Майк прокашлялся и начал:
        – Эдди и Сюзанна выросли рядом, но никогда не видели друг дружку...
        Тут мгновенно установилась тишина – и так же мгновенно была нарушена, пока Майк набирал воздух для второй фразы.
        – Да, это так! Я свидетельствую об этом, но, с другой стороны, что нам до Эдди и Сюзанны?!
        Общество, обомлев, обернулось к мистеру Смиту, который обходил каждого встречного по плавному виражу так естественно, словно люди были манекенами. Присягну на Билле о Правах – не в одном животе от изумления взбурлил пунш.
        – Восемь человек в этом зале, да, восемь человек могут продолжить эту историю и не прерываясь довести до счастливого конца; могут упаковать в нее чудесный магический шарик – да, драгоценный Майк, кстати, я видел такие шарики на ярмарке в Милуоки по три доллара за пару; если вы приобрели их дороже, это наводит тень на вашу коммерческую репутацию. Так вот, эти истории, лежа в ряду, обесценивают одна другие, как всякий конвейерный товар. Восемь, леди и джентльмены, восемь равноценных историй, одна правдивая и семь... практически правдивых, потому что они вполне могли произойти, но на этой кишащей людьми планете уже произошло столько невероятного, что все вероятное произошло точно и многократно...
        Опытный оратор, Смит не мог не понимать, что сильнейшим словом в его речи является это самое восемь, выдающее необъяснимое знание аудитории (или это знание превосходно имитирующее). К этой минуте сменился не только рассказчик. Героями исподволь стали не Эдди и Сюзанна, – горько соглашаться со Смитом, но что нам до них?! – а Тревор и Мак, Клаудиа и Катарина, мы с вами, наконец. У нескольких исправных налогоплательщиков слегка засвербило в задах, потому что неприятно подозревать собственную жизнь в мозгу федерального агента, раскромсанной и снабженной ярлыками. И дело тут вовсе не в уголовной ответственности, да и какая там серьезная ответственность за жалкие... да и свидетелей... да и улик... да и давно это было... словом, попросту как-то неудобно, вроде как появиться перед обществом в подштанниках из галантереи Клермо, хотя ничего позорного нет в самих по себе этих подштанниках, вполне состоятельные подштанники. Смит между тем продолжал:
        – Пусть я здесь впервые, но слухом полнится американская земля, и, насколько я понимаю, никто не уйдет отсюда без подарка. Так, дружище Майк? Так что, если нам повернуть аукцион на девяносто градусов, тем более, что все равно, откуда начинать разгадывать кроссворд: по горизонтали или по вертикали. У меня, хе-хе (он не хихикнул, а именно сказал хе-хе), тоже припасены подарочки, да, леди и джентльмены, подарочки...
        Пару нервных цветных гостей прошиб при этих невинных словах настоящий сибирский озноб; Элиза же Хэмпшир кратко хохотнула – и икнула, словно кто-то заткнул ей белозубый рот.
        – Тревор, так твою! Перестань креститься в кармане, а в другом сжимать фигу, а то, я догадываюсь, оцепенеют твои пальцы и таким останешься навек. Попомни мои слова – так, кажется, ты говоришь? Давай, выйди-ка лучше на подиум, как топ-модель, а мы с Майком посоревнуемся, что лучше бы тебе подарить.
        Старикан Каннингем сомнамбулически вытащил собственное тело в центр зала; общество приветствовало его молчанием.
        – Ваш ход, Майкл!

