– Уже на полпути к запруде Гарри Резерфорду удалось-таки быстро оглянуться, и он увидел беса. На сей раз бес был уже не с хомяка, а с хорошего кролика. Цвета он был серебристого, а передвигался на манер капли ртути. Гарри остановился и хорошенько обдумал положение дел. Бес отчего-то преследовал его, не пугаясь ни молитвы, ни креста. С другой стороны, этому бесу покамест не удалось проникнуть внутрь Гарри, и это вселяло надежду. Подумав еще пару минут, Гарри решил было пойти в церковь, но потом ему стало как-то неудобно тащить в церковь за собой этакую дрянь, и он вознамерился посетить кабак. Уж там-то, думал Гарри, бесу предоставится возможность пересесть на кого-нибудь, а может, и вселиться в чью-нибудь просторную и светлую душу с видом на райские кущи.
        – Отменно идиотский план, Мак. Самый идиотский план изо всех, о которых я слышал, после быстрой войны в Персидском заливе.
        – Согласен, Джимми. Но, видишь ли, бес слегка помутил сознание Гарри, и ему этот план представлялся вполне образцовым. Он добежал до кабака, словно дорога шла под гору, вошел, не прикрыв за собой дверь, как бы приглашая за собой беса, рассчитывая им заразить какого-нибудь пьянчужку, как, прости Господи, ветряной оспой.
        – Не говори, Мак. У меня брат хворал ветряной оспой, и у него с тех пор на роже остались рытвины величиной с лунные цирки. Если он чешет свою морду пальцем, палец то и дело застревает в этих дырах по третью фалангу.
        – Гарри вошел в кабак, тут его внезапно оставили силы и он плюхнулся на стул. Бес, практически не таясь, свернулся под соседним стулом, как голая собака. Пара стаканов, Гарри смотрит под стул, а там уже обычная собака, только больно черная. Как прачка Нэнси с фермы Гибсонов, видели ее, ребята? Не просто черная, а чернее беззвездной ночи. Черная, как самая сердцевина черной дыры, как кокон мрака и тьмы.
        – Иисус! И как смотрела эта собака?
        – Билл, ты просто исторический гений. Гарри изо всех своих пьяных сил заглянул в глаза этой чертовой собаке, как соседке под юбку. И, ты представляешь, глаза у нее были печальные-печальные, и она повиливала хвостом. Гарри выпил еще немножко и тоже погрустнел. Он подумал: бедный, бедный бес! никто не любит его, все отгоняют, как говенную муху от именинного торта, а ведь и у него есть разум и какая-никакая душа, а вся его вина в том, что его начальник миллиард лет назад усомнился на секунду. А что если проявить по отношению к этому забытому Богом созданию толику добра, как и ко всякой твари? Что если и он не окончательно потерян для ласки и любви?
        – Противные мысли, Мак! Клянусь своей левой ногой, которая уже проросла в Корее каким-то азиатским растением, противные мысли. Они так отвратительно логичны, что голова начинает кивать сама собой, словно в шею вправлен метроном. Но это нельзя, нельзя, грешно так думать про беса.
        – Браво, Скотти! Ведь это бес втирался в сердце Гарри Резерфорда. Еще пара кружек, он смотрит, а ведь и не так черна эта собака! у нее на лбу белое пятно в форме Давидовой звезды, и на лапах белые овалы, да и хвост, прости Господи, белее снега. Гарри только не мог разобрать своими осовевшими зенками, стоят у собачки ушки или прижаты, а ведь уши были прижаты, а торчали небольшие рога. А посетители кабака шныряли туда и сюда, гладили этого богомерзкого пса, чесали его за ухом, и все уносили на себе – кто шерстинку, а кто пылинку, потому что бес не материален, это только его прикрытие, типа легенды для шпиона, бес есть чистый дух, а его сколько ни черпай, меньше не станет. Как, например, приехала в деревню цистерна с пивом, и тетушка Сьюзи заорала во всю свою утробу: ХОЛОДНОЕ ПИВО! Сразу пятьдесят человек обогатились этим знанием, да только у нее его не убавилось.
        – Не надо, Мак, про холодное пиво. Давай дальше про этого искусного беса. Пока у него все идет по плану.
        – Не то слово, Тревор. У него идут дела, как у тетушки Сьюзи в жаркий день зарплаты на заводе Эванса, когда работяги выстраиваются в очередь за кружечкой холодного пивка, и у каждого в пасти горькая слюна чуть смазывает нёбо, а впереди плещется пиво в чужих кружках, как озеро в пустынном мираже.
        – Ну вот ты снова свернул на пиво. Учти, Мак, если у меня накопится в пасти слюна, я ее долго беречь не стану. Давай вали про беса.
        – Гарри улакался до того, что слил в свою кружку опивки с трех соседних столов, а в этом кабаке, надо заметить, все пили немножко разные напитки. В итоге получилась жидкость мутная, склизкая и с запахом, как лужа на скотном дворе. Но нашему герою Гарри именно этого и надо было. В его мозгу, таком же вонючем, мутном и склизком, это был коктейль из нектара и амброзии, поданный непосредственно в чаше Грааля. И когда Гарри метнул в себя этот нектар, его усталость как рукой сняло, а все члены налились прытью и силой. Он смотрит – а собачки-то и нет. За соседним столом сидит юная мисс, вероятно, поджидает дружка. Симпатичная, кстати, девчонка, с этаким длинным носиком, только... Гарри мысленно подобрал слова... что-то в ее лице собачье. Присмотрелся – нет, нормальное лицо.
        – Это не девчонка, Мак. Клянусь военным флотом США, это бес! Экая гадость!
        – Гарри спрашивает у девчонки:

Глава 41. Дьявол хитер

        – Извините, мэм, вы не замечали тут моей собачки?
        Девчонка улыбается ему игриво и говорит:
        – А это была ваша собачка?
        – Еще бы нет! Я ее вырастил из вот такой вот фиговинки. Я был ей типа отца. Она всем мне обязана.
        – Неблагодарное животное. Она ушла с джентльменом из Техаса, которого вынесли три его товарища.
        – Ай-ай, какая неприятность!
        Гарри шутил таким образом и ощущал себя хитрым, как сам сатана.
        – Не знаю, – говорит тут девушка и поджимает свои хорошенькие губки. – Не знаю, не знаю...
        – Тут нет большой беды, мэм. Знание никому еще не приносило счастья. Но все-таки давайте рискнем, вдруг я знаю то, чего вы не знаете.
        – Не знаю, могу ли я вам доверять. Могу ли я довериться вашей порядочности.
        – Если позволите, мэм, я увильну от прямого ответа, а вместо него расскажу вам одну историю, а вы уж рассудите сами, можно ли мне доверять. В шестьдесят шестом году скоропостижно околел мой кот. Но природа не терпит пустоты, и поэтому в моем сарае поселилось семейство мышей. Это были добропорядочные протестантские мыши, но естественный отбор наградил их челюстями специфической формы, так что эти твари вынуждены были постоянно что-нибудь грызть. И вот, в числе этого чего-нибудь одной из мышей попалась подкладка моей черной кожаной куртки, точнее даже, карман. И она оформила в этом кармане чудесную дыру размером с горловину свитера. Вы следите, мэм, за моей мыслью?
        – О да!
        – И в один прекрасный день, ближе к вечеру, я поднял собственную задницу вон с той скамьи, подошел к Майку Грогану, чтобы расплатиться за пиво, сунул руку в карман и добрался до ботинка, а если бы тянул руку дальше, добрался бы до люстры или дальней полки, но это не принесло бы мне удачи, потому что мои зеленые друзья провалились в дыру. Я открыл было рот, чтобы посвятить Майка Грогана в эти горестные последствия смерти моего кота, как вдруг один джентльмен в щегольском костюме осмотрел меня и говорит:

