        – Все имеет цену, Мэгги. В богатой стране люди считают деньги. И заурядный человек дешевле незаурядных денег.
        – Да ты просто циник, Смит.
        – Я реалист.
        Фрэнк застонал.
        – А, Фрэнки! Ты видишь: насилие порождает ответное насилие. Эта дорога не ведет к храму. Ладно, стони, только не слишком громко. Так на чем я остановился? Ах да, пачка денег сгорала в машине. Эксперты исправно лицезрели пепел. Загвоздка в том, что никогда не вникали в такую деталь: та ли это пачка? Не то чтобы это было невозможно выяснить, а это просто не выясняли.
        – Погоди, Смит. Допустим даже, Фрэнк подменял пачку денег на куклу, а чтобы это не выяснилось, устраивал этот экшн в конце...
        – Ты точна, как бормашина, Мэгги. Но давай ужалим нерв еще вернее: этот экшн и возникал, потому что преступники получали куклу вместо выкупа и понимали это. Ты видишь, это была довольно откровенная кукла, что и входило в шаловливый план Фрэнка. Что же ты не стонешь, парень, забыл? Увлекся сюжетом?
        – Допустим, Смит. Погоди. Но что он потом будет делать с мечеными деньгами?
        – Мэгги, ты просто гениальна. И я (не подумай только, что я примазываюсь к твоей гениальности; на то, на что у тебя уходят секунды, у меня уходили недели) – и я в конце концов подумал: а что, если эти деньги не помечены? И я открыл досье Хетчера, который помечает деньги, и выяснил, что они с Фрэнком однокашники еще по Кливленду. Нет, неплохо? Ты видишь?!
        Смит, торжествуя, откинулся на спинку своего стула, доел пиццу и предъявил Фрэнку чистую тарелку. Мэгги чинно скушала салат из латука.
        – Что ж, хорек, – с трудом разлепляя губы произнес Фрэнк, – доложи это начальству.
        – Какой тон, Мэгги! Ни дать ни взять прокурор штата. Таким тоном чистый, как победа нокаутом, гражданин говорит с коррумпированным легавым, зацепившим его за слабое место. Но у нас всё наоборот. Встать, молодая крыса.
        Несмотря на то, что последнюю фразу Смит произнес даже тише предыдущих, к тому же прикрыв, словно от усталости, глаза, Фрэнк беспрекословно встал.
        – Зачем мне доносить на тебя? Ты видел, чтобы вышестоящий работник подсиживал нижестоящего? Что мне нужно – твое место? твои три куска в месяц? мне нужно путем долгого шантажа выманить твой раздолбанный бьюик? или твой галстук с индийским орнаментом, смысла которого ты не знаешь, а носишь? Или ты думаешь, что я настолько забочусь о моральном здоровье ФБР, чтобы в свободное время давить прыщи на его белоснежной жопе?! Или я пыжусь перед этой условно русской условно девушкой и возвышаюсь, унижая тебя? Отвечай, подобие человека.
        – Я не знаю.
        – Ах ты не знаешь! Мэгги, попробуй тот салат, мне больно видеть, как ты его игнорируешь. Там кальмары и апельсины бесподобно сочетаются. Так ты не знаешь. А чего ради ты тогда попер на меня? Тоже не знаешь. Ты слышал историю про сардинку, которая захотела узнать, как работает рыболовный сейнер?
        – Я догадываюсь.
        – Иди, – Смит говорил, не открывая глаз. – Идите оба. Мэгги, скоро в твоей жизни наступят изменения, так помни на всякий случай, что все изменения к лучшему. И помни еще, кто тебя принял в ФБР.
        Мэгги и Фрэнк были уже на выходе из бара, как в спину им донеслось:
        – ...помни, кто тебя принял...
        Эти слова... этот повтор что-то напомнил Мэгги. Какие-то не до конца изученные человеческим мозгом шестеренки завертелись в этом самом человеческом мозгу и через три минуты выдали: сон – сон об Австралии и Эрнестине, голос травы. Мэгги так и сяк попыталась что-то выжать из этой ассоциации, но не смогла. Пожалуй, Смит стал после сегодняшней сцены ей неприятен. Пожалуй, он и был ей неприятен.
        Скажем больше – он смутно тревожил ее.