Глава 52. Кленовый листок

        Пожалуй, очередным потрясением для бедных любителей пунша стало то обстоятельство, что на старого Майка Гринвуда вот ни на столечко не распространилось всеобщее замешательство. Он ожидал обращения Смита с ровной вежливостью хозяина, временно уступившего микрофон словоохотливому гостю.
        – Что ж, Тревор, мой подарок тебе простой и совсем дешевый. Помнишь, как пятьдесят три года назад вас с Кларой Рэнсом настиг западный ветер прямо напротив моего магазинчика? Клен... сейчас уже нет этого клена... буквально вывернулся наизнанку. А потом ты вынимал кленовый листок из ее черной жесткой шевелюры, и вы смеялись, как дураки, и топтались, как кони? Так вот...
        – Это тот самый листок? – спросил Тревор, и его голос дрогнул.
        – Нет, – ответил Майк довольно жестко, – это такой же листок. Если ключ подходит к замку, то и такой же ключ превосходно вскрывает тот же замок.
        Все молчали. Тревор стоял, пригорюнившись.
        – Прекрасно, – резюмировал Смит. – Мой подарок тебе, дружище Тревор, не такой трогательный. Однако, взгляни!
        Люди расступались; между ними, как катер между волн, проходил красивый цветной джентльмен с большой бутылью наперевес.
        – В основу этого препарата положена формула твоего гена, Тревор. Он запускает обратно программу старения твоего организма. Выпив ее, ты начнешь молодеть с той же неукоснительностью, как старел до сего дня, только гораздо быстрее. Не пройдет и года, как свежая терпкая кровь смоет из твоего мозга память о некрасивой старости, а внутри ног словно вырастут стальные пружины. Я уж не говорю, Тревор, о твоем карандаше, он снова обратится в жирный фломастер с твердым почерком. И ты встретишь западный ветер лицом на запад, сынок. Он развеет твои волосы, цвет которых ты забыл. Тут нет никакого подвоха. Выбор за тобой.
        Если Тревор Каннингем и сомневался пару секунд, то никто этого не заметил.
        – Сожалею, сэр, но я не настолько люблю теперешнюю молодежь, чтобы так или иначе плодить ее ряды. Плевку негоже залетать обратно в рот. Вы думаете, мистер, Клара Рэнсом много значила в моей жизни? Да я последние лет тридцать не вспоминал о ней. Тем приятнее мне будет взять этот листок, ибо он...
        – Если достопочтенный шериф, – в сторону, но, согласно странному акустическому эффекту, как бы на ухо каждому присутствующему заметил господин Смит, – позволит мне эксгумировать миссис Рэнсом и позаимствовать хотя бы один ее хрящ, то я оживлю память о ней гораздо навязчивей, чем кленовый листок. Если уж в ход пошли дубликаты.
        – Сожалею, сэр, – опять немного занудно вступил Тревор Каннингем, – но дубликаты хороши в фауне и флоре. Вот Господь, зазевавшись, наксерил двух братьев Балтеров, так хорошо ли вышло?
        Общество осторожно хмыкнуло навстречу этой осторожной шутке. Смит, улыбаясь, поднял руки в знак того, что сдается. Майк Гринвуд, тоже улыбаясь, но иначе, вручил Тревору Каннингему копию кленового листа из шевелюры его покойной подружки. Несколько человек пару раз хлопнули в ладоши, но аплодисмент не задался. Вместо него полыхнуло за окном ярко-белым, а потом громыхнуло так, что мало не показалось.
        После громового раската установилась такая тишина, что стало слышно, как, извиваясь и шурша, ползет время сквозь вечность. Смит и Гринвуд, не шевелясь и не мигая, смотрели в глаза друг другу, и улыбки исчезали с их лиц, как оберточная бумага под нетерпеливой рукой. Люди, случайно оказавшиеся между ними, отшатнулись; по воздушному тоннелю засквозило туда-сюда суетливое электричество. Тревожно запахло озоном. И тут тишину взрезал голос, лучше даже сказать, визг:

Глава 53. Неожиданные возражения

        – Нет! Нет! Дерьмо! Прекратите это немедленно!
        Бесцеремонно отпихнув пару-тройку фигур второго ряда, на авансцену выскочил тинейджер в кожезаменителе с волосами неопределенно-тошнотворного цвета. Его лицо украшали следы борьбы с прыщами. Юноша – я, так же, как и вы, не ожидал увидеть его в центре событий и не знаю его имени – окинул присутствующих горячим взглядом, повторил дерьмо и притих. Он стоял, нахохлившись и дрожа, напоминая птицу в комнате.
        – Я догадываюсь, Питер, ты хочешь что-то нам сказать? – заботливо произнес мистер Гринвуд.
        Питер (выходит так) вскинул всклокоченную башку.
        – О да, конечно, мистер Гринвуд, по-вашему, я и не могу ничего сказать, разве что как говорящие часы или джакузи.
        – Уверен, что это не так. Говори же, мы внимательно тебя слушаем.
        – Вы собрались тут разыграть этот чертов финал...
        Гринвуд поморщился, словно его укусил комар.
        – Молодой мистер, вероятно, имеет в виду Армагеддон, – сладко пояснил Смит. После чего они оба – и Смит, и Гринвуд – выразили на лицах то затруднение, невнятную истому и слабую тоску, которые обыкновенно появляются на фасадах главных героев боевиков, когда те на простой детский вопрос типа дяденька, это вы спасаете мир? нехотя отвечают ну, я бы так не сказал, потому что это очень приблизительная формулировка, да и как его спасешь на такой дерьмовой тачке, а в общем, да.
        – Ну да, – согласился с поправкой Питер, темнея от злости, – и вам, конечно, невтерпеж узнать, добро одолеет зло или наоборот, да только нас вы забыли спросить.
        – А вы полагаете, молодой человек, такие вопросы решаются референдумом? – невинно поинтересовался Смит.
        – Я ничего не полагаю. Я полагаю только, что нечего их теребить без нужды.
        – Отчего же?
        – А вот отчего, – юный Питер немного успокоился, смахнул со лба склизкую прядь и обнаружил пару вполне неглупых маленьких глаз. Потом слегка приподнял бровь, что придало его физиономии хитрость, и продолжал:

        – Вот отчего. Оттого, что я завтра с утра рассчитываю испытать на себе мазь от прыщей на основе конского каштана, а в пятницу намереваюсь получить права на вождение мотоцикла.
        – Если это всё... – невозмутимо начал Смит.
        – Это не всё. Это далеко не всё, уважаемый мистер. Получив права, я накоплю бабок, а может, мне помогут мои друзья и дядя в Лос-Анжелесе, и я куплю себе мотоцикл. Потому что права без мотоцикла это вроде как душа без тела. А я хочу не иметь право ездить, а ездить, вы понимаете хотя бы это, ездить по песку, и по корням, и через ручей возле фермы Кунца, и по бетонным плитам на заброшенной стройке. А потом я хочу освоить презерватив и тоже не теоретически и не в отрыве от того, что по ту сторону презерватива.
        Смит открыл было рот, но Питер возвысил голос.
        – И я хочу слегка подсесть на иглу, а потом долго и мучительно слезать, а еще познакомиться с плохой девчонкой вот с такими буферами, а потом долго и мучительно с ней расплевываться, чтобы жениться на скромной и молчаливой девушке вот с такими добродетелями, а еще я проучусь годок на юриста, постою пару раз на стреме, попробую развозить пиццу, а потом пойму, что это все не мое, и...
        – Долго и мучительно, – подсказал Смит.
        – Вовсе нет, дорогой и уважаемый мистер, совсем не долго и мучительно, а плавно и постепенно найду свое место в жизни, а потом обзаведусь парой сопливых, машиной, фургоном, язвой, геморроем, парой ненавистных мне президентов, а еще такой насадкой на компьютер, которую сейчас прозревают в смутных снах только дьявол и Билл Гейтс. А потом я хочу помереть – долго и мучительно, но в свой эксклюзивный срок, а не под ваши дерьмовые титры и духовую музыку сфер, а еще я не хочу снимать с собственной жизни сливки и не хочу попадать в рай задешево...
        – А в ад? – опять встрял федеральный агент.
        – И в ад не хочу. А последнее, чего я пожелаю на койке в окружной больнице, когда мой синус уже начнет вытягиваться в ровную черту, так это примерно того же сценария для своих внуков, в пику траханным электрическим скатам вроде вас.
        Питер снова тяжело дышал, но сейчас был почти красив, да, пожалуй, красив. Конец его речи ознаменовался такой же мгновенной белозубой молнией – и громом, словно сейф свалился с трех лестничных пролетов.

        Неуловимое лицо Смита, оставаясь неуловимым, пропустило через себя серию гримас, похожих на морщины на тесте.
        – Что ж, старина Майк, опять, можно сказать, осечка. Мне спешить некуда; подождем лет семь или восемь.
        Что характерно, никто даже и не взглянул после этих слов на Майкла Гринвуда, настолько конфликт показался всем исчерпанным. И поэтому его ответ, даром что негромкий и даже шелестящий, огрел присутствующих покруче грома.
        – Нет.
        За окном тяжело дышали волны жестокого дождя, а на фоне этого самого окна стоял Майк Гринвуд, страшнее ненастья и мистера Смита вместе взятых. Население Нового Гренобля невольно попятилось от хозяина дома, еще более невольно сплачиваясь вокруг федерального агента.
        – Опомнись, Майк, – сказала Катарина.
        – Ты видишь, через восемь лет я совсем одряхлею, если не помру.
        – Доверься воле Божьей.
        Гринвуд задумался. Элиза Хэмпшир истерически каркнула и села на пол.
        – О'кей.
        И тут с тревожным стуком открылась форточка, в залу ворвался озон – и люди зашевелились, словно деревья на ветру, заговорили, принялись чокаться недопитым пуншем. Билли Балтер пролил изрядную порцию себе на штаны. Клаудиа смеялась двусмысленным шуткам его брата, показывая крупные белые зубы. Издалека слышался гром; гроза уходила на восток.