        – Я вижу, вы человек позитивный и порядочный. Если вы считаете, что я дешево ценю собственную интуицию, то вы плохо меня знаете. Я ценю ее ровно в стоимость вашей выпивки (тут он в мгновение ока заплатил за меня, так что мы с Майком не успели и нюхнуть эти доллары) и, говоря по правде, не нуждаюсь в возврате. Но если я в вас не ошибся, то вы вернете мне долг.
        – Но где я могу вас найти?
        – Я тороплюсь, я очень, очень спешу. Вероятно, через неделю меня увидят в Сантьяго-де-Чили.
        И он уже вписывался в дверной проем, когда я крикнул ему:
        – Имя! Скажите ваше имя!
        И тьма за дверьми отвечала мне:
        – Блэк.
        Вернувшись домой, я запечатал три с половиной доллара в конверт и послал мистеру Блэку на адрес главного почтамта в Сантьяго-де Чили заказным письмом. И примерно через полмесяца получил в ответ казенную отписку, что мистер Блэк убыл в предместья Мадрида, и свои три с половиной доллара. Я не буду утомлять вас географией, мэм. Скажу только, что с тех пор вот уже восемь лет раз или два в месяц я швыряю эти три с половиной доллара в очередную точку глобуса, но он вертится, и проклятые деньги возвращаются ко мне, как басурманский бумеранг. На одни почтовые расходы у меня ушло несколько сотен, но я не оставляю надежд укрепить в мистере Блэке веру в человечество и собственную интуицию. А теперь я не скажу ни слова, а вы судите сами, порядочный я человек или нет и можно ли мне доверять. Дела выше слов. Поэтому я молчу.

        – Не знаю, не знаю, – отвечает ему девушка. – Отчего-то мне хочется вам верить. – Она заговорщически приманила его ладошкой и продолжала вполголоса. – Меня вот уже полгода мучает ревматизм... ну, не то чтобы всерьез, но закинуть руку за спину я не могу, потому что мне больно...
        – Вам следовало начать с этого, мэм. Не двигайтесь с места, и я принесу вам флакон пантерьего жира.
        – В этом нет нужды. Может быть, потом. Дело мое весьма деликатно, и если вы меня еще раз перебьете, сомневаюсь, что я решусь вам его доверить.
        – Я внимателен и молчалив, как локатор.
        – У меня расстегнулась пуговка сзади на бюстгальтере. Я говорила маме, что петелька шире, чем следует, но разве она меня послушает?
        Гарри Резерфорд, боясь перебить девушку, только покачал головой с выражением космической скорби на своем круглом лице.
        – Если бы здесь были женщины, я нипочем бы к вам не обратилась. Странно, почему женщины не заходят сюда за молочным коктейлем...
        Гарри пожал плечами и выпучил глаза, как бы поражаясь: странно!..
        – Я сейчас выйду отсюда и пойду прямо по дорожке, а шагов через пятьдесят сверну в кусты. А вы спокойно так допивайте то, что вы тут пьете, а потом, минут через десять потянитесь и скажите: домой что ли пойти. Запомнили эти слова?
        Гарри кивнул с самым деловым и сосредоточенным видом.
        – А потом выходите не спеша, чтобы ничей испорченный ум не связал вас со мной, потому что мама учила меня заботиться о своей репутации. А шагов через пятьдесят свернете в кусты и поможете мне просунуть пуговку в петельку. Идет?
        – Да! – заорал Гарри не в силах сдержаться, да так, что бармен выронил графин.
        – Ваша горячность говорит в вашу пользу. Вы ведь не воспользуетесь моим бедственным положением? этой пуговкой? этим приступом ревматизма? Вы ведь, подойдя сзади, не положите мне ладони на груди так, что у меня перехватит дыхание? Не подсечете затем рукой мои слабые колени, не схватите мое легкое и теплое тело, не отнесете его на постеленную рядом куртку? Не нанесете на мое тело курсив беглых поцелуев, подбираясь к животу? Не стянете с меня трусики... ох и слабая же на них резинка! Не загоните в меня этот свой ужасный пест, похожий на тот, которым Эмили орудует на кухне? Предупреждаю, если вы так поступите, я до смерти удивлюсь, потому что я девушка и ни о чем таком и слыхом не слыхивала.
        – Нет! – хрипит Гарри. – Я, мэм, половины слов не понял из того, что вы наговорили.
        – Вот и чудно.
        И эта девушка кратко пожимает большой палец Гарри своей горячей ладошкой – и отваливает во тьму, как мистер Блэк восемь лет назад...

Глава 42. Нельзя недооценивать дьявола

        – Мак! Попомни мои слова, этот мистер Блэк вовсе не мистер Блэк. Не будь я Тревор Каннингем.
        – Заткнись, Тревор. Вечно ты влезешь на самом интересном месте. Мистер Блэк давным-давно где-нибудь в Антарктиде, кто бы он ни был.
        – Не-ет, браток. Кабы так. Нет, попомни мои слова.
        – Я могу продолжать, или джентльмены нуждаются в перерыве?
        – Давай! Валяй! Гони!

        – Следующие десять минут оказались самыми долгими в жизни Гарри Резерфорда. Он трижды сосчитал собственные пальцы, причем каждый раз у него получалось новое число. Он восемь раз чуть не кончил в подштанники, но все восемь раз ускользнул от этого позорного финала тем, что вспоминал лицо своего завуча в воскресной школе. Видите ли, господа, лицо этой почтенной донны убивало всякое половое желание так же верно, как ядерный взрыв зазевавшегося хорька. Он даже было вздремнул, но увидел такое, что проснулся с воплем через пару секунд.
        Когда по внутренним часам Гарри прошло около месяца, он посчитал, что пора идти. Он встал и заорал: ДОМОЙ ЧТО ЛИ ПОЙТИ! – да так, что бармен вылил на себя ведерко с кетчупом. И тут же Гарри кинулся во тьму, как поезд в тоннель. А прошло-то всего четыре минуты.
        – Дьявол силен.
        – Это правда, Билл. Но истина выше правды и сильнее дьявола. Свет истины рассеет тьму, Билл.
        – Это так, Мак, но неуютно во тьме, пока свет ее не рассеял.
        – Я согласен с тобой. Но вряд ли с тобой согласился бы Гарри Резерфорд.