Глава 32. Новое задание Мэгги

        Дальнейшие события развивались стремительно.
        Не прошло и двух часов, как Мэгги вызвал ее начальник, полковник Левинсон, усадил в кресло, угостил стаканом колы (от остального Мэгги вежливо отказалась) и в видимом затруднении принялся несильно стучать мундштуком по спинке стула.
        Мэгги чувствовала, что нравится полковнику, поэтому может позволить себе немного неуставной тон.
        – Смелее, полковник, – поощрила она Левинсона. – Дурные новости лучше выпаливать сразу, как очередь из Калашникова.
        – Видит Бог, – затруднения полковника не рассасывались, – у нас нет к вам претензий, равно как и дурных новостей для вас, мисс Мэгги. У нас есть для вас довольно необычное задание, смысла которого, к сожалению, я не могу вам раскрыть... по нескольким причинам. В частности, – Левинсон вдохнул, выдохнул и решился: – я сам... не до конца посвящен. Одним словом, подойдите сюда.
        Мэгги подошла – на маленьком столике, словно специально для этого снаряженном, лежала изящная пластиковая карта в обрамлении трех удостоверений.
        – На этой карте три тысячи долларов. И на ней всегда будут три тысячи, сколько бы вы ни потратили. Сумма будет восстанавливаться в течение получаса. Смотрите не потеряйте карту... хотя если вдруг и потеряете, мы найдем способ ее заменить.
        Мэгги кивнула в знак понимания.
        – Это удостоверение можете предъявлять всем и каждому. Это – шерифам и лейтенантам полиции в случае, если возникнут проблемы. А это, Мэгги, спрячьте куда-нибудь подальше и показывайте только представителям ЦРУ и ФБР в случае крайней необходимости. Надеюсь, до этого не дойдет.
        – А президенту? – спросила Мэгги в шутку, но полковник безо всякого юмора лаконично ткнул пальцем во второе удостоверение.
        – Теперь собственно задание. Оно... странное. Вам предлагается пересечь страну с востока на запад. Возможно медленнее, месяца за два, за четыре. Вы можете вступать в контакты с населением и устраиваться на временные работы. Запретных тем нет. Можете рассказывать, что вы федеральный агент или русский инженер...
        "...вам все равно не поверят", – мысленно завершила Мэгги фразу Уайта Левинсона.
        – Контроль за вами будет, но минимальный и косвенный. Мы будем знать о вас не больше и не меньше, чем о любом гражданине США.
        Полковник закурил. Мэгги ждала главного. Полковник закашлялся, извинился, прочистил горло и сказал:
        – Это всё. Выезжайте возможно быстрее. Лучше сейчас.
        Заключительные короткие фразы дались ему тяжелее остальных. Ощущалось, что вместе с заданием исчерпывалось его понимание этого задания. Он вверял Мэгги чьей-то надстоящей воле, и это угнетало его. Мэгги понимала, что сейчас не время для вопросов, но все-таки обратилась к Левинсону:
        – Полковник, а кто такой агент Смит?
        Мэгги ждала любого ответа: ледяной штабной вежливости, немного гипертрофированного взрыва уставного гнева, машинального округлого уклонения. Но полковник опять вздохнул – то ли по-стариковски, то ли по-бабьи – и произнес:
        – Я не знаю.
        Мэгги кивнула и вышла. Последнее, что она заметила в кабинете своего начальника, – это был солнечный зайчик под потолком, белый в радужной шкурке.

        Когда она пересекала маленький холл перед выходом, ее догнал Фрэнк и схватил за рукав.
        – Мэгги! Постой, дай я объясню...
        Мэгги повернула к нему личико, полное слез.
        – Что ты можешь сказать мне, Фрэнк? Чем ты лучше других, обкрадывающих свою страну? Ты расскажешь мне об инфляции в полпроцента, о счетах за кирпичный дом, о ребенке, зачатом по молодой дури, и о долге перед его матерью, о собственной матери на пенсии?
        – Ты листала мое дело?
        – Нет. Просто я слышала объяснения этого рода по обе стороны океана. Вроде как кот в минуту сытости поясняет мышам, для чего организму нужны животные белки. Пусти мой рукав, Фрэнк. Ты мне не интересен.
        – Мэгги! Мое сердце... мое сердце готово разорваться сейчас. Так получилось, что у меня вот уже месяц нет человека важнее тебя. Я торчу от тебя как от девушки, но это не всё. Это уже происходило со мной, но... яйца не главное в человеке. – Фрэнк всхлипнул. – Мое сердце... ты стала примером для меня. Иисус свидетель, я не делал... то, о чем говорил Смит, за время, когда видел тебя. И я клянусь...
        – Не клянись, Фрэнк. Не усугубляй греха. Если человек привык чесать жопу, его жопа, в свою очередь, привыкла чесаться, а когда она чешется, нельзя ее не чесать. Вот тебе и круговорот греха. Мы считаем, что грех – это вроде водопоя за дырой в ограде. Хотим, пролезем и попьем, а не захотим – так и не полезем. А грех – это вроде барабана у стиральной машины. Белье и хотело бы оттуда выскочить, а только кувыркается в грязной воде. Покуда Господь не вытащит его. Поэтому не клянись, Фрэнк. И пусти мой рукав, иначе я сниму кофточку и оставлю тебе в подарок.
        – Этот мерзавец просто хотел вбить клин между нами, как ты не понимаешь?!
        – Это ему удалось.
        Фрэнк отпустил рукав и закрыл лицо руками. Мэгги оглянулась от дверей – он так и стоял посреди холла, как статуя скорби. Мэгги уже хотела вернуться и проститься с Фрэнком сердечнее, но один лишний шажок – и сработал фотоэлемент стеклянных дверей, они разъехались, и глупо было бы в них не пройти. Мэгги вышла на улицу – ветер мгновенно разметал ее рыжеватые кудри; небоскребы рванулись вверх, сходясь в немыслимой высотной перспективе в одну головокружительную воздушную яму.