Глава 54. Разговор в баре

        В небольшом баре на втором этаже собралась примечательная компания: Смит, Мэгги и Катарина.
        – Для начала, – сказал Смит Катарине, – позвольте, мэм, вас униженно поблагодарить. Если бы не вы... хоть это был и не финал, а какая-нибудь одна тридцать вторая, но так называемому злу несдобровать в борьбе с добром, извините уж за невольный каламбур. Зло, насколько я успел понаблюдать за свой условный век, много из себя строит. Гримасы и позы (Смит состроил свои типовые черты в рожу, страшную и уморительную одновременно). А вот добро – это поистине жуткая сила. Это как в серьезной фирме: кассир Макгрегор приворовывает за спиной босса, а управляющий Джонсон реализует политику начальства. Так Джонсон, доложу я вам, куда опаснее Макгрегора, и секретарша Люси не зря боится Джонсона, а с Макгрегором перекидывается шуткой.
        – Сожалею, сэр, – довольно холодно отвечала Катарина, – но вряд ли смогу принять вашу благодарность, чтобы наш разговор не свернул на неверную магистраль. А вашей доброй знакомой Люси я посоветовала бы вести себя так, чтобы не приходилось опасаться начальства.
        – Знакомый совет. Да ведь вина Люси только в длинных бедрах и круглых ягодицах. О чем только думал Господь, когда проектировал эти ягодицы?
        – Есть вопросы, – безмятежно парировала Катарина, – которыми не следует задаваться. Например, в чем сквозной смысл истории нашей планеты или хотя бы такой ее частности, как клопы.
        – Извини, Смити, – встряла Мэгги, – а почему ты назвал свой век условным?
        – Все очень просто, моя красавица. Дело в том, что мне значительно больше ста. Я относительно хорошо сохранился, – тут Смит, подобно дешевому фокуснику, достал из пустоты круглое зеркальце и, внимательнейшим образом в него глядясь, произвел над своим лицом сложные движения пальцами, словно лепил из теста. – Если бы я не боялся испугать вас с малюткой Катариной, я бы намекнул, что мне и больше двухсот, ну да ладно, пощажу ваши нервы. Хотя... так ведь какого-нибудь коммивояжера распирает, если он видел юную леди на каких-нибудь авторалли в Коннектикуте, и он помрет, если не сообщит ей эту ничтожную информацию. Так и я... Катарина, не то чтобы принимал роды у твоей бабушки, а, скажем точно, находился тогда в соседней комнате и слышал первый крик твоей мамочки. Можно сказать, случайно туда попал, но странная штука – чем дольше живешь, тем меньше замечаешь вокруг себя случайностей. Когда пятилетний Джим едет на автобусе, ему тоже кажется, что тот случайно сворачивает вправо и влево и случайно довозит его с черномазой мамашей до искомого места. Словом, Мэгги, мы с тобой – два персонажа из книги Гиннеса. Тебе сколько там – месяцев пять или шесть? Как сказали бы наши русские друзья, старый и малый, да? Действительно?
        – Ага. А еще говорят: связался черт с младенцем.
        Эти невинные слова Мэгги неожиданно взбесили Смита.
        – Да что вы все, дерьмо этакое, помешались на этом черте? Вот спроси меня, бэби, прямо, в лоб, дьявол я или нет?
        – А это не будет посягательством на частную жизнь?
        – О, эта траханная русская ирония! Так слушай и запоминай: я не дьявол, не черт, не вампир, не оборотень, не привидение, не что там еще. Сделай одолжение, угости меня просвиркой с чесноком в соусе из осинового кола и засунь мне пинцетом в жопу серебряную пулю. Если хочешь знать, нет вообще никакого дяди дьявола. Дьявол – это образ мыслей, действий и организационных ходов. Вроде операционной системы. Это просто голая оптимальность. Она покажется не сентиментальной и не романтичной какой-нибудь срушке из Миссисипи, воспитанной на мексиканских сериалах. Просто, моя маленькая Мэгги, если ты зазеваешься на моей дороге и окажется, что пересечь тебя короче и дешевле, чем обходить, то мне придется... ну, как бы это помягче выразить... а потом ведь найдутся лузеры с двухфутовыми языками, которые приплетут сюда дьявола, и аморальность, и прочее дерьмо. О! Луч света идет по кратчайшему пути, и никто не пеняет ему, что он разбудил по дороге халтурщика-постового, когда тот видел во сне Ким Бэссинджер. Ты что-то хочешь сказать, Катарина? Говори же.
        – Я хотела узнать, как вам удалось так неплохо сохраниться.
        – Прекрасный вопрос! Клянусь четырьмя постоянными комиссиями при Конгрессе, великолепный вопрос! И вот тебе бледный, но честный ответ: единого рецепта не существует. Я простодушно использую достижения той эпохи и страны, где нахожусь. Например, в Индии этак... ну, все равно, сколько лет назад я сидел в позе лотоса, пока не зацвел, а в горах Кавказа предпочитал молодое вино и свежую баранину. Сегодня я отдаю предпочтение высоким технологиям. Мэгги, ты уже раскрываешь свою пасть с обложки "Космополитена", так даю тебе справку с печатью: никакой младенческой крови, никаких сердец старых дев и прочей доморощенности. К сожалению, из соображений не нравственности, а скорее диетологии.
        – Я вижу, – ответила Мэгги кротко. – А не мог бы ты рассказать, чем занимаешься помимо обновления собственной шкуры.
        – Ничем.
        – Но... ФБР, все эти манипуляции мной...
        Смит поморщился.
        – Это побочные эффекты, крошка. Ты видишь, иногда, чтобы аккуратно пересадить себе свежую печень, проще всего оказаться секретным начальником средней руки. При этом ты неминуемо занимаешься еще чем-то кроме собственной печени. С другой стороны, с каждого проекта ты снимаешь сливки в собственную чашку. Ты можешь мне не поверить, но однажды для сохранения этого бросового тела мне пришлось организовать революцию. Не ту, моя сладкая, не ту; та, которую ты имеешь в виду, случилась так же естественно, как гибель "Титаника". Маленькую черножопую революцию – она быстро зажила, когда я отвалил с кассой. Часть денег пошла американскому народу, а на остаток я купил превосходного химика, который впоследствии одарил меня парой-тройкой формул, все-таки обращающих некоторые необратимые процессы в клетке. И вот ведь человеческий род! Я заплатил ему достаточно, чтобы он приобрел у меня готовый продукт собственного изобретения, а он предпочел купить лиловую тачку и разбиться в ноль на автобане в Оклахоме. В каждом из нас сидит внутренний гамлет, дорогие девочки, и смерть всегда выбирает того, кто смотрит ей в глазницы и переступает с ноги на ногу. Это как на балу: приглашает дама, приглашает кавалер, но взгляды уже сцепились до всяких формальностей. Ты готова к смерти, Мэгги?
        Мэгги задумалась, не удивившись.
        – Я догадываюсь, нет. Я хотела бы многих еще повидать и кое-что сделать. У меня куча незакрытых файлов. А почему ты спросил?
        – Потому что ты невнимательна. Твоя красота разгорелась чересчур ярко для этого первобытного района. Любой мужчина хоть чуть-чуть моложе меня желает обладать тобой. Твоя холодность и неготовность ответить повергает их в отчаяние. Ты порываешься возразить – что ж, ты можешь ответить одному, на втором вас всех заклинит. Отчаяние... знаешь ли ты, красотка Мэгги, силу отчаяния? Дерьмовая жидкость, не находя выхода, рвет запаянный сосуд. Я показал бы тебе опыт, обладай ты временем. Допустим, трое безнадежно влюбленных дисциплинированно покончат с собой. Это их конституционное право. Но четвертый, моя милая, пальнет в тебя, и будет тоже прав, поскольку невменяем. А ты болтаешь тут на втором этаже со старой рухлядью, вместо того, чтобы делать ноги.