        Он пронесся по тропинке, едва касаясь ногами земли и остановился лишь оттого, что далеко сзади услышал что-то вроде стона: Гарри! Гарри! Он сделал дугу, ширине которой позавидовала бы комета средней руки, и вернулся. Что же он видит?!
        Его девушка стоит в пяти шагах от кабака на самом плешивом месте во всей округе, облитая мягким светом из окна, платье ее снято, вероятно, чтобы Гарри было удобнее работать, сзади пуговка и впрямь выскочила из петельки, но спереди девушка поддерживает чашечки бюстгальтера обеими руками, а глаза ее широки и невинны, как душа праведника. Но ниже бюстгальтера на ней ничего нет, потому что резинка на трусиках оказалась предательски слабой, и эта девушка делает шаг навстречу онемевшему Гарри и оказывается в его объятиях.

        – Спаси Господи! Бедняга Гарри! Ведь она сейчас может потечь каким-нибудь мазутом или обратиться в скорпиона! Он ведь уже поддался злу, его уже не выручить. Давай, Мак, излагай концовку короче и суше, а то как бы ты невольно не искусил и нас тоже. Уж больно ловок этот бес. Сейчас и не вспомнишь, что он начинал с хомяка.
        – Легче, Джим! Ты сейчас впал в грех недоверия. Ты пожертвовал Гарри бесу, потому что потерял надежду, а мыслимо ли доброму христианину терять надежду? А, Джимми? Что бы ты сказал, если бы твоя жена Маргарет, мир ее праху, потеряла бы надежду, когда ты путал руки с ногами и на всякий случай ползал на четвереньках в поисках хоть капли виски? Подумай, подумай, Джим Балтер!
        – Забудь о Джиме, Мак. Ближе к бесу и Гарри Резерфорду.
        – О'кей. Гарри уже сомкнул было объятия на спине этой, с позволения сказать, девушки, как вдруг в небе полыхнула зарница. Тихое мгновенное сияние, озарение природы, и оно осветило сознание Гарри так же верно, как близстоящие кусты.

Глава 43. Никто не потерян

        Он вспомнил, что девушка была похожа на собаку. Он рассудил, что больно она бела. Он, наконец, вспомнил, как она звала его Гарри! Гарри! – а ведь он не называл ей своего имени. Да и все ее поведение показалось ему на сей раз сомнительным.
        Весь хмель Гарри улетучился. Он стоит трезвый и здравый, как Пентагон...
        – Возьми назад это свое сравнение.
        – Хорошо, Скотти. Он стоит трезвый и здравый, как Комитет Защиты Мира, и думает, как бы грациознее сделать ноги. Но девушка ощущает падение интереса к себе и просит:

        – Обними меня, Гарри, мне холодно. Поцелуй меня, мне страшно.
        – Сейчас, красавица, я согрею тебя.
        С этими словами Гарри Резерфорд вынимает из кармана крест – у него, помимо нательного креста был еще старый оловянный крестик в кармане – и прислоняет его к ключице своей партнерши. И что же?! та вопит диким голосом, причем вопль начинается на каких-то сопрано, но почти сразу переходит в серьезный бас, примерно как гудок паровоза в Канзас-Сити.
        И тут девушка отталкивает нашего Гарри так, что он летит через тропинку, как плевок, и падает в куст терновника. И оттуда видит, как девушка не спеша подходит к нему, но что-то в ней изменилось. И с ужасом понимает, что девчонка стала выше на голову или две и так хороша собой, что все эти бабенции на обложках глянцевых журналов в сравнении с ней просто драные швабры.
        И эта супервумен обращается не к Гарри, а непосредственно к его детородному члену:
        – Вылезай! Позабавь меня!
        И Гарри с ужасом ощущает, как его член, вроде бы только что притихший и повисший, крепнет и тянется, разрывая ткань его штанов, как акула ветхие сети.

        – Что возьмешь с члена, Мак? Головка есть, да мозгов немного.
        – А между тем я знал мужика, который сорок лет жил на поводу у собственного конца. Он, можно сказать, стал его придатком, только и всего. Его звали Сид О'Райен, и еще с двенадцати лет...
        – Боже, Тревор, заткнись! Неужели тебе не хочется знать, как спасся Гарри Резерфорд – или как он погиб, если Господь допустил такое?

        – Кто внимательно меня слушал, догадается, о чем вспомнил Гарри.
        – О завуче в воскресной школе.
        – Именно. И пошла борьба. Бес в образе прекрасной самки выманивает член наружу, а образ завуча загоняет его назад. И завуч оказался сильнее, а Гарри, обессиленный, повалился на траву. Бес присел рядом с ним, как ни в чем не бывало, и говорит:
        – Что ж, Гарри, ты хитрее меня. Поцелуемся на прощание, и я пойду искать душу посговорчивее твоей.
        – Изыди!
        – Хорошо. Распишись только тут.
        – Нигде не буду расписываться.
        – Тогда хоть прочти.
        "Ну, в этом-то, – подумал Гарри, – не будет беды". И читает: Ваш долг доставлен. Подымает глаза и видит: эта голая верзила подает неизвестно откуда взявшийся конверт кому-то в костюме, а достает этому кому-то до плеча. "Вот дела, – думает Гарри, – в девчонке не меньше семи футов, сколько же в мужике?" Словом, перед Гарри высится такой гигант, что пасует всякая арифметика. Но Гарри ободряет себя тем соображением, что всякая материя бесовских сил условна и вымышлена. И мистер Блэк (а ведь это был он) обращается к Резерфорду самым дружеским образом.

Глава 44. Гари и мистер Блэк

        – Подавился, Билли? Не усидел мистер Блэк в Антарктиде?
        – Подавился, Тревор. Дай дослушать.

        – Ты порадовал меня, Гарри! – говорит мистер Блэк, а голос его звучит так, словно ветер гуляет в ольшанике, пугая ворон и несясь плавным эхом: Гарри... Гарри...
        – Я вернул долг, только и всего! – кричит Гарри в ответ, да только ветер обращает его слова в писк полевки и относит куда-то к Арканзасу. Но Гарри-то знает, что надо стоять на своем.
        – Ты мой лучший друг, Гарри Резерфорд! Позволь в знак расположения показать тебе эту уютную планету, потому что я тут хозяин!
        Гарри пытается сцепить пальцы крестом, но его пальцы скрючиваются в какие-то каббалистические закорючки, и диавол лишь осанистее выглядит сквозь эти прогалы.
        – Тут хозяин Господь!
        – Кто?
        – Господь!
        – Кто?!..