Глава 33. Мэгги едет на запад

        Да, дотошный читатель, Мэгги не удосужилась обзавестись в Нью-Йорке машиной. Так вышло: она осмотрела два экземпляра, но в базисном капиталистическом отношении качество/цена первый раз ее не устроил числитель, а второй – знаменатель. Впрочем, как всегда, события сочетались не сами по себе, а нанизывались, как кусочки мяса на шампур, на психологическую ось. Автомобиль был бы для Мэгги футляром, лишним слоем между ней и миром, а она скорее хотела бы уничтожить эти слои.
        В задумчивости Мэгги вышла на перекресток с четырьмя автобусными остановками и избрала западное направление. Муниципальный транспорт тут ходил неважно, но Мэгги никуда не спешила.
        Боковым зрением она улавливала ярко-красное пятно на ровно-сером фоне. Что это было – вывеска? реклама? так или иначе, Мэгги уютнее было воспринимать этот фрагмент мира вне смысла, как красное на сером. Город сейчас ей воспринимался естественно, как улей или муравейник. Виляя между рядами автомобилей, проскочил оранжевый форд, за ним, ярдах в двухстах, – полиция с сиреной. Ветер погони коснулся лица Мэгги.
        В этом городе практически каждый хотел немножко больше денег, чем заслуживал, – именно на этом почти физическом феномене были замешены и ритм, и темп всеобщего движения. Мэгги нащупала во внутреннем кармане сумочки неразменную карту. Карта выводила ее из игры – она уезжала из Нью-Йорка.
        Город отражался сам в себе, в своих темно-зеркальных поверхностях, двоился, множился, нарезался кусками. Вертикальные вихри не унижали человека, а тянули вверх. Небоскребы как бы дразнили его. Мэгги оглянулась, желая получше запомнить все, ухватить кадр глазами, – и тут подошел автобус.
        Возле задней двери трое белых подростков методично грабили пожилую пару. Мэгги взяла билет до конечной и села возле окна. За окном замелькал Нью-Йорк: подножия домов, толстая тетка с тремя далматинцами... тут Мэгги стало скучно – и она закрыла глаза.

        Город не имел четкой границы; он затихал и возобновлялся, как дурнота. Давно завернул на конечную автобус, слегка подвез Мэгги и умотал по своим делам усатый смеющийся негр, чем-то похожий на кавказца. Полмили Мэгги задумчиво прошагала пешком, машинально отказывая различным джентльменам, желающим ее подвезти. Но оглядываясь, она видела Нью-Йорк – вечер высветил его целым пожаром огней. Мэгги вздохнула. Свернув с шоссе, она вышла на небольшую, словно игрушечную площадь: двухэтажный отель, бензоколонка, аптека, кафе, красивый ослепительный фонарь. Это место словно бравировало своей провинциальностью, не оправданной территориально. Недоставало лужи с гусями и колонки с водой.
        Мэгги зашла в отель и заказала во всех отношениях средний номер. Ее волшебная карта сработала, более того, Мэгги почти физически ощутила, как карта принялась восстанавливать потерю. Взяв ключ, Мэгги прошла в бар на первом этаже.

        В баре было практически пусто; лишь за одним столиком в центре небольшого темноватого зала располагалась пожилая чета. Вслед за Мэгги в бар вошел человек, которого пожилые супруги, судя по их бурным приветственным жестам, давно ожидали. Мэгги деликатно посторонилась, потом оглянулась – сзади не было никого. Сперва она подумала, что муж с женой пригласили на ужин человека-невидимку, но потом поняла, что весь этот восторг предназначен ей. Мысленно пожав плечами и изобразив на лице самое американское выражение из ей доступных, Мэгги села за единственный занятый столик.