Глава 55. От слов к делу

        Тут Смит внезапно оборвал болтовню. Наступила слегка бракованная тишина, как если бы на вселенском магнитофоне медленно вертелась пленка без записи, но со случайными шумами.
        За окном бесшумно бежали тучи, подгоняемые желчной луной. Электрическая лампа, загримированная под керосиновую, стрекотала и только что не чадила. Жизнь... как бы точнее сказать... да, сама жизнь, казалось, не имела выхода из этого замкнутого пространства. Уют плавно переходил в кессонную болезнь. Вообще, отсюда можно было уйти только по винтовой лестнице, в низу которой началась невнятная возня, крики, выстрел...
        – Мэгги! – крикнула Катарина. – В окно!
        Мэгги в сомнении раскрыла окно и выглянула в него. Какая мелочь подчас влияет на наши решения – не будь она в этом шикарном платье, прыгнула бы не задумываясь.
        Между тем, кто-то рвался вверх по лестнице, преодолевая сопротивление. Мэгги с лихорадочным любопытством ждала – кто же это будет.
        – Я могу пристрелить его, – спокойно и не торопясь сказал Смит, – но лучше сразу, до выяснения.
        – Не надо, – машинально отозвались Катарина и Мэгги.
        Если бы это был Мак Бишоп...

        Мужчина, пыхтя, добрался до бара. Это был не Мак Бишоп. Я скажу вам больше: этого мужчину никто толком не знал. То есть, он родился, вырос и опустился в Новом Гренобле, у него когда-то давно мелькнула смутная жена, Катарина, поморщившись, могла бы вспомнить его имя, да и Смит... вот только Мэгги видела его впервые, а если сказать точнее, впервые отличила от фона.
        – В сторону, – выдавил из себя мужчина сквозь одышку, неопределенно поводя стволом. Никто не двинулся с места. – Да что же это?! – взвизгнул мужчина по-бабьи. – В сторону, я сказал!
        – Не мог бы уважаемый джентльмен, – оскорбительно хладнокровно спросил Смит, – пояснить, кому именно и в какую сторону. Это не значит, что мы заранее принимаем ваше предложение. Это значит, что мы хотим его уточнить.
        – Ты самый умный? – поинтересовался гость, наводя на Смита ствол.
        Тут раздался выстрел – и мужчина медленно, винтом, осел на пол. Его ладонь вопросительно раскрылась, и ствол выпал из нее.
        – Не надо благодарностей, – добродушно сказал Смит. – Мне надо было, чтобы он навел свое чуть теплое оружие на меня, после чего любой суд присяжных меня оправдает. Видит Бог, мне столько раз приходилось стрелять сквозь карман, что мой портной на всякий случай наклепал их целый ящик. Вот через задний карман – Мэгги, тебе как специалисту это было бы любопытно... ну да ладно. Катарина, найдутся ли в доме врач, священник, нотариус? Мэгги, можешь спуститься, заодно разведаешь историю этого любительского десанта.
        – А скажи, Смит, тебе его совсем не жалко?
        – Нет. А тебе?
        Мэгги ушла, не ответив.
        Катарина кратко взглянула на Смита.
        – Да ладно, девочка, – сказал тот, – думаешь, я все еще дуюсь на тебя за то, что ты предпочла мальчишку-сверстника старому бодряку? Да я почти забыл.
        – Дело не в этом, Говард. Девочка ушла одна, а кто всерьез ее защитит, кроме тебя и меня?
        – Господь.
        Катарина посмотрела на Смита, словно стараясь понять, шутит он или говорит всерьез, – и тут раздался сухой выстрел снизу, потом еще и еще.