        Так издевался сатана над несчастным пьянчугой, делая вид, что не слышит Имени Господа. Но легкомысленный черт зря дразнил человека, пусть не идеального, но еще не павшего и сохранившего образ Иисуса в душе, потому что с каждым произнесением Божьего Имени враг нашего рода меркнул и слабел, подобно пожару под струями воды. И тут земля затряслась, и наш Гарри потерял сознание, а очнулся утром, а рядом лежит его замызганный конверт, а в нем – вы думаете, джентльмены, в нем три с половиной доллара? плохо же вы знаете сатану – в нем тысячи и тысячи зеленых друзей человека, свежих, как утренняя роса, хрустящих, как тонкий сушняк в лесу. У конверта открывается утроба, как у вулкана, а все жерло забито долларами, они так и прут из этого конверта, как пена из горлышка бутылки с шампанским. Вот сколько их там было: легион. И Гарри взял конверт в ладонь, и отшвырнул от себя футов на пятнадцать, и повалился на землю, закрыв руками уши, словно ожидал взрыва. Но услышал не взрыв, а вроде как чавканье, поднялся на локте, и увидел, как его чертов конверт тонет в болоте, а болото мгновенно высыхает.

        – Иисус! Расскажи получше, дружище Мак, где возникло это временно действующее болото. Я на всякий случай буду обходить его стороной.
        – Я тебе начерчу схему, Джимми.
        – Черт с этим чертовым болотом. Так чем же все кончилось?
        – Скотти, этим практически и кончилось. Гарри одолел сатану, если не нокаутом, то по очкам. С этой поры, правда, он слегка заикался, прихрамывал на правую ногу, вроде как припадал, терпеть не мог денег, ненавидел собак, да, по правде говоря, и с женщинами у него пошли дела не ахти. Зато он завел кота вдвое толще прежнего и священник Тафт Лоуделл время от времени приглашал его на проповедь в качестве наглядного пособия. Да еще...
        – Ясно, Мак. Всё ясно. Жаль, что ты не начал с этого.
        – Но с чего, Билли?
        – С его импотенции, если говорить прямо. Каждый импотент тебе расскажет такую историю своей импотенции, что ты забудешь, как выглядит пицца. Если эти истории сложить в один талмуд, то получится энциклопедия подвигов. Битва Резерфорда с бесом потянет там на семьдесят восьмую главу.
        – Не скажи, Билли. Не скажи. Лично я прямо-таки узнал в этой истории сатану.
        – А я скажу больше: я узнал в ней женщину. В естестве каждой женщины есть нечто искусительное, а говоря прямо, нечто дьявольское. И половина мужского мозга ищет женщину, в которой мало или вовсе нет этого нечистого замеса, а другая половина начинает кукситься и бастовать. В итоге рвутся сосудики в мозгу, и мужик лишь невнятно ревет, как корова на дойке, на половине рожи у него наступает стоп-кадр, а ноги отказываются ходить. А женщине только этого и надо.
        – Чудесный гешефт, Тревор. Выносить дерьмо из-под полудохлой коровы. Ради этого стоило мочалить свое естество.
        – Это звучит убедительно, а то, что сказал я, звучит глупо и смешно, но прав-то я, а не ты, потому что мир устроен глупо и смешно, а вовсе не убедительно.
        – Ой.
        – Вот тебе и ой.

Глава 45. Работа на лесопилке погожим вечером

        – Ну что, может, подтащим это бревно к пиле?
        – Гори оно огнем, Билли. Я прочитал в одной книжке, что высшей человеческой ценностью является живое общение. Если бы высшей ценностью являлось распиленное бревно, вся история шла бы иначе.
        – Скажите лучше, пойдете вы сегодня к Гринвудам варить пунш?
        – Почему нет, Тревор? Я не вижу ни одного аргумента, почему бы не пойти к Гринвудам варить пунш. Тем более, мне надо расспросить старика Майка о корейской кампании.
        – А я посудачу с миссис Катариной о лимонном пироге. Что-то она туда кладет этакое... оно добавляет во вкус ощущение полета, если вы понимаете, что я хочу сказать.
        – А я ущипну за задницу эту их дебютантку... Мак, ты у нас интеллектуал, как ее зовут?
        – Мэгги.
        – Уж не говоря о самом пунше. У меня есть небольшая заначка для него, не просите только меня огласить ее. Скажу больше, я ее вам и не покажу, просто подсыплю в котел.
        – Помет бешеного сурка.
        – Не угадал, браток.
        – Я догадываюсь, тетушка Катарина не позволит тебе пойти в темную. Уж ей тебе придется предъявить свою заначку и разъяснить в ней каждую молекулу в самом подробном ключе.
        – Ей – пожалуй. Но не вам.
        – У моего кузена на ферме был козел, который так же высоко задирал свой нос, и эта привычка дорого ему обошлась. Видите ли, ребята, там была загородка под небольшим током, так, для лучшего понимания вещей. И вот, этот козел, глядя в облака, приближается к изгороди...
        – Ясно, Джим. Наш старина Тревор все-таки не такой козел. А скажите вместо этого, приходилось ли вам пробовать вяленую козлятину?
        – Мне приходилось жрать мясо удава.
        – А я скажу вам вот что: и козел кузена Джимми не такой козел. Иногда не мешает посмотреть в облака.

        И Мак, клянусь Конгрессом, был прав! Облака выдались на небе бело-фиолетовые, с ярко выраженными выпуклостями и тенями, словно подушки в рекламном проспекте. Эти подушки быстро-быстро уплывали в сторону Массачусетса; их скорость становилась особенно заметна, если смотреть на верхушку одинокой сосны ярдах в пятидесяти отсюда.
        Пахло свежей смолой и свежим грозовым ветром. Солнце, бившее почти горизонтально, так ярко освещало кучи опилок, что, казалось, они вот-вот вспыхнут от этого света.
        На порыжевшей траве лежали сосновые бревна с немного однообразным узором коры. Алмазным блеском светили металлические пилы.
        Философской и немного печальной была жизнь одинокой сосны возле лесопилки. То и дело мимо нее везли на бодро рычащих уродливых машинах ее убитых сестер, но ее не касалось лезвие смерти, потому что она оживляла ландшафт. На ней отдыхал глаз древесных мясников.
        Она упиралась острой кроной в небо и царапала облака, не оставляя на них, впрочем, следа, поскольку эти облака состояли лишь из воздуха и пара, да, сэр, из пара и воздуха, и материальность их была почти иллюзорной. И Господь...

