Выход к морю: Книга стихотворений М.: МИКО, 1996. ISBN 5-86406-126-3 132 с.

Нет печальней истории, чем про Великого Гетсби
в городке между Синей Ордою и Белой Мордвою,
где ночами жгут нефть, и языческий градус прозренья
растворён забродившей в тепле лягушачьей икрой.

Непрестанно моргающий оком хрустящего рынка,
вымывающим сладкой водою фабричную слякоть,
он задолго до звезд, превращаясь в пугливую пустошь,
затихает, как стянутый ржавчиной сабельный марш.

Опустелость пространства спасает его запустелость
небывалой альпийской акустикой конструктивизма,
и вагон, пробиваясь к театру по рельсовым стыкам,
забивает ряды костылей в междометие скул...

И когда прогоревшая взвесь перемолотой пыли
разбегается по мостовой травяною волною,
обсыпает слепой поволокой глубокие камни,
замирает на умных озерах в мазутном прибое -
свежесть хлеба во многом подобна замшелости камня,
твердогубая молодость больше похожа на старость,
и рассеянный звонкий разбег опереточных арий
многим правдоподобней, чем варварский плач.

*   *   *   *   *   *

Я решил рассказать тебе всё про Великого Гетсби,
как в парящую лоджию номенклатурного дома
он входил поутру, чтоб погладить живого павлина,
как в парадном привычно кивал эполетам лифтера,
наравне с отгулявшим и дряхлым обкомовским смердом,
наравне с восходящей к зениту балетной звездою,
он почувствовал первым конечность прямого движенья.
И отныне его больше нет, потому что он умер.

Сколько времени нужно, чтоб как-нибудь в это поверить,
сколько денег на пойло, чтоб вычеркнуть из мирозданья
низколобую истину передового сословья,
большерукую, ставшую кровью, ковбойскую веру?!

В крутоплечих соленых костюмах от Адидаса,
в окруженьи бродяг и красавиц в чернильных рыданьях,
они шли за ним следом с вокзала к большому престолу,
и взошли на корявый престол, и на нем не остались.

О сырая вещественность жизни в зеленой валюте,
самоварное золото толстых нательных цепочек...
ворс татарских ковров... фотографии женщин
на тюремных дверях апельсиновых, тихих сортиров..

О предельно простое спряженье заморских глаголов,
угловатость солдатских сапог, и прохлада крещенья,
равномерно кричащая в ухо свобода эфира
в черно-белом застенке проснувшихся утром с похмелья.

Вместе с первым рабочим гудком из трубы саксофона,
вместе с лунною ночью и длинной цыганской дорогой
он поднялся однажды с поющих железных матрасов
и услышал шаги, и, наверное, взял себя в руки.

Потому что надежды хватало на всех, кто решился,
и на всех, кто отчаялся выжить на сером просторе...
И уже через год сковырнулся в дерьмовую яму,
потому что чуть-чуть перебрал, потому что не понял...

О святая забывчивость смерти в квадратном граните,
дым чахоточных свечек, знакомство граненых стаканов!
Поцелуи трагических дам в опустелых подъездах,
фейерверки салютов из слезоточивого газа!

И сгорающий к ночи от скандинавского спирта
разговор о Морисе Дрюоне у плёвой горелки..

И опять темный скрежет водоснабженья...
И опять, и опять невозможность прямого движенья.

Я хочу рассказать тебе всё про Великого Гетсби,
потому что покуда не вижу другого героя
в полинялой газете отчизны, в усталом свеченьи
разлетевшихся фосфорных брызг в темноту чернозема,
в эту плесень назойливых глаз с прописной добротою,
в костяные улыбки ублюдков в истерзанных фраках,
потому что я тоже не вижу прямого движенья,
и шампанское в этих гостях вечно пахнет мне псиной.

*   *   *   *   *   *

День уже наступил, а еще верней - полдень.
В черном раструбе, кажется, только двенадцать било.
Моя мать прошла от соседки с холодным бидоном,
старики на скамейке уснули, смотря себе в руки.
Воробьиный горох тополей высыхал и дробился,
разрываясь по швам молодою смолистою кожей.
И, закончив скольжение на вертикальной вершине,
солнце вымыло начисто голые стекла.