Глава 34. Путешествие Майка и Катарины в Европу

        – Что будешь есть и пить? – заорал муж, словно на рок-фестивале.
        – Чудесная кофточка, – заявила жена немного тише и как бы вторым голосом.
        Мэгги не нашла, что ответить, и промолчала, глупо улыбаясь. Вблизи супруги оказались похожи, как два гамбургера: веснушчатые красные лица, белесо-голубые глаза, очечки в тонкой оправе, седые волосы (у мужа прямее, у жены курчавее). Пожалуй, еще жена была чуть потолще. Одеты они были в желто-красные майки, причем цвета перемежались причудливыми пятнами, словно на собачьем боку.
        – Мэгги, – сказала Мэгги.
        – Майк.
        – Катарина.
        – Очень приятно.
        – Откуда ты, дочка?
        – Из Нью-Йорка.
        – Ну, это понятно. А вообще?
        – С Багам, – ответила Мэгги совершенно искренне, немного удивившись этому своему ответу.
        – С Багам! – оживился Майк. – А ты не встречала там Теда Булройта? Сержанта Теда Булройта... хотя какой он теперь сержант.
        – Нет. Багамы большие.
        – Это точно. А как там с климатом? Не напартачили еще?
        – Там замечательный климат.
        – А мы только что из Европы, – лучезарно вставила Катарина. – Греция, Румыния, Россия.
        – Ну и как?
        – Да ты возьми хотя бы молочный коктейль.
        – Ладно.
        – Как? Да потрясающе. Греция почитай вся из неотесанных камней. В Румынии мы видели такой песчаный карьер, что (Майк посчитал на калькуляторе) нашей кошке хватило бы на миллион лет с хвостом. А в районе Карпат там и сейчас полно вампиров.
        – Вы верите в вампиров?
        – Моя сестра Бетти, она, к великому сожалению, умерла восемь лет назад, всегда говорила мне: нет причин не верить в плохое. Ты не поверишь, когда я приходила к ней, она трижды переспрашивала из-за двери, кто это, а потом все равно открывала через цепочку и всматривалась мне в лицо, как косметолог. Вроде бы это я, и имя мое, и голос, ну а вдруг это все-таки искусный маньяк-иллюзионист? Только, я догадываюсь, маньяка не смутила бы цепочка толщиной в палец годовалого младенца.
        – Твоя Бетти, мир ее праху, была неврастеничка. Просто неврастеничка и ничего больше.
        – Ты проживи с ее, Майк, а потом суди.
        – А я уже старше ее, – обрадовался Майк.
        – Не смеши меня. Она отошла в семьдесят восемь.
        – А мне уже семьдесят девять.
        – Не смеши меня.
        – Посчитай.
        Катарина достала калькулятор, довольно торжественно провела вычитание четырехзначных чисел и долго, качая головой, смотрела на результат.
        – Майки, Майки, какой же ты старый боров. Что же ты молчишь, я ведь так могла пропустить твой юбилей.
        – Ну уж не надейся. Я напомню тебе ровно за сутки, чтобы ты успела приготовить лимонный пирог и свинину.
        – Он любит свинину и лимонный пирог, – пояснила Катарина Мэгги.
        – Я вижу.
        – А в вампирах, доченька, нет ничего удивительного, – изрек Майк. – Легенды о них безусловно есть, с этим ты спорить не будешь. И вот одной прекрасной ночью какой-нибудь трудный подросток, начитавшийся дури, просыпается с мыслью, что он вампир и слышал голос. Скептик скажет, что у парня просто порвался сосудик в башке, но не все ли это равно, если он уже крадется за амбаром, а в небе луна, бледная, как тренер "Шакалов" позавчера, когда они так позорно слили "Гиенам". Для начала наш парень зарезал соседскую овцу и прильнул к ее артерии. Ему понравилось. Можно теперь сказать, что у него испорченный вкус. А можно назвать его простым словом вампир, и никакой мистики тут нет.
        – А как же нечеловеческая сила, чеснок, осиновые колы и прочие частности?
        – Преувеличение. Самовнушение. Отчасти, впрочем... Но как красивы старые разрушенные замки на фоне разрушенных, старых гор! Даже листва деревьев там спутана, как волосы сорокалетней алкоголички, которую Господь никак не лишит красоты. Господь! Кажется, что он проводит и проводит огромным пальцем по человечьим изделиям, просто в великой задумчивости, обращая их вновь в строительный материал. Горы там лысеют от веков, как какой-нибудь дубоголовый фермер в Небраске. Сквозь руины видны звезды и луна. В неуютных чащах волки воют так жалобно, что хочется найти их и приласкать. А папоротник и можжевельник гоняют по своим жилам не какой-то постный растительный сок, а горький настой столетий. Воистину это великая страна!
        Майк, разгорячась, опрокинул стаканчик с каким-то дринком. Бармен в прострации протирал такие же пустые стаканчики, хотя они давно состояли из одних световых бликов. Мэгги пригубила неизвестно откуда взявшийся молочный коктейль – он оказался прохладным и ароматным.
        – В Греции, – подхватила Катарина, – Майк потерял паспорт в чемодане, а нашел его уже в самолете. Иисус свидетель, что нам пришлось пережить. Подвиги Геракла по сравнению с нашими – просто экскурсия в Диснейленд. Я не буду рассказывать тебе всего, только одна деталь – я оформляла Майкла как ручную кладь.
        – Сумочка с дерьмом, – самокритично вставил Майкл.
        – Удивительно: легче поднять в воздух слона, чем это оформить.
        – Конец времен, – изрек Майкл.
        – Не обольщайся. Просто ребенку кажется, что мир родился немного раньше его, а старикам кажется, что мир угасает вместе с ними, разве что слегка отстает. Но то, что нам представляется вселенской агонией, в масштабе эпох есть только секундное жжение в животе, как, бывает, толстый негритос переложил горчицы в хот-дог, задержал дыхание и поскакал дальше.
        – Да, – подытожил Майкл без поправок.
        Пожилые супруги посмотрели друг дружке в глаза, как если бы нестрашный монстр одновременно пошевелил обеими головами.
        – Расскажи о себе, Мэгги, – попросила Катарина.

Глава 35. Мэгги вглядывается в себя

        – Что ж, – невозмутимо сказала Мэгги, – я расскажу вам правду, а вы сами решайте, куда ее девать. Я родилась два месяца назад на Багамах, как Афина из головы Зевса, из головы одного русского придурка, когда он стукнулся ею о рекламный щит. Мне дали имя условно дееспособные врачи, размякшие от курортной жизни, и, вероятно, окропили кока-колой прямо на реанимационной койке. То, что вы видите между шеей и челкой, отражает вкусы еще одного костоправа, чье собственное лицо мне совсем не нравится. В настоящее время я работаю федеральным агентом за шесть кусков в час, если не отходить от банкомата. В моей памяти, как дерьмо в негодном кишечнике, лежит никчемная жизнь пресловутого русского еврея, чьим биологическим продолжением я формально являюсь. Между нами, однако, нет ничего общего. Он был весел, жаден, поминутно облизывался, любил выпить, покушать и залезть кому-нибудь под юбку. К тому, что прямо его не затрагивало, относился иронично...
        – Но нас, доченька, интересуешь ты, а не он, – уточнила Катарина. Майкл кивнул.
        – О'кей. В настоящее время я выполняю задание моего непосредственного начальника Уайта Г.Левинсона, пересекая Америку справа налево и возможно медленнее. Смысл этого задания неизвестен ни мне, ни ему.
        – А скажи, милая, веришь ли ты в Бога? – спросила Катарина очень серьезно.
        – Да, – так же серьезно ответила Мэгги. – Мне ли не верить в Бога? У меня, в отличие от миллионов других граждан, нет сомнений в том, Кто меня создал.
        – А любишь ли ты людей?
        Мэгги мгновенно представила себе тех, с кем ей пришлось встретиться на Багамах, в Нью-Йорке, да и в этом баре, и ответила:
        – Да, – не стесняясь и не задумываясь, не слишком ли нахально это звучит.
        – Что ж. Давай встретимся завтра здесь же в одиннадцать утра. У нас, скорее всего, созреет к тебе некое предложение. Доброй ночи.
        – Доброй ночи, – ответила Мэгги. Ее словесный автопортрет, как ни странно, взволновал и удивил ее самое. Она и не подозревала, какой зыбкой была ее связь с Давидом Гуренко. До этой минуты все вокруг происходило с ней как бы чуть-чуть не всерьез, с допуском в каких-то полпроцента. У Мэгги вроде как оставалась немножко мошенническая возможность обратно переменить пол и вернуться в Москву... но сейчас с блистательной ясностью она увидела, что таким образом получится не Гуренко, а изуродованная и засланная американская девушка. Она сможет морочить головы матери, корешам и подружкам Давида пару месяцев, затем ее собственные черты вылезут наружу, как арматура из гипса. Тут Мэгги задним числом ощутила в своих рассуждениях некую слабость, типа гнилой досочки в деревянном настиле.
        Вот! Американская девушка. Глядя внутрь себя наподобие Гэри Честерфилда и лишенная малейших поводов для лукавства, Мэгги произвела ревизию своего национально-патриотического сознания. Результат оказался таков: ее менталитет был, несомненно, русским; любила же она обе великие страны, точнее, она любила людей по обе стороны Великого океана.
        Второй раз за пять минут напоровшись на это соображение, Мэгги встала, положила на стол десять долларов (хотя бармен показал жестом, что в этом нет нужды) и поднялась к себе в номер.
        Последнее, что она видела перед глубоким детским сном, – огромная белая-белая луна с темноватыми вмятинками и две графично-черные ветви на ее фоне, как бы кланявшиеся ей и аплодирующие бесшумно листами.