Глава 46. Гость

        – Бог в помощь, ребята! Пилить вам не перепилить!
        Пятеро пильщиков переполошились, словно застигнутые роком.
        – Удачи и вам, сэр, – аккуратно ответил Мак за всех, – доброй вам дороги.
        – Выйду я так к магазинчику Гринвудов?
        – Самым недвусмысленным образом, сэр. Вы идете так верно, что войдете в дверь, проскользнете между боковыми прилавками и упретесь прямо в пузо старика Гринвуда.
        – Тогда я, пожалуй, сверну на полградуса. Такая точность прилична пуле, для человека она избыточна.
        – Не скажите, сэр. Я знал одного деда, который с десяти шагов плевался жвачкой в дверные глазки. У него не было зубов, а губы вытягивались на три дюйма.
        – Если пошла об этом речь, я знал одного лысого умельца, который специфическим свистом лишал летучих мышей ориентации, и они стукались обо все подряд. Трудно в этом мире тем, кто лишен ориентации.
        – Ваша правда, сэр. Это тоже история о точности?
        – Точно, сынок. Тут нужна большая точность в частоте звука. Ну, счастливо пилить!
        – Счастливо дойти.

        – Фух. Ты не поверишь, Мак, я подумал было, что это мистер Блэк вернулся в наши края.
        – Скажешь тоже, Тревор. Ничего общего. Ты цыпленка за фокстерьера не принимаешь?
        – Внешность врага условна.
        – Скажешь тоже. Человек как человек. Турист.
        – А почему ты, Мак, не намекнул ему о пунше?
        – Потому что я не уверен, звали ли его старики на пунш. Ты слыхал, Джимми, о слове деликатность? Загляни на досуге в словарь.
        – А откуда он подошел?
        – Он стоял вот тут. Стало быть, если он не перепрыгивал через нас, то подошел вон оттуда.
        – Иисус! Но мы туда смотрели.
        – Не гони мистику, Тревор. Мы смотрели вверх, как подсолнухи. Слушай, тебе вредно слушать страшные истории. Как твой ночной горшок, на ходу?
        – Попомни мои слова...
        – Ладно тебе, отец. Кончай гнать.
        – А вы разглядели его лицо?
        – Да какое там лицо! К тому же против света.
        – Против света, Билл? Не тут-то было. Встань-ка сюда.
        ...
        – Да... Билл, вот у тебя есть лицо.
        – Каждый чирей на свету.
        – Турист был на полголовы ниже...
        – Присядь чуток, Билли.
        – Да...
        – Что-то тут нечисто, попомните мои слова.

        Дул такой ветер, что он выдувал из мозга всяческое желание что-то пилить; я догадываюсь, вы все знаете этот ветер, хотя ему нет имени в энциклопедии. Сосна лениво теребила свою крону, словно хасидский еврей – бороду. Если учесть, что ветер дул в свое свободное время и куда хотел, то изо всех действующих лиц нашей мизансцены лишь планета Земля добросовестно исполняла трудовое соглашение, то есть, довольно шустро летела вокруг Солнца, попутно вращаясь вокруг собственной оси. Если эта работа представляется вам синекурой, попробуйте таким образом обежать хотя бы вокруг сарая. Итак, доля соседа всегда кажется нам легче и слаще нашей, но посудите сами, так ли это в действительности, тем более, что и вы приходитесь соседом своему соседу. Пока мы с вами обдумываем это, на Новый Гренобль спустился ранний голубой вечер. И если бы Всевидящее Око не только все видело, но и на все смотрело, Оно бы заметило на желтоватой дороге пять фигурок, бредущих от лесопилки к городу.
        Первым шел речистый Мак Бишоп, чьи ноги не уступали в неутомимости языку. Щегольская фуфайка с бантом наводила на мысль, что он с самого утра не только помнил о пунше у Гринвудов, но и догадывался, что ему не придется пилить. Вторым бодро шагал Скотти О'Хейли – и вы бы нипочем не заподозрили, что в его левой штанине – деревянная нога, мастерски выточенная и отполированная, с каллиграфической надписью Дорогому Скотти от сослуживцев на память о родной ноге, оставшейся в Корее. Третьим суетливо ковылял старикан Тревор Каннингем, что-то бормоча себе под нос. Замыкали процессию братья Балтеры, Билли и Джимми, живцы лет пятидесяти, которых молва упорно величала близнецами, хотя Джимми был саркастичнее и толще. Билли и Джимми по своему обычаю на ходу играли в различные игры на щелбаны, а когда их фантазия иссякала, пробивали их просто так, по очереди и от души.
        Идти было недалеко, но и темнело быстро, и когда друзья добрались до магазинчика, над ними висел синий бархат небес с бриллиантовыми запонками звезд, как бы слегка спрыснутый свежайшим дезодорантом. Картину слегка портила чересчур большая и отвратительно белая луна немного неправильной формы, вся в рытвинах, словно от ветряной оспы. Небеса пытались припудрить эту неприглядную луну перистыми облаками, но получалось это с трудом.

Глава 47. Метафизика варки пунша

        Старина Майк Гринвуд стоял в световой трапеции перед дверьми своего магазинчика, доверчиво выпятив брюхо навстречу выходящим из тьмы гостям. На его губах играла улыбка, как блик на стене, вроде бы одна на всех, а вроде бы каждому персональная.
        – Прекрасный вечер, Мак! За тобой три истории: о богатом студенте, чудесном спасении капеллана и о лесном санатории. Да, сэр, может быть, я не помню номера своей кредитки, но твои истории оседают в моем мозгу навсегда.
        – Майк, если увидишь, что я бегу с ведром воды заливать собственную горящую задницу, даже в эту пиковую минуту можешь остановить меня, и я тебе расскажу все эти три истории, не упуская ни слова, если только пламя не доберется до языка. Я скажу тебе больше: если тебе удастся угодить в рай, внеси там меня с лютней в список личных привилегий, и я целую вечность буду плести тебе истории.
        – Услуга за услугу – если ты окажешься там первым, намекни о благодарной аудитории. Салют, Скотти! Как нога?
        – Которая из трех, Майки?
        – На твой выбор. Какой не терпится рассказать о себе.
        – От моей путешественницы давно не было весточек, если не считать одного сна. Представляешь, мне приснилось, что она играет в сокер за сборную Северной Кореи.
        – Непатриотический жест.
        – С другой стороны, ей не с чего быть патриоткой, Майк. Если ты не против, мою деревянную ногу потянуло вон к тому стулу. Видимо, они вместе выросли.
        – Уверен. Тревор! Все ли идет хорошо?
        – Так однажды спросил шахматист у своего партнера, ставя ему мат. Я хочу сказать, что все зависит от точки зрения. Для навозного жука, например, вовсе неплохо вляпаться в дерьмо.
        – Я вижу, ты чем-то озабочен. Поговорим через сорок минут всерьез, о'кей? Билли и Джимми! Говорите как на духу: удалось вам сегодня хоть что-нибудь распилить?
        – Мы по случаю варки пунша объявили бревнам амнистию. Как там, кстати, процесс?
        – Как обычно: основа готова, а штрихи наносятся коллегиально.
        – Тревор туда не проскочил?
        – Только что.