Глава 57. Больничная койка

        Мэгги лежала. Жесткий крахмал царапал ей подбородок. Перед ее глазами находился потолок, мазанный светло-зеленой краской. По потолку проходила трещина, похожая на Миссури. Пахло капустой и чем-то еще – слабо, но неприятно.
        Мэгги осторожно потянулась, пробуя понять, куда именно она ранена. Немедленно закопошились несколько точек; Мэгги, испугавшись, прекратила эксперимент и непонятно сколько времени приводила себя к небытию. Боль утихла. Трещина уютно расположилась на потолке. Лампа не горела, но было светло, получается, это день. Мэгги прикинула – вероятно, ее свезли в окружной госпиталь милях в тридцати от Нового Гренобля.
        Ей отчего-то стала интересна судьба ее платья. Перебрав в уме несколько вариантов, Мэгги остановилась на самом лучезарном: платье в кладовке, и ей выдадут его при выписке.
        Вошла сестра и сказала несколько неуловимо странных фраз. Напрягшись, Мэгги сформулировала их странность: сестра говорила по-русски.
        – Можете говорить по-английски, – прохрипела Мэгги. Ей самой очень не понравился ее собственный голос. Сестра посмотрела на нее, как на идиотку, прыснула и ушла.
        Мэгги тревожно вздремнула, а когда проснулась, увидела трех мужчин, обсевших ее с трех сторон. Она подумала было, что время сделало сальто назад и вернуло ей Горли Томсона с парой ассистентов, но потом узнала гостей. Это были Фил, Билл и Серый – кореша Давида Гуренко.

        – Очухался, – сказал Фил по-русски. – Живучий, бл.дь, народ.
        – Не говори, бл.дь, – поддакнул ему Серый.
        – Здравствуйте, мальчики, – сказала Мэгги. – Рада вас видеть. Надолго в Америку? Как там Давид?
        Эти вполне светские слова вызвали неопрятный смех. Фил хихикал, словно икая, на вдохе; Билл ржал, роняя куски слюны; Серый словно подтявкивал. Отсмеявшись и утерев слезы, посетители окружного госпиталя совершенно отвлеклись от Мэгги и заговорили между собой.
        – Башкой треснулся?
        – Не видишь, бл.дь?
        – Так ровно чешет. Я тут позавчера был в одной фирме, ну, у Макса, ты помнишь Макса? так вот, у него теперь кабинет, а перед кабинетом телка с табличкой, а на табличке написано секретарь-референт, и она меня вот в этой же манере спрашивает, как доложить о вас Максиму Эдуардовичу?
        – И ты что?
        – Растерялся, бл.дь. Как обо мне доложить?
        – Менеджер по спорным вопросам.
        – Короче, Додику оборвать яйца, получится секретарь-референт.
        – Пока башка не заживет.
        – Надо торопиться.

Глава 58. Версии происходящего

        Слушая вполуха этот тупой разговор, Мэгги пыталась сообразить, что произошло. Для начала ей удалось идентифицировать запах капусты. По всему судя, она находилась в одной из московских больниц. Потом она пошевелила поочередно левой и правой рукой. Правая оказалась практически здорова. Мэгги выпростала ее из-под простыни и ощупала собственные щеки. На них кололась щетина. Тогда, собравшись с духом, Мэгги съездила рукой в собственную середину и к своему ужасу обнаружила там ненавистный мужской аппарат в его триединстве. Тут Мэгги сделала последний шаг в этом направлении и сформулировала источник слабого неприятного запаха: это было тело Давида Гуренко, куда она вновь угодила.
        Оставлось думать.
        Очевидно, после ранения в окружном госпитале произошло серьезное выяснение личности раненой – совсем не так, как на Багамах. Вероятно, связались с российским посольством. Вероятно, позвонили Белле Самойловне, а она выслала этих трех кретинов. Они потребовали восстановить статус-кво и отвезли обезображенную Мэгги в Москву, полагая, что это Давид Гуренко.
        Аккуратно вспомнив русские слова, Мэгги озвучила эту версию.

        Как ее слушали!
        Так меломаны слушают в исполнении скрипача-виртуоза неизвестный им, но гениальный концерт.
        Фил, Билл и Серый раскрыли три рта, как Змей Горыныч у стоматолога, боясь пропустить слово. Кажется, они даже не дышали. Когда Мэгги закончила, они молчали еще секунд тридцать на случай, что она просто прервалась. А потом заревели, застонали, забились в конвульсиях, так что Мэгги всерьез испугалась и начала искать кнопку, чтобы позвать сестру, но кнопки не оказалось, и тогда Мэгги поняла, что ее гости всего-навсего смеялись.

        Дар речи вернулся к ним минут через восемь – в том ограниченном объеме, в котором вообще был им присущ.
        – Я обоссался, – задыхаясь объявил Билл. – Кроме шуток.
        – Я был на Жванецком, – задумчиво сказал Серый, – и Жванецкий это тоже не похоронный марш. Но что же получается – стоит довольно занудного типа грамотно приложить о фонарь, и Жванецкий отдыхает?
        – У меня схватило сердце, – сказал Фил серьезно. – Пошли отсюда, пока он не раскрыл рта. Еще одной порции этой х.йни я просто не вынесу.
        И они ушли практически по-английски.

        Прошел месяц.
        Мэгги пробиралась по гололеду одной из московских окраинных улиц. Навстречу ей спешил мальчик лет девяти; Мэгги ему улыбнулась – мальчик вздрогнул и ускорился. Мэгги мысленно чертыхнулась и очередной раз зафиксировала про себя, что этой рожей не стоит улыбаться.
        Опасаясь русской психиатрии, Мэгги усвоила и в нескольких инстанциях повторила местную версию происшествия. Довольно лаконичную, впрочем, версию: предприниматель Давид Гуренко приобрел дешевую машину и почти сразу въехал в фонарный столб. Остальное явилось плодом воображения ушибленной головы, не оставившим следов на организме.
        Остального не было.

Глава 59. Как жить...

        Мэгги сидела в окраинном московском кафе и потягивала виски. Ей было погано. В этом неопрятном теле она чувствовала себя примерно как Штирлиц в эсэсовском мундире. Пару дней она не вылезала из ванной, пытаясь отбить собственный запах. Можно было брить ноги, наконец, снова отстричь лишнее. Но дело было не в теле.
        Мэгги пришлось выставить за дверь трех Давидовых подружек, явившихся практически подряд с какими-то мутными претензиями то ли эмоционального, то ли имущественного толка. Ради этого случая Мэгги с удовольствием вспомнила и воспроизвела лексические обороты Давида, а также его коронные пинки, небольные, но обидные. Про отношение Давида к дамам Фил, сам отнюдь не романтик, высказывался так:
        – Я все понимаю, но это, бл.дь, чересчур.
        Дважды или трижды Мэгги вызывали на заседания корпорации, где Фил, Билл и Серый с унылым постоянством в три языка выбивали лишние деньги из представителей смежников, а те яростно доказывали свою версию финансовой истины. Судя по всему, азарт Давида Гуренко что-то решал в этих филологических разборках, но Мэгги скучала так напоказ, что заражала преступным безразличием своих партнеров – и те отступали. В итоге Мэгги назначили скромный пенсионный фонд и отстранили от дел.

        Однажды Мэгги посетил Билл, чтобы выразить общее недоумение. Бывшие друзья вышли прогуляться по московской улице. Билл оказался ниже Мэгги на полголовы. Мэгги про себя сформулировала, что этот мужчина не в ее вкусе.
        – Что ты гордишься, – наставительно говорил Билл. – Когда ты трахнулся об этот фонарь и загремел в больницу, Фил ночь не спал. Ты извини, но он одним врачам скормил штук семь. Серый день и ночь пахал, затыкая твои щели. Я... да ладно. Я не узнаю тебя, Дод. Ты ведь знал цену настоящей дружбе.
        Мэгги рассеянно кивнула.
        – А скажи, Билл, я постоянно лежал(а) в той больнице? Вы меня контролировали?
        – На месяц тебя перевели в закрытый стационар специально для коматозных. Мы туда только звонили. А что?
        Мэгги прикинула, могла ли вместиться в коматозный месяц ее американская эпопея. Мда. Неужели глюк?

        Но ведь я жива. Я вижу небо. Я люблю и негодую. Моя память воспалена случившимся со мной – что мне до того, что вы в это не верите?

        Мэгги и Билл сомнамбулически зашли в супермаркет. Мэгги привлекло одно лицо с обочины взгляда, собственно, привлекло тем, что Мэгги его не разглядела. А присмотревшись и вновь не разглядев, Мэгги, к величайшему удивлению Билла (и не его одного) совершила три кенгуриных прыжка и схватила неприметного товарища за отвороты пальто. По русской традиции Мэгги и дедушку растащили метра на три и теперь ожидали, что они скажут.
        – Смит! – орала Мэгги хриплым голосом Давида Гуренко. – Погоди, сволочь, я еще доберусь до тебя!
        – Он треснулся башкой! – вторым голосом поддерживал друга Билл. – У него справка в кармане! Дедушка, не слушайте его!
        – Я не понимаю, – бормотал горемычный дед. – У меня яйца в сумке, осторожно, товарищи.
        – Товарищи! – скорбно произнесла пришедшая в себя Мэгги. – Проверьте для начала его документы. Его фамилия Кузнецов.
        Документы деда проверили. Его фамилия оказалась Ковалев. Деда общественность отпустила немедленно, а Мэгги пожурила и отпустила тоже, наказав не безобразить.
        – Что с тобой? – брезгливо говорил Билл. – Что бы там ни болтали, мы все-таки цивилизованные предприниматели, а не, понимаешь, городская шпана. Что за стиль отношений?! Мне хочется вымыть руки.
        – Shut up, – сказала Мэгги. Билл от удивления заткнулся.

        Смит кузнец, Кузнецов кузнец, но ведь и Ковалев тоже от коваля, кузнеца. Так значит...

Глава 60. Жизнь, ее цели и смысл

        Выздоровление Давида Гуренко произошло внезапно, словно воссстановился контакт в башке. Месяца три-четыре партнеры не могли нахвалиться на него – бодрого, въедливого и жадного. Потом как-то сообразили, что пахать-то Давид пашет, а от общего досуга отлынивает. По всему получалось, что он копит бабки. А зачем копит? Ясное дело – хочет слинять.

        В Москве случилась весна. Мэгги, сидя у окошка, перебирала пальцами Давида Гуренко свой валютный запас. Ей уже хватало на билет до Багам, но идиотская стилистика времени вынуждала ее покупать бессмысленный обратный билет. Что до операции, то Мэгги была уверена в том, что халтурщик Перкинс по дружбе покромсает ее бесплатно.
        В дверь позвонили. Мэгги отворила – там стояла тусклая женщина. Мэгги, как бы с усилием провернув собственные мозги, узнала ее: это была Валентина, ближайшая подруга ее бывшей жены – дерьмо! бывшей жены Давида Гуренко.
        – Здравствуй, Валентина. Проходи, сейчас я поставлю чай.
        Валентина, ободренная приемом, вошла.

        Забота переполняла Валентину. Прямо за чаем она стала выливаться из нее – слеза за слезой.
        – Что с тобой? – встревоженно спросила Мэгги. – Чем я могу тебе помочь?
        Впрочем, можно было и не спрашивать. Конечно же, муж Валентины, изможденный нищетой и отсутствием перспектив, в отчаянии нырнул в омут коммерции и мгновенно пошел ко дну. И если не достать сегодня же сумму... может быть, кому-то и небольшую...
        – Это все, что у меня есть, – сказала Мэгги растерянно.
        – Мне не к кому больше идти, Давид Иосифович, – сказала Валентина, ошеломленная тем, что Давид не отказал мгновенно. – Мы отдадим... потом. Я... если хотите... – она начала расстегивать блузку; Мэгги поначалу подумала, что несчастной женщине просто стало душно, но потом поняла ее намерение и воспрепятствовала с необычайной жесткостью.
        – Что же это вы, Валентина, – сказала Мэгги сухо и неодобрительно, – надо же как-то все же... Гордость, что ли...
        – Когда дети, – захлебываясь рыданиями, сказала Валентина, – тогда гордость...
        Она, не договорив, уронила голову на край стола. Мэгги принесла денег. Валентина попыталась поцеловать ей руку – Мэгги вместо этого поцеловала ее в голову.
        – Тебя проводить?
        Валентина, мотая головой, убегала.
        – Погоди! Возьми вот еще на такси, а то ты в таком состоянии... ограбят тебя.
        Валентина взяла сто рублей на такси.
        – Заходи. Заходи ради Бога просто так. Расскажешь, как обошлось.
        Хлопнула дверь.

        Мэгги вернулась к окну. Зачем-то открыла красивый бумажник – оттуда ей улыбнулась черная пустота.
        Ничего, снова накоплю.
        – Как накопишь, – немного глумливо ответили ей небеса, – так и раздашь.
        Мэгги прислонилась лбом к стеклу.
        Только что прошел дождь. Ранняя зелень то там, то сям вспыхивала на черноте ветвей. Чужие дети в излишне теплых разноцветных курточках возились на площадке с непременной металлической черепахой, горкой и турником.
        Упадут... изгваздаются...
        Так и жить дальше – в чужом теле, в непонятной стране, не родив ребенка... Может, взять из детского дома...
        Она, поцарапав руку о собственную щетину, открыла форточку.
        Свежий-свежий воздух ворвался в комнату.

Глава 61. Вместо эпилога

        Дорогая Эрнестина!
        Тут у нас снова дождь и нет другого дела, как писать длинные письма.
        Я часто думаю о Вас, а два раза видела во сне Вашу веранду. Боюсь, что не вспомню название того вьющегося растения, – впрочем, это, наверное, неважно.
        Мне приснилось, что Вашу грядку с маисом разорили опоссумы. Несмотря на отдельные детали, это был совершенно русский сон.
        Кланяйтесь Слейтону и Барбаре. Чтобы не забыть – у Слейтона на рюкзаке расходится шов. Заштопайте его или скажите Барбаре заштопать, а то будет дырка, и что вывалится в нее, того уже не найти.

        Майк и Катарина!
        Свет истины – это не метафора. Это что-то вроде юпитера на телестудии, но мощнее раз в пять. От него слезятся глаза. В его огне выгорает вещь, но остается сердцевина любой вещи.
        Катарина! Если вдруг мое платье осталось у тебя, подари его, пожалуйста, Клаудии или Элизе, они уже обе засиделись в невестах. Но срежь один бантик или какую-нибудь штучку на память о моей короткой красоте. Пусть этот бантик хранится в вашем магазине, пока Мак не состряпает о нем простую историю.
        Вряд ли я дождусь ответа от вас, но пишу обратный адрес – так, на всякий случай...