        Внутри первого же сна, гулкого и серебристого, гостиничный номер Мэгги невероятно расширился и углубился, оставаясь, впрочем, гостиничным номером. В дикой высоте горели студийные юпитеры. И откуда-то со стороны окна к Мэгги приближалось что-то, категорически не бывшее человеком.
        Это было понятие, печальное и мелодичное, – то ли прошлое, то ли будущее, то ли какое-то неведомое нам тут, в нашей сцепившейся реальности, время. Мэгги в оцепенении ждала, когда же фронт захлестнет и преобразит ее, но тут в ней возникла и возвысилась жалость к себе, но как бы отстраненно, как к третьему лицу; нежелание терять именно это человеческое существо, причем не из-за его невероятных достоинств, а просто по совокупности сложившихся черт, словно узор в калейдоскопе. Итак, сон не кончился, а прервался, и за ним обнаружился другой. Тут Мэгги бежала по гиблым местам, где на болоте против всех биологических законов произрастал какой-то сушняк.
        Сразу обозначилось: все равно, от кого или за кем бежит Мэгги, потому что темой и предметом этого сна был сам бег, бег как таковой, словно снятый ускоренной съемкой, бег, не требующий напряжения мышц и не вызывающий усталости, бег, похожий на полет с препятствиями. То, от чего приходилось Мэгги уворачиваться, возникало перед ней кадр за кадром: мертвая осина с растопыренными руками, безымянный надломленный ствол, продолговатое озерцо с отчетливой зеленой коркой на поверхности черной воды. Но неизменно находилось, куда поставить стопу и как повернуть тело. Получалось, что этот бег организован чьим-то сознанием, превосходящим сознание Мэгги.
        Она уходила по галерее снов, тщетно пытаясь запомнить дорогу назад.

Глава 36. Мэгги захворала

        Она проснулась от яркого снопа света – встала, споткнулась и упала, но не на кровать, а как-то косо, больно ударившись о металлическую планочку. Отдышавшись, как старуха, она встала вновь. Ее кости ныли, самим этим нытьем приковывая Мэгги к реальности. Мэгги нашла глазами часы – часы показывали семь. Тогда, прикрыв глаза лодочкой ладони, Мэгги выглянула в окно. Ее, оказывается, слепило не солнце, а лампа фонаря – знаете, такое случается с электрическими лампами, они перед смертью начинают светить со страшной силой. Мэгги оперлась на подоконник и отдышалась. "Господи, да что же это со мной?" – праздно подумала она.
        Интересно, что элементарная мысль о болезни не пришла в ее головку, впрочем, этой же болезнью и помутненную. Мэгги забралась в постель и укуталась; ее трясло. Она подумала, что постарела сразу и вдруг, по прямому велению Господа, как и возникла. Что жаловаться не на что и некому. Что она провалила задание полковника Левинсона, и никому, никому больше не сможет помочь. Потом забылась без снов, словно забилась в боковую нору.

        Когда она отворила веки в следующий раз – липкие, словно снабженные магнитиками, – перед ее носиком возвышалась тумбочка, уваленная лекарствами, а чья-то прохладная рука ощупывала ей лоб. И снова провал.