        В задней комнате стоял огромный медный котел, специально заказанный Гринвудами на одном из военных заводов в Новой Луизиане. Элиза Хэмпшир, дюжая цветная молодуха в белом накрахмаленном чепчике, помешивала содержимое котла гигантской деревянной ложкой.
        – Так, так, Элиза. Представь себе, что гребешь на каноэ вокруг маленького островка. Так, так.
        – Катарина! Я сыплю!
        – Сыпь, Клаудиа.
        – Имбирь. Корица. Ваниль. Цедра.
        – Стоп! Какая именно цедра, Клаудиа?
        – Я догадываюсь, тут не написано.
        – Так попробуй на зуб, хорек тебе в курятник! Ведь если это морковная цедра, в пунше она помолодеет и вспомнит о том, что она морковь, хорошо если ботвы не вырастит.
        – Апельсин. Кажется.
        – Видишь ли, Клаудиа, казаться должно после приема пунша, а не при его варке. Дай-ка. Конечно, это апельсин. Двадцать лет назад я определила бы его сорт. Тревор, давай свой узелок, не стой там, как застенчивый коп, который пришел всех арестовать, но слов не находит. Что там у тебя?
        – Катарина, мысленно вспорхни на пару футов и взгляни на мир шире. Это лесные травы: майоран, базилика и цветы вереска.
        – Швыряй немедленно! Это будет гвоздем всего напитка.
        Тревор Каннингем медленно повернулся к близнецам Балтерам и одарил их таким взглядом, что будь у них хоть одно зернышко совести на двоих, от них бы и пепла не осталось. А так они лишь ухмыльнулись довольно одинаково.
        – А ты слышал историю, Билли, про лузера из Индианы, который варил пунш с семенами тыквы?
        – Еще бы, Джимми. Это тот, который спьяну ел землю, когда клялся? И вот однажды семечко в его пузе попало на горстку земли и прекрасно проросло. Не прошло и месяца, как этому придурку разнесло бок так, что он занимал два места в автомобиле. Хирург разрезает его, а там – первосортная тыква. Хирург ее извлек и сам себя отправил к психиатру, который мочалил его битый час, пока не догадался взглянуть на тыкву и освидетельствовать ее.
        – Ну и как тыква, Билли? Она-то хоть оказалась нормальной?
        – К сожалению, нет. От жизни в утробе этого стихийного ботаника у нее развилась агорафобия, и ее пришлось заколоть. Из нее сварили кашу с пшенкой и подали в бесплатное отделение. А, Тревор! Я слышал, майорану и земли не надо, чтобы прорасти. Достаточно влажной среды.
        – Например, смоченного пуншем брюха.
        – Например. Что скажешь, Тревор?
        – У меня нет охоты трепаться попусту.
        – А если бы была, что бы сказал?
        – Что многое прекрасно произрастает в дерьме. Кроме светлых мыслей и благих речей.
        – О! О! Джимми! быстрее запиши эти слова!
        – Они не портятся, Уильям Балтер. Не торопись так. Один страховой агент из Цинциннатти так спешил оформить одного банкира, что напоролся на собственную перьевую ручку и умер в страшных мучениях. Он истек кровью, смешанной с чернилами. Но хуже всего оказалось то, что он намухлевал с договором, и на том свете ему пришлось писать объяснительную длиной в милю. И представляешь, Билли Балтер, он писал ее собственной синей кровью на гигантском саване, похожем на снежное поле. Удивительно, что даже этот оборот дел ничему не научил бывшего страхового агента, и он в спешке допустил три помарки.
        – И его, конечно, заставили переписывать.
        – Это не то слово, дружище Билл. Щадя твой сон, я не скажу тебе, сколько раз ему пришлось переписывать. Скажу только, что он измарал собой территорию, равную двум Бельгиям.
        – Ну, это сравнительно небольшая страна.
        – Тогда поторопись, Билли. Ты, я вижу, позавидовал его карьере.
        Билли и тут нашелся с ответом, но к нему подошла Катарина.
        – Билли! Твоя трубка при тебе?
        – Так точно, мэм. Как говорят наши немецкие братья, яволь.
        – Стало быть, и табачок на месте?
        – Без сомнения.
        – Не уделишь щепотку на пунш?
        Билли в видимом затруднении посмотрел на своего брата Джимми, но тот пожал плечами, как бы давая понять, что речь идет не о его проблемах.
        – Мэм... постоянный тяжелый труд... на благо, разумеется, американского народа – я хочу сказать, что он негативно влияет на память и умственные способности индивидуума. Да, мэм. То есть, я теоретически допускаю, что мог спьяну или в дурной компании неподобающе пошутить относительно ваших рецептов... в том отношении, что только табачка там и недоставало, но свидетель Господь, мэм, никогда! клянусь каждой полосой и звездой! никогда – ни наяву, ни во сне, ни в коме я бы не посмел даже близко...
        – И совершенно напрасно. Наши с тобой прадеды всегда добавляли в пунш табак, а они понимали толк в пунше. Так что побереги свое красноречие для кого-нибудь помоложе, а мне ссуди табачку.
        – Пожалуйста! Миссис Катарина... раз уж вы сами невольно затронули эту струну... а ваша наемная работница – Мэгги, если не ошибаюсь...
        – Она на втором этаже, скоро спустится. Терпение украшает мужчину.
        – Начну украшаться, мэм. Всегда ваш по любому вопросу. Найти меня легко: как увидите моего братика, значит, и я где-то рядом.
        – Твой язык определенно нуждается в порции пунша. Больно он легок.
        – Вы сказали, мэм, не я.