Мир неслышно готовился к часу немого расстрела,
подбирая хрусталикам глаз образцы диафрагмы,
повернув каждый взгляд в глубину земляного сомненья,
что, должно быть, во многом сродни сновиденьям про старость.
Потому что - чему же еще? Ведь, наверное, смертным
ничего нет страшнее, чем старая глупая старость
в облетевшем дворянском гнезде на углу Гарибальди,
где всегда будут жить только боги и лучшие воры...
Там, где вздрогнув всего пару раз за недолгую вечность,
будут строго висеть на стенах драгоценные сабли,
где в кладовках стоят, ожидая пыжа, карабины,
а на лоджиях - бочки с капустой... где жарят жаркое,
обливаясь слюною над бросовым импортным пивом,
обливаясь слезами над фильмом про бабью любовь..

*   *   *   *   *   *

Серый двор напряженно светлел, раскаляясь вольфрамом
склеротических, въедливых к старости, трещин асфальта.
Майский луч ворошил каждый угол неслышной клюкою,
приготовившись к играм допроса. Через минуту
въехал мусоровоз, утопляя колеса
в слякоть мятых кульков из-под импортной снеди.
Вдоль ограды скользнул мерседес утомленного мэра.
Ожидая хозяев, в кабинах курили шоферы.

Наступал роздых ланча, и, думаю, вряд ли
небо сможет однажды нарушить сермяжный порядок
этой вечной китайской стены с простынями на крышах
вдоль границы Сибирской Орды с Понизовой Мордвой.

И в одиннадцать пятьдесят семь, из случайной машины
они вышли в черных платках, прикрыв подбородки,
и открыли стрельбу из израильских автоматов,
до тех пор, пока Он не лег на живот и раскаялся кашлять.
На земле было холодно, словно на плитках пивбара.
(Почему-то я помню ступеньки холодных пивбаров,
где в уборной над писсуарами пляшут мужчины
в такт карибскому регги из верхнего зала пивной.
Кстати, женщин там нету в помине, и не за что драться,
и когда убивают друг друга - то только по пьяни,
но когда убивают друг друга нарочно, возле подъезда,
можно очень задуматься, - ну и зачем?)

Я не прав?

Я не прав, потому что не знаю всей правды, и вряд ли узнаю,
но хочу рассказать тебе всё про Великого Гетсби.
Потому что могу говорить. Если кто-нибудь может -
пусть и он говорит.
                                    Но невероятно,
что хоть кто-нибудь сможет нарушить угрюмый порядок
ледяных морозилок с пельменями, водкою, любовью
в городке между Синей Ордою и Белой Мордвой.

Эти хлопцы по-прежнему бойко стреляли
                                                                        по хлопцам,
и герой мой скатился к колесам автомобиля,
и плевать ему было - под свой ли, чужой ли,
                        под какой-нибудь инвалидный автомобиль.
Остальным bodyguard-ам, увы, дозволялось
умирать вверх лицом, улыбаясь зубами,
и казалось, что эта стрельба продолжалась полгода...
Настолько хотелось добить.
                                                Как приятно стрелять!
Как приятно держать пятернею живое железо,
как забавно поднять на руке неродного младенца,
даже купленный заживо крохотный розовый пудель,
тоже чем-то походит на смерть.
                                                Как приятно стрелять!
Как приятно остаться живым после радостной свадьбы,
в азиатской столовой, в плену переломанных вилок,
с удивленной красоткой на удивленных коленях,
победительницей конкурса областной красоты!
Как приятно стрелять, а не строгать кресты.
Сколько гордости в белизне носилок!

*   *   *   *   *   *

И кривые пунктиры стучали в гнилой парапет.
И челюсти в масле старались доверчиво чавкать.
И в мертвых мужчинах ломались сырые колодки.
И головы приняли матовый цвет пожилых черепов.
И безобразные руки цепляли песок,
огромные детские руки из грязи и хлеба,
которые б вымыть для памяти синего неба,
чтоб кто-нибудь смог целовать.
                                                Но куда уж теперь?

И кровь с желтой крошкой костей
поплыла из прорех
                                    исподнего.
С ног потерялась солдатская, чистая обувь.
И в офис жандармов ввезли десять ящиков водки.
Встречайте нас с миром, любимые наши враги!

Встречайте нас с миром, мы тоже исподние люди.
Мы тоже не видим законов прямого движенья.
Мы тоже лежим на бордюрах, не в силах заплакать.
Мы тоже упали в брезгливый, родимый асфальт...

И этот военный понос улыбался и длился.
И дети в песочницах тоже стреляли и длились.
И синий овал бирюзы на подаренных кольцах
чернел. И зубным порошком никогда не отмыть.

*   *   *   *   *   *

Я спал в это время, стараясь принять положенье
зародыша в чьем-нибудь брюхе. А впрочем,
я слишком уж ласково спал, и когда моя мама
сказала, что нечто стряслось с нашим неким соседом,
я вышел наружу и встретил обычную бабу,
укрытую чуть ли не деревенским платком.

Она и рыдала над смертью Великого Гетсби,
Великого Васи Кукана, затмившего мир.

Я вышел на улицу для собирания гильз.
И парни снимали цепочки с простреленной шеи.
Они говорили, что золото нужно оставить
для нужд продолжения рода. Да, нужно хранить.

Подруга рыдала, как только рыдают подруги.
Кричала, что только шакалы подходят к телам казненных.
Она голосила -
                        "собаки вокруг, собаки...
                        они окружают меня, всё ближе, всё больше".

Могильщики подкатили только под вечер.
"Собаки вокруг всех нас, собаки, собаки!"

Народ непрерывно бродил - но потом перекрыли.
Встречались красивые телки - но их охраняли.
Какие-то парни из песен про маму-Одессу
носили трагедию в лицах, как Ален Делон.

Встречались верзилы в разодранных телогрейках,
какие-то кострюки в милицейских фуражках...

"Собаки вокруг всех нас, собаки, собаки!"
Потом ее увели. Стало потише.

Мой отец подъехал к обеду. Было время обеда
В городке между Умной Мордвою и Пьяной Ордою.
Герои царили. Очень смущала одежда.
Те же самые куртки: что на живых, что на мертвых.
Такие, видать, завезли - кстати, очень неплохо,
                                                            но однообразно.
Отец не заметил. Он не мог замечать ерунды.
Я всегда замечаю...

И, проходя сквозь строй обостренных шакалов,
он сказал им "подонки, нужно работать,
а не стрелять друг по другу".
                                                Ребята смеялись.

Они жгли свои свечи и разливали спиртное.
Еще пару дней "лишь только двенадцать било".
И потом несколько карабинеров
наконец подкрепили вином свои силы.

И толпа смогла подойти к трансформаторной будке.
Вот здесь и свалили с ног Великого Гетсби,
вместе с его сигарой и классной женою,
вот здесь, около пункта электроснабженья...

В гробу я видел любое прямое движенье.

*   *   *   *   *   *

Хозяин угрюмого города в пять этажей,
с тремя ледяными церквами и каменной башней,
где дремлет в обнимку с графином столичный наместник,
а если и даже проснулся - то что с него взять?
Опричнина тоже навряд ли удержится в силе,
жандарм из хромой деревеньки - размером с дворнягу,
еще остаются купцы и простые убийцы.
Приветствую Вас, господин молодой капитал!
Я что-то когда-то читал про подобные нравы:
порою забавно, но очень однообразно,
пока сам не выстрелишь несколько раз в бездорожное небо
железной земли на границе с Верблюжьей Ордой.

Великий Василий Кукан из семьи шулеров,
из самой приличной семьи (это тоже искусство),
фарцовщик, бармен, сахариновая элита,
плеснувшая в наше лицо из дверей кабаков...

Он выстроил несколько сказочных зимних дворцов
в лесах вдоль кандального тракта,
                                                привез разноцветных
конфет и печенья в фанерные лавки державы,
купил телевизор для детского дома,
                                    продал изумрудный рудник,
                                                когда надавили соперники;
                                                                                    пообещал
воздвигнуть гранитное капище каменной бабы
для памяти жертвам репрессий, угробил штук шесть
воров из закона, что делать грешно, иль просто,
по-моему, вредно. Скорее, опасно.
(Приятно молчать, если связан с такою братвою,
                        хотя бы соседством).
Какой коза ностре дозволено брать города?

В каком еще веке, в какой своежильной державе
гуляли б веселые деньги таких величин?

- Мол, я продаю тебе танковую колонну, ты мне - удачу
на бирже в районе Уолл-стрита;
- Я отвалю редкоземельных металлов,
мне - полсотни вагонов с водярой "Smirnoff".

Такие красивые цены на медь, как и цены на девок,
не говоря уже о цене на предметы искусства.
Иконы идут хорошо, но гораздо серьезней
торговать черепами расстрелянных императриц.
Черепушки царей - дефицит, да и слишком вальяжно,
да к тому же мы все - хоть немного да патриоты.
Мы лишились по пьяни прекрасного Черного моря.
Это даже смешно - этот берег так просто купить.

Да, он делал нахальное дело, лихой человек,
и он мог бы остаться подольше, и мы б повстречались
ну хотя бы в районе L.A-я. И я бы сказал,
что хочу рассказать и ему про Великого Гетсби.
И это бы было нелепо, но было бы славно,
поскольку о прочем я бы не смог говорить...

Он был мне хоть в чем-то приятель, забавный мужик,
мне нравились тоже девицы в дешевых лосинах,
в чудных сапожищах, - глазищи, полпуда помады,
аэробика, бред из журналов про высшую моду,
и вся требуха разговоров про раннее детство,
чтоб стало неинтересно, что есть между ног.

Неужто за это боролись, чтоб так опуститься?
И барышни стали ничем, и потом - даже деньги,
потом - и поминки, и свадьбы, и даже рыбалка,
где ходят вдоль берега с неводом, полным травы...

И всё оно стало ничем, и значительно ближе
афганцы, поганцы, лихие казацкие танцы,
мечта о Венеции, чтобы проехать в гондоле,
в канале, в июле, и за минуту до пули,
хотя бы всё в той же Венеции или в Алжире.
С деньгами можно смотреть на вещи пошире.

Всё равно б расстреляли. И это, мой друг, очевидность,
и это, мой друг, понятная очередность,
и это, мой друг, понятная незавидность
бандитской судьбы..

*   *   *   *   *   *

Его хоронили, как и подобает вождей.
Заводы гудели, охрипнув от гордого крика.
В чумном городке на границе с рабочей Ордою
так много секретных заводов.
                        Но я не знаю секрет.

Его хоронили, как и подобает вождей.
Властителей дум или деспотов, мазанных кровью.
Толпа чует время на удивление точно -
будь то добрый граф, самодержец
                                                иль пьяный чудак.

Я помню сухую язвительность собственной морды,
когда государство в сердцах хоронило пророка
одной из красивых идей. В многоцветьи влюбленных
я видел лишь очередь в консульство дальней страны
и хлопцев Великого Гетсби.

Их жизнь - только здесь.

Я очень стыдился такой прозорливости. Это нормально -
стыдиться того, что ты знаешь. Гораздо пошлее
надеяться в скорый исход исцеления душ.
(Но двигать процесс исцеленья по собственным меркам
намного преступней, чем просто убить проходимца
за то, что зарвался.)
                                    Какое собакино дело
до этой баланды таким стихоплетам, как я?

Я просто пытаюсь припомнить простейший сюжет
из близкого прошлого родины. Чтоб ни случилось,
но я сохраняю повышенную любезность
                                                            к тому, где я жил.
Плевать, что я жил и живу в нескольких городах.

Это слишком хорошая, даже громоздкая память,
подкрепленная каждым полночным звонком телефона
с сообщеньем о смерти друзей.
И я, в общем, привык.

И, к тому же, ничто не способно сломать содержание снов.
Стал бы я рассуждать в них о карме Великого Гетсби?
Да ни в жизнь. Потому что про сволочь
я могу, к сожалению, думать лишь в пасмурный день.
Он сегодня такой.

*   *   *   *   *   *

Я вернулся в мой город.
Конечно, знакомый до слез,
                        до хмельного синдрома, до
                        того "как давно мы не были дома", до того, что
                        меня уже не выпускают
                                                из гостей, говорят "становится поздно".

Невозможно поехать к девице на самосвале,
невозможно угнать такси, чтоб не пристрелили...
Всё это вранье, но люди привыкли
                                                говорить такими словами.

И я склонен им верить. Я и сам говорю похоже,
обращаясь "на ты" к продавцу шагреневой кожи
                                                мотоциклетных курток.
Обращаясь "на Вы" к старику с пятью орденами,
победившему в давешном сне все вселенское зло.

Ведь сколько б ни убивали хмельных синяков,
остается кондовый настрой
            между Синей Ордою и Белой Мордвою,
где еще удается бродить по булыжным тропинкам,
глазеть на афишки с рекламой интимных услуг
местных барышень.
                        Но до конкурса красоты
лучше стрелять, а не строгать кресты,
лучше стрелять прямо в небо, и, завещая
свою смерть кому-нибудь из бандюг,
попросить поставить на кладбище каменный кукиш.
Прямо в небо.

Уж не знаю, что воздвиг себе фраер Василий Кукан.
Я не очень-то грежу этой кабацкой вендеттой,
возвратившись туда, где я все еще есть
                        "всех живущих прижизненный друг".
Если ходят трамваи (разумеется, помню твой
главный трамвай с номерком 26), если жарят жаркое
из абортуса дохлой индюшки на дохленькой плитке,
если так же легко говорят с вахлаком
                                                с панибратским акцентом,
словно "хочут чего-то узнать". Если все распустилось,
разобщилось, расклинилось и разбрелось...

И опять вдоль реки засверкали паяльные лампы,
и на скрюченном Царском мосту, обнимая перила,
вновь стоит мой приятель; и где-то звенят коромысла
в отдаленном цыганском поселке. И я всему рад.

Здравствуй, близкий, как треп, мой веселый цыганский город,
куда мы въезжаем с веселым немецким шофером,
который сигналит задам и тоненьким спинкам,
который знает Вселенную только по теплым перинкам...

Я решил рассказать и ему про Великого Гетсби,
а он улыбнулся, и так хорошо улыбнулся,
что я вспомнил лотки за рельсовыми путями,
казино "Бумбараш", и общаги с прокислыми щами.

Да, браток, не нужно шутить с такими вещами.

Городок сей гораздо серьезней, чем мы получились,
нам гораздо спокойней смотреть в этих радостных телок,
увидав как будто впервые пудовые груди,
тяжелые задницы, полуживые глаза....
Здесь едва ли рождалась идея голимого тела,
здесь любой мог бы стать мизантропом Чезаре Ломброзо,
особенно рассуждая про женские члены,
негодные для любви. Разве что для семьи.

(И, кстати, мы с моим другом Серегою Баренгольцем,
                                    заехав однажды сюда,
навсегда и решили, что уж с ними нам не по пути.
Мы очень переживали -
mama mia, mama, куда мы попали, что за место такое
в Мордве и языческой Чуди.
                                    Нам здесь вышло гнездиться...
Нам вышло все это любить.)

Здесь рождались правители с мертвым лицом паханов,
с неумытою пьяной башкою разбуженной в перьях
вялых куриц подушек. Здесь голосили,
обнимая меж делом слюну отопительных труб,
чтоб потом промычать на трибунах про скорую волю
опустевших заводов, про гладкие тёсы усадеб,
про глухие амбары звенящих фальшивых монет.

Здесь стояли картавые храмы разумной науки,
кстати, даже евреи дразнили друг друга жидами,
задыхаясь от сказочной рифмы и педикулеза...
Все мы вышли оттуда, на удивление - все.
Алкаши в полушубках, ребята с подвешенной речью,
пробивные гундосы, чье место лежать в мавзолеях,
потому что при жизни навряд ли хорошая девка
ляжет рядом. Паскуды, сломавшие мир.

Чудаки, что поверили в святость прямого движенья,
разыгравшие пьесу до головокруженья,
чтоб вагон, пробиваясь к театру по рельсовым стыкам,
непрестанно звенел и качался. Ах, хоть бы звенел...

Я хотел рассказать тебе всё про Великого Гетсби,
но в краях между Синей Ордою и Белой Мордвою
даже дети молчат. Их выводят на люди,
а они продолжают молчать.

Нам бы этот покой.

Нам бы эту способность вглядеться в большой материк
с воровскою державностью Васи Кукана, и даже
нам бы тоже почуять, что так и устроена жизнь.

Что льняные одежды и пляжи уже не по силам.

Мы приветствуем частность, как будто великого часть,
твердолобую частность сырого застолья и воли,
дорогие подарки на свадьбах с любой иностранкой
или мятые скальпы террора последней войны.

Нам бы тоже сыграть на трубе в городском тихом парке,
нам бы тоже проехаться до театра, или до дачи
с простодушными горничными. Нам бы
заиметь тот же имидж, что у Великого Гетсби,
эту мерзко-широкую кость молодых староверов
в середине планеты, в дыре,
                                                в энергетической яме,
у озер, где поблизости нет ни одной судоходной реки...