        В следующий раз был мягкий вечер, на стуле перед кроватью сидела сутулая женщина. Мэгги, присмотревшись, узнала ее – это была мать Давида Гуренко.
        – Здравствуйте, Белла Самойловна! – сказала Мэгги. – Откуда вы здесь?
        Женщина, не отвечая, жадно осмотрела Мэгги.
        – Дочка, – сказала она, но так, что осталось неясным, то ли она считает Мэгги дочерью, то ли просто обращается к ней, как зачастую в России старшая женщина обращается к младшей, – дочка... Ты знаешь, я всегда хотела дочь, но никогда не говорила об этом Давиду. – Она приподняла одеяло и обнажила ногу Мэгги. – Смотри, это шрам от падения с велосипеда.
        – Нет, – мягко возразила Мэгги, – это шрам от автокатастрофы на Багамах, но и тот шрам, о котором вы говорите, тоже есть. Он на другой ноге. – Мэгги поменяла ногу, и мать присмотрелась к старому и тусклому шраму в форме улыбки. – Давид ужасно злился и все искал, кого обвинить: дорогу, велосипед, ту девочку, которая проехала по тому же спуску и по тем же корням, но не свалилась...
        – Маринку.
        – Да, Маринку. Он так злился, что даже не чувствовал боли. Он...
        – Да. Ты не он. Ты помнишь все, но ты не он. Ты вроде его индивидуального обвинителя на Страшном Суде.
        – Они не понадобятся.
        – Вероятно. Но ты... Мэри?
        – Мэгги.
        – Никогда не запомню. Мэгги... почему ты не зовешь меня матерью? Ведь я тебя родила.
        – Вы родили не меня.
        – Нет, дочка. Это может сказать любой слесарь и любой мистер: никого из них мать не родила таким, каким он стал. Человек меняется и преображается, но где-то вдали его родила мать. Я не воспитала тебя – это так. По каким-то причинам я воспитала Давида Гуренко. Между нами говоря, и в нем было что-то хорошее, но я не знаю, откуда оно взялось. Но ты... ты моя дочь и только выздоравливай, выздоравливай поскорее. И не спорь со мной, потому что спор отнимает силы. Хорошо?
        – Хорошо.
        – А теперь закрой глаза.
        Мэгги закрыла глаза, а потом суетливо их открыла, чтобы назвать мать матерью, но в номере не было никого, кроме флегматичного стюарда, поводившего бархоточкой по деревянным прибамбасам на зеркале.
        – Э, простите, – обратилась Мэгги к стюарду, – тут была женщина средних лет из России?
        – Тут была и есть пожилая чета, вернувшаяся из Греции, Румынии и России.
        – Я не о них говорю. Русская женщина, Белла Гуренко.
        Стюард поразмыслил.
        – Нет, мэм. Учитывая то, что вы хвораете, скорее всего, это вам привиделось. Извините, конечно.
        – А что, если и ты мне привиделся? Не допускаешь такой возможности? Представь: ты мой глюк и исчезнешь, как только я выздоровлю. Неприятно, а?
        – Я получаю восемь долларов в час, следовательно, я существую, – изрек стюард и растаял в дверях.

Глава 37. Новые гости

        Когда Мэгги очнулась в следующий раз, она почувствовала себя условно лучше. Если подробнее, неприятные симптомы практически исчезли, но все ощущения притупились. Мэгги, можно сказать, почти не чувствовала себя. Вокруг нее оказались нашитыми как бы невидимые упругие подушки. Вместо звуков окружающего мира Мэгги слышала тихий равномерный стрекот, типа нескольких кузнечиков. Мэгги сходила по стеночке в туалет, радуясь хоть такому возвращению в реальность, но потом устала, слегла – и картинка снова побежала в одну сторону, в то же время незаметно осекаясь и оставаясь на месте. "Совсем я стала плохая", – подумала Мэгги по-бабьи.
        Она решила не доверять рецепторам и разработать методику отличия действительности от сна. После семиминутных раздумий она вывела следующее: сам по себе интерьер ее мало интересует, настоящий он или воображаемый. Люди же должны быть рассортированы по вероятности попадания в данный отель. Говоря проще, стюард, бармен, Майк с Катариной считаются настоящими, а остальные гости, особенно русские, – внутримозговыми.
        Мэгги осталась довольна, если не восхищена своей логичностью и уснула с улыбкой на устах.

        Она проснулась от громкого шепота, который, как известно, включает в нас допотопные механизмы тревоги и будит вернее крика.
        – Как думаешь, она справится?
        – В ней мало сора. Пламя только осветит ее.
        Мэгги узнала голоса Майка и Катарины и, согласно своим принципам, вынуждена была признать, что их визит происходит в действительности.
        – А что бы значила эта болезнь?
        – А ничего. Человек он и есть человек. Постоянно барахлит.
        – В пиковую минуту не время барахлить.
        – В пиковую минуту она сработает.
        Мэгги хотела вставить, что в пиковую минуту развалится в куски, но тут ее сморил тяжелый сон.

        Следующий ее визитер был бесплотен откровенно и вызывающе. Сквозь него Мэгги видела даже узор на обоях, но нечетко, как сквозь дым от плохих папирос.
        – Убирайся из моей тачки, – грубо сказал Давид Гуренко, потому что это был, конечно, он.
        Мэгги обдумала длинный убедительный ответ, но ее язык отреагировал быстро и ясно:
        – Отвали, придурок.
        Давид почему-то ужасно обрадовался.
        – Смотри, до чего я дожил, – обратился он к Мэгги вполне дружелюбно, как бы предлагая ей на время стать независимым свидетелем ситуации, – какая-то сомнительная самка, явившаяся неизвестно откуда, уродует мой костюмчик, а потом, повиливая моей задницей, дрейфует вглубь материка. Не хватало еще, чтобы нас с тобой трахнул тупой американский лох.
        – Обязательно устрою это специально ради тебя. А насчет костюмчика, так это еще глубокий вопрос, кто его изуродовал.
        – Давай договоримся.
        – Знаешь, мне практически не с кем договариваться.
        – Как я ненавижу американское хамство! Пошути еще в голливудском ключе, типа – ты выселен за неуплату или твой договор не продлен. Господи! С кем я говорю?! Кому что-то доказываю?
        – Ну и отвали. Мне надо одеться, а я тебя стесняюсь.
        – Ты, сволочь такая, меня стесняешься?! Расскажи это своему психоаналитику, только захвати с собой смирительную рубашку. Ты понимаешь хоть, кто я и кто ты?
        – Конечно, Додик, дорогой.
        – Ну.
        – Я заслуженный федеральный агент, а ты – несущественный симптом моей легкой болезни.
        От такой наглости Давид Гуренко разинул конус рта и постепенно втянулся туда, как дымок в форточку.