Глава 48. Старые знакомые

        К половине десятого колени Майка Гринвуда слегка затекли, да и все званые гости уже просочились внутрь дома. Собрался туда и Майк, как еще один гость вышел из тьмы в свет, да только его лицо отчего-то не то чтобы не осветилось, а как бы не попало в фокус.
        – Доброго вам здоровья, мистер Гринвуд. Не представляете, насколько я рад наконец вас увидеть. Вы, вероятно, меня не помните...
        – Отчего же, – невозмутимо отвечал мистер Гринвуд, – мы встречались в Корее.
        – У вас превосходная память! Особенно если учесть, что меня редко узнают в лицо. К сожалению, во время корейской кампании нам не удалось поболтать, так как я тогда из тактических соображений выступал, хе-хе, за команду Кореи.
        – Мне ли этого не помнить, сэр! Вы будете смеяться, но я видел вас не где-нибудь, а в оптическом прицеле.
        – Это действительно смешно. И что же помешало вам спустить курок?
        – Осечка.
        Старики посмеялись самым добродушным образом, похлопывая друг друга по плечам.
        – Да, сэр, – продолжал мистер Смит (если, конечно, вы сами еще не поняли, что это был мистер Смит), – человеческое оружие так ненадежно. Вы просто не представляете себе, насколько ненадежно человеческое оружие. Однажды я видел бамбук, проросший сквозь приклад. Жизнь одолела смерть так буквально и явственно, что мне стало обидно за смерть. Да, сэр.
        – Не желаете ли, мистер Смит, пройти внутрь и принять участие в варке пунша?
        – Вы помните мое имя и приглашаете меня войти? Не знаю, чему больше удивляться и радоваться.
        – Мы рады гостям, сэр. Что же до имени, то я припомнил только фамилию.
        – Вы прочитали ее в оптическом прицеле?
        – Куда мне, сэр, хотя я знавал людей, способных на такое. Мы с вами входили в совет попечителей одной благотворительной организации...
        – Как же! Ее ограбил этот смеющийся хлыщ... как его, бишь...
        – Симпсон.
        – Именно! Ваша память работает как Дженерал Электрик, сэр. Не правда ли, подлец этот Симпсон?
        – Бог знает, сударь. Я не вникал в его реальные обстоятельства. А без этого трудно судить наверняка.
        – Странная нерешительность для человека, чье зрение воспитано оптическим прицелом.
        – Годы смягчают человека, сэр.
        – И то правда.
        Они постояли еще, улыбаясь один шире другого.
        – Вы, однако, не все вспомнили, – заговорил Смит, – в ноябре семьдесят первого...
        – В конце октября.
        – Вы уверены?
        – Абсолютно.
        Оба покивали, вспоминая обстоятельства, которые, таким образом, прошли мимо нас с вами, и тут ничего не поделаешь.
        – Опять осечка? – спросил Смит сочувственно.
        – Нет, сэр. На сей раз мягкость.
        – Тоже осечка своего рода.
        – Если человека приравнять к оружию, тогда да.
        – А разве вы не оружие Господа?
        – Мы или я?
        – Как вам будет угодно.
        – Тем самым нет, сэр. Оружию не бывает угодно или неугодно.
        – Хорошему оружию.
        – Ну, плохое оружие нельзя назвать оружием. Так и телевизор плохой молоток.
        – С вами интересно разговаривать. Итак, мы встречаемся в четвертый раз...
        – В пятый, Смити. Пару лет назад, нью-йоркская подземка.
        – Я не помню, – сказал мистер Смит так искренне, что черты его лица на миг обрели некое дряхлое своеобразие, – напомните, пожалуйста.
        – Охотно. Вы были в мышином костюме с кроваво-красной булавкой, из кармана торчал платок в клеточку, а рядом с вами возвышался цветной напарник в лиловом берете.
        – Петерсен. Но как же я вас не заметил?
        – Очень просто, сэр. Вы были на работе, а я отдыхал. На отдыхе наблюдательность обостряется. Например, я поставлю доллар, что за вашей булавкой скрывался микрофон.
        – Доллар за мной. И все же, где вы там были? В соседнем вагоне?
        – Во встречном поезде.
        Смит рассмеялся, но, не встретив поддержки собеседника, осекся.
        – Серьезно?
        – Как вам будет угодно.
        – Я подумаю, – сказал Смит самым серьезным тоном, – я, если вы не против, подумаю, как мне будет угодно.
        На этих словах оба дедушки вошли в дом, каждый пропуская другого вперед себя, подобно персонажам русской классики. Снаружи осталась только луна, казалось, еще побелевшая от непонятной злобы. Ветер гулял в кустах вереска и терновника. Тоненько пищали мыши. Им вторили соловьи. А где-то далеко, в миле или двух отсюда, какой-то развязный муж орал на свою жену. Слов было не разобрать – может быть, она разбила молочник, а может быть, неправильно трактовала Божий Закон.
        Да еще поскрипывала ржавая крыша на заводе Эванса.

Глава 49. Пунш начинает кипеть

        Пунш кипел.
        Его поверхность, еще минуту назад ровная так, как только может быть ровной поверхность жидкости, покрылась кратерами, пузырями, вулканами и опрокинутыми чашками. Все ежесекундно менялось, перетекало, плыло. Цвет являлся и ускользал: розовый, темно-зеленый, стальной. Неожиданно в этом хаосе возникло пшеничное зерно. Оно полежало в бурлящей впадинке спокойно, как в колыбели, насмешив зрителей, – и вновь исчезло в смутной глубине чана.
        Взгляды всех присутствующих были прикованы к этому струящемуся лику. Впрочем, нет, одно лицо... еще два... еще одиннадцать – обернулись в сторону лестницы, как светоискатели при появлении более сильного источника света.
        По лестнице спускалась девушка в розовом платье; за ней шли еще две... казалось, что они несут шлейф, хотя розовое платье было обыкновенным, чуть ниже колена.
        Красота девушки в розовом была такой природы, что красота всякой иной природы меркла перед нею. Она вроде как сияла – если вы понимаете, что я хочу сказать. Я скажу вам больше: никто, никто из стоящих вокруг чана на своем веку не видел такой красоты, а они, поверьте мне, видели многое.

        Скотти О'Хейли видел, как его собственная оторванная нога, летя по воздуху, довольно ловко пнула чью-то отлетевшую каску. Тревор Каннингем божился, что видел хорька с двумя хвостами. Билли Балтер видел смерть – по его словам, она напоминала огромную каплю, чтобы не сказать соплю. Джимми утверждал, что стоял на горизонте. Мак Бишоп... однако, Мак был чересчур речист, чтобы его слова воспринимали всерьез. Подобно сказочному бегуну, носившему на ногах гири, чтобы не бегать слишком быстро, Мак Бишоп последнее время избирал темы сами по себе довольно вялые, потому что любой повар приготовит вам омара, но лишь лучший повар сумеет приготовить тунца, который затмит омара.