Глава 38. Смит, федеральный агент

        За этим визитом последовал потный выздоровительный сон, а потом пробуждение посреди долгой ночи, практически в темноте. На стул возле постели Мэгги было что-то навалено. Мэгги потянулась и включила лампочку. Это что-то оказалось лысым мужчиной, почему-то сидевшим спиной. Потом Мэгги подумала о правилах игры в американский футбол. Потом снова заинтересовалась своим гостем – тот сидел, хоть и головой назад, но жилеткой и коленями вперед. Мэгги сперва решила, что это просто глюк, а потом присмотрелась к лысине и обнаружила на ней какие-никакие лицевые принадлежности.
        – Смити! Иисус! Откуда ты здесь?
        Смит кривовато усмехнулся.
        – Два варианта, девушка моей мечты. То ли из Нью-Йорка, то ли из подсознания. Оставим этот щекотливый вопрос открытым. Если бы я был воображаемым Смитом и хотел казаться воображаемым Смитом, я бы, конечно, вывернулся наизнанку или размазался по потолку, чтобы это доказать. Но это, заметь, дорогая Мэгги, лишь один вариант из четырех. А доказывать свою подлинность – дерьмовое дело. У одной моей знакомой старушки на Пятьдесят Третьей жила белка в колесе. Так знаешь, Мэгги, эта белка за три года добросовестного бега не добралась даже до Пятьдесят Четвертой. Ты видишь?
        Мэгги важно кивнула.
        – Давай сделаем так, русская золотая рыбка. Я сообщу тебе некоторые сведения, а ты, в зависимости от кровяного давления в мозгу, посчитаешь их своим бредом или моим. А потом распишешься в получении – и я отвалю, а ты выспишься и встанешь, как авокадо.
        – Смит, а можно один вопрос?
        – Если насчет того, как ты выглядишь, то можно. Ты выглядишь превосходно. Болезнь добавила тебе романтичности. Румянец на твоих щеках подобен заре в последней рекламе стирального порошка, а это уж, поверь мне, отменно чистая заря. Твоя грудь... скажем больше – твои две груди...
        – Смити, слегка не о том. Скажи откровенно, ты не русский агент?
        Смит искренне рассмеялся и долго не мог успокоиться. Наконец слегка посерьезнел.
        – Боже, какой идиотский вопрос. Ладно, изволь. Среди моих дальних-дальних этнических корней есть пара русских, причем настоящих славян, язычников. Так что с определенной точки зрения я русский агент, но русский и агент, дорогая Мэгги, отдельно. Твои восхитительные штирлицеподобные наблюдения о моей осведомленности в русско-советском фольклоре наводят тебя на мысль о том, что я жил в СССР. Конечно, жил, и там я звался Кузнецов, но, милая Мэгги, в этот период я уж точно был одноствольным агентом ЦРУ, наводящим мосты в ФБР. Приходилось ли мне получать деньги от русских ведомств? Да, и эти факты есть в моих отчетах. Служу ли я интересам России? Как знать, может быть, и служу, потому что эти интересы загадочны и непредсказуемы, как траектория блохи. Служу ли я примитивным и тупым интересам Америки? Да, если считаю нужным. Что тебя еще интересует? Предпочитаю ли я беляши гамбургерам?
        – Не заводись, – кротко сказала Мэгги. – Я так, на всякий случай.
        – Насчет меня все неоднозначно, а вот наш с тобой начальник Левинсон оказался русским агентом без оговорок и прочих кавычек. Он триумфально разоблачен не скажу (из скромности) кем, и все его приказы отменены. Тебя он вероломно отослал, потому что боялся, этакий подлец.
        – Он сам не знал, зачем меня отсылает.
        – И ты поверила дешевому спектаклю? Да это старый трюк номенклатуры, причем интернациональный. Он вручает тебе конверт и грудным голосом сообщает, что и сам не посвящен в детали... да и смысл целого (тут Смит превосходно воспроизвел горестные интонации Левинсона). Ты, сочувствуя старому пердуну, шмыгаешь носом и вскрываешь этот конверт в потайном месте. Там написано: трижды в сутки, в оговоренное в специальной шифровке время, окунать собственный таз в металлический таз со слабым раствором марганцовки. Господи! (думаешь ты) бедный, бедный мой начальник! как, наверное, унизительно было ему читать такое важное и экстравагантное задание и ни слова в нем не понимать! Кто же, интересно, мог мне его поручить? А очевидный ответ – он только что и поручил – проходит мимо твоего хорошенького носика. И ты добросовестно макаешь таз в таз, а он в это время роется в твоей тумбочке. Ты видишь?
        Мэгги кивнула. Она сформулировала про себя, что, не доверяя Смиту в целом, вполне верит ему в этой частности.
        – Распишись, Мэгги, тут и тут. Так. Вот ведь дела! это вовсе не подпись Давида Гуренко. Ну ладно. Нет, ты погляди, и не похоже! Хорошо. В своем отчете я сумел героически обойти твою волшебную карту, так что она остается при тебе. Пока. Не забывай ее доить хотя бы по несколько раз в день, а то (общее лицо Смита выразило такую же общую гримасу смирения перед обстоятельствами) кто знает, кто знает...
        – Смит, ты теперь на месте Левинсона?
        – Никакого отдыха, сестренка. Затыкают нами все щели, именно так.
        – Какое мне будет задание?
        – А вот ты пока отдыхай. И помни: я тебя устроил на работу. Я теперь твой начальник. Настанет момент, я тебя призову – и ты мне подчинишься.
        – Или не подчинюсь, – заметила Мэгги совсем без вызова, а в чисто предположительном ключе, как если бы речь шла о завтрашнем дожде.
        – Или не подчинишься, – без обиды, в тон ей, можно сказать, весело ответил Смит и убрался в темноту.

Глава 39. Как хорошо выздороветь

        К утру Мэгги выздоровела.
        В ней всходила и распускалась, подобно цветку, простая радость жизни. Она стояла у окна и смотрела, как на бензоколонке ловко управляется какой-то мулат на деревянной ноге. Почувствовав восхищенное внимание, мулат встрепенулся, в два счета нашел глазами Мэгги и улыбнулся ей белоснежной пастью. Мэгги помахала ему в ответ ладошкой.
        Солнце уже встало и оранжевым апельсином висело над приземистым зданием, вероятно, мэрии, или полицейского участка, или местного демократического райкома. На его крыше соседствовали грациозный флюгер в виде русалки и параболическая антенна.
        На асфальтовой площадке трое разноцветных ребятишек на роликах гонялись друг за другом. Один катался много лучше двух своих товарищей и постоянно увиливал от них. Наконец, два неудачника столкнулись, свалились, и все трое залились дробно-рассыпчатым смехом, так, что и Мэгги довольно глупо захихикала. В эту секунду в ее дверь постучали.
        – Заходите! – звонко крикнула Мэгги – и уже когда дверь наполовину отворилась, вспомнила: – только не смотрите на меня, я в ночной рубашке.
        – Хорошо, – проворчал Майк, заходя первым, – скажешь, когда ее снимешь.
        – Уф, Майки, когда ты прекратишь свои солдатские шутки? Ты не поверишь, девочка, до самой корейской войны он был стыдливее монахини. Однажды мы занимались геометрией, подул ветер, открылось окно, поднялся сквозняк, и выпал бюстгальтер, не подумай только, что из меня, – из моего шкафа. Так Майк покраснел от макушки до пяток, словно внутри него взорвалась банка томатов. Помнишь, Майк?
        – Катарина, я не хотел тебе говорить, но когда ты в тот раз нагнулась за бюстгальтером, твое платье задралось, а подштанники оказались с вот такой дырой. Как мне было не покраснеть? Шестнадцатилетний балбес, начиненный гормонами по самую кепку, сидит в кресле, а перед ним этакая революция. Только не говори мне, что ты не знала про эту дыру. Это все равно, что русский географ не знал бы про Каспийское море.
        – Майк! Я тебе клянусь Конституцией... посуди сам, зачем мне сейчас тебе врать? я не заметила этой дыры. Я догадываюсь, ее заметила мама и сменила мне подштанники на новые, а я и не заметила. Ты видишь, я тогда не очень-то интересовалась подштанниками.
        – А чем же, леди, вы интересовались, позвольте узнать?
        – Геометрией, – ответила Катарина, вскинув голову.
        Майк вхолостую дернул челюстью, словно гордый ответ Катарины угодил ему в рот, и все трое рассмеялись.
        – Ладно, моя девочка. Это было шестьдесят три года назад. Если найдешь в мировом континууме эти подштанники, можешь их заштопать.
        – Удивительно, Мэгги, не то, что я помню какие-нибудь там тридцатые годы, а то, что я помню их с различной мелкой утварью, со всем этим планктоном времени, и чем дальше, тем отчетливее. А вот помру – и вместе со мной отойдет весь этот гигантский пазл. Это неясно: день за днем все больше и ярче, и вдруг...
        – Никакой неясности, дряхлая моя киска. Все большим владеешь, и все меньше можешь перебросить за спину, живым. И смерть ничего не нарушает в этой позиции, а только закрепляет ее.
        – Ты прав, – сказала Катарина после секундного раздумья.
        Мэгги забыла, что она в ночной рубашке. Ей было покойно и хорошо со стариками, словно среде между вторником и четвергом.
        – Давайте, – сказала она, – я закажу завтрак.
        – Мы уже заказали, – ответил Майк, осторожно садясь в кресло. – Знаешь, девочка, у нас имеется для тебя предложение. Не то чтобы привлекательное или интересное, а так... довольно дерьмовое, но что-то подсказывает мне, что ты согласишься.
        – Я слушаю.
        – Насколько мы поняли, – продолжила Катарина так гладко, словно невидимый режиссер переключил камеру, – ты не спешишь. Итак, почему бы тебе не поработать у нас в магазине сувениров?
        – А каковы условия? – спросила Мэгги, стараясь выглядеть американкой.
        Старики переглянулись в своей синхронной манере.
        – Вообще-то, – сказал Майк, – мы заключили из твоих слов, что ты не нуждаешься. Но пусть, так или иначе, эта сторона вопроса тебя не волнует. Ты видишь, – он как бы извинялся, – лет сорок назад мне несколько раз серьезно повезло на бирже...
        – Не прибедняйся, – строго сказала Катарина. – Что значит повезло? Перед тобой, дочка, настоящая капиталистическая акула.
        – С зубами на полке.
        – Если только с запасными.
        – В общем, у нас с Катариной много денег. Очень много. Мы ссудим тебе сколько хочешь, но пусть это будет отдельный вопрос. Наш магазин... он не совсем обычный. Ты увидишь. Там деньги играют очень маленькую роль. Итак, ты согласна?
        – Да, – сказала Мэгги.
        – Мы выезжаем после завтрака.
        – Почему нет?