        Мэгги – конечно, это была Мэгги! – на долгую секунду задержалась в самом низу лестницы. Говор за эту секунду обратился в лепет, а лепет стих. В полной тишине отзвучал чей-то сдавленный кашель и тихое ругательство. Мэгги улыбнулась, подождала своих товарок и направилась к чану. Чувствуя, что каждый ее жест и шаг трактуются чересчур основательно, Мэгги не подошла ни к кому из гостей, а присоединилась к Катарине. Та довольно хищно оглядела соседей и цепко прихватила Мэгги под руку.
        – Доброго здоровья, пани Мэгги, – с видимым усилием прознес Билли Балтер. – Именно так, мэм. Изумительная погода сегодня, вы не находите?
        Мэгги собралась было ответить, как Катарина вступилась за нее.
        – Какая же она тебе пани, Билли? Разве ты не знаешь, что так величают польских девушек?
        – Я читал, мэм, что Польша и Россия примерно одно и то же. – Билли облизал пересохшие губы. – Но впрочем, как вы скажете. С погодой я ничего не напутал?
        Катарина отвернулась, ворча что-то себе под нос.
        – Погода превосходна, – ответила Мэгги, ободряюще улыбаясь Билли. – Давно не было такой чудесной погоды.
        При этих незначащих словах ей вспомнился Слейтон Курли. В ее ушах неторопливым эхом зазвучало: да, это прекрасная погода! за вычетом зноя, ветра и дождя. Такую погоду хорошо устроить на своем огороде, когда сам уезжаешь в Луизиану, чтобы вредители вымерли на три поколения вперед. Да в мое время если дежурный по штату ангел, налакавшись амброзии, стряпал такую погоду, его без лишних слов спускали в ад, но и там не ставили к котлу. В такую погоду на игуане вырастает шерсть, а енот вместо различного барахла полощет на ветру собственные мозги. Я скажу тебе больше: в такую погоду само мироздание ропщет против своего Создателя и плачет градинами размером с голову недоноска вроде тебя. Когда мой дед, Эйзекайя Вашингтон Курли...
        От этих слов, вроде как услышанных Мэгги, ее улыбка стала еще ярче. Она повела носом – Иисус! если бы молодые американки увидели в телевизоре, как она повела носом, они все принялись бы по малейшему поводу водить туда-сюда носом, клянусь годовым бюджетом США.
        – Катарина! – сказала Мэгги. – А не готов ли пунш?
        При этих словах по аудитории прошла легкая дрожь, подобная океанской зыби, а после того, как Катарина важно кивнула, началось общее движение, напоминающее слабый шторм.
        До сих пор мы с вами не заметили, а в дальнейшем как бы не забыли... словом, голос Мэгги стал гораздо мелодичнее, чем раньше. Проблематично даже, сумел бы идентифицировать его, скажем, компьютер ФБР.
        Катарина оглянулась в поисках Майка, при этом ее уверенное хозяйское лицо на какое-то мгновение стало беспомощным, и злой человек мог бы этим воспользоваться, да в зале не было таких. Майка также поблизости не было. Тогда Катарина, видимо, в нарушение традиции, сама зажгла спичку и подпалила пунш.
        Как он горел! Тут мелькал и голубой болотный фонарик, и зеленоватый свет миражей морского тумана, и рыжий вихор дружелюбного лесного костра, и алые языки пламени ада, и белые искры холодного бенгальского огня. Тревору Каннингему показалось, что он увидел саламандру. Та, была она или ее не было, в свою очередь, уставилась на Тревора: вероятно, он был нечастым явлением в ее огненном мире.

Глава 50. По стаканчику

        Пунш, напоминавший жидкий философский камень, разливали по кружкам. Все были увлечены беседой и пуншем. Но если бы кто-то посмотрел в окно, то рассудил бы, что насчет погоды оказался прав мистер Курли, даром что был отсюда за тысячу миль. Кусты и деревья вытянулись под углом к земле, словно расчерчивая прямоугольник окна в косую линейку. Перекрещивая эту линейку, землю сек бледный дождь. Вдалеке вспыхивала и гасла зарница, похожая на огромную неисправную лампу за шторой небес.
        В эту минуту рухнули перекрытия на заводе Эванса – предположительно, от дождя и ветра, поскольку управляющий был нерадив и не докладывал старику Эвансу о состоянии оборудования. Пьянчужка Малкин как раз отдыхал на ближнем сеновале, уворачиваясь от водяных струек из дыр в крыше, кутаясь во что попало и пытаясь заснуть. Он видел, как медленно подрубались гниловатые балки, как небольшими фонтанами там и сям вылетали осколки стекла, как косились и падали металлические опоры, как вздымалась бетонная пыль. Пьянчужку Малкина поразила почти полная бесшумность происходящего – а ведь звук для человека является сигналом опасности, так вот, в относительной тишине это разрушение происходило как должное, будто так и было надо. Малкин снова и снова рассказывал впоследствии об увиденном и стоявшем за ним Смысле – за стакан и просто так, бескорыстно, сам подрывая собственные расценки.
        Впрочем, он с детства был глуповат.

        – Опс, – кратко отреагировал мистер Смит. Никто не заметил, как он вошел и оказался на довольно близком к чану месте. Вот теперь все заметили, как вошел Майк Гринвуд, но ведь это уже после слова опс.
        – Скажите, уважаемый, – первым (через долгую секунду) очнулся Мак Бишоп, – что вы хотели сказать этим вашим опс?
        – Что если здесь есть сотрудники моего доброго друга Ника Эванса, они могут завтра поспать подольше. Его завод рухнул и внес наконец посильный вклад в экологическую программу штата.
        – Что же, сэр, все имеет свое начало и свой конец, не быть же заводу Эванса исключением. А откуда вы это узнали, позвольте спросить?
        – Услышал, – ответил Смит откровенно и просто. – Когда долго живешь, узнаешь звуки, как старых друзей. Гнилое дерево трещит, но невесело, словно жалуясь на судьбу. Стекло бьется тоненько и звонко, словно прихорашивается, а не умирает. А железо падает на бетон как бы с глуховатым эхом, потому что сперва оно падает, а потом трескается бетон. И уж совсем глупо было бы перепутать эти фиоритуры с каким-нибудь банальным ветром, громом или дождем.
        – Здравствуй, Смит, – сказала Мэгги.
        – Здравствуй, Мэгги, – ответил Смит.
        – В такой поздний час, – резюмировала Катарина, – в цеху никого не должно быть, а об этой рухляди жалеть не приходится. Майк, выпей пунш. И вы, господин... Смит?
        – Точно так, мэм. С превеликим удовольствием, мэм.
        Майк, чтобы удобнее прихватить кружку, переложил в левую руку блестящий шарик. По нему скакнул луч, шарик вспыхнул необычным ярко-фиолетовым цветом. Сразу несколько человек обратили внимание на шарик.
        – Так твою, Гринвуд! Что за балдежный шарик?!
        – Ты подаришь его кому-то или разыграешь?
        – Аукцион!
        Это слово, вброшенное в зал, возымело действие. Быстрее, чем вы бы вспомнили столицу Массачусетса, все расселись по лавкам и табуретам, оставив Майка стоящим в центре в некотором одиночестве. Он откашлялся, отхлебнул пунш и начал: