Книга стихотворений. СПб.: Пушкинский фонд, 2001. Серия "Автограф". ISBN 5-89803-072-7 64 с.

30.11.99 TextOnly, вып.2

I

Снова у моря живу, ласкаю мертвые книги,
слышу движение злаков в моей непогасшей крови.
Знаю – встает на лицо тень неблизкого Бога.
Сладко и совестно мне так обращаться к Нему:

– Пастырь годов многострунных, вьелся в печень прах Вавилона.
Воздух Ассирии где? Где Иудеи шаги?
Тщетно в сетях человечьих буквы Твои попадались –
страшные буквомечи, редкие буквокрюки...

В день появленья воскресный сел я на камень прямее.
Родина желтая, Крым, или я вижу стекло?
Неосторожен во всем, книгу прикрыть не умея,
сплю я напротив себя. Тело за спину ушло.

II

            То в пыльном поле час; то в левой пятке свет;
то юбка на закат летит от поцелуя;
            то примечаю: Бог – белеет из газет,
из ежедневных букв людских имен пустуя.

            Как будто к декабрю срезая эти дни,
до дома провожу Софию небольшую –
            ни зажигалкой лечь, ни зернышком одним,
но небом на стекле, куда себя дышу я.

            Что ж, Ангелом ноги дорогу освещать
дороже, чем скакать у барышни знакомой,
            или искать число, разлитое в вещах
и Аполлона грызть перед его иконой.

            Я старец молодой: ума не поверну
на дымолистный лавр и брачные чертоги...
            Но тень моя близка! и за нее начну
в блаженной пустоте обманывать о Боге.

III

Вдруг телевизор сказал, что распят Дионис...
Слушай! давай сораспнемся? Не хочешь? Ну ладно; не будем.

IV

"Поели солнце или не поели?" –
на зеркало с вопросом потянусь,
но теплое в моем качнется теле,
едва к нему губами прикоснусь.

И сразу: холмы, ласточки и воды,
блестит в слезах лица ученый брат
за то, что аппараты и заводы
он мыслит меньше золота дубрав.

Нельзя туда ходить, но как же опыт?
Раздвоенный! о, страшно свят язык,
припрятанный на кладбище Европы
в коробках темных, философских книг.

Да, поляков, мы закусили Фебом
отраву шелестящих мертвецов
в читальном зале под безлюдным небом,
не защитившись на пиру отцов...

V

Да, по-немецки звать листает тьма пустая
на смертном западе, в стране святых машин:
незанятой рукой камену оплетая,
от роботов куда зарой талант большим?
А льется кипарис и тонет стон гитары,
что можно с девушкой увидеть Коктебель,
где море-андрогин и остальные лары,
и ночь ложится в речь, как в гроба колыбель...
Неверующий Бог всему тебе ответит –
на мертвой площади, за полночью пустой
живая лира бьет и, отцветая, светит
пеплошумящей черной желтизной.

VI

"Здравствуй, учитель!" – "И ты". – "А кто наверху... Там?" – "Не помню".
"Разум есть у меня!" – "Это Гермес Трисмегист".
"Может, поклонимся?" – "Что ж..." – "Ещё в этом теле?" – "А жертва?" –
"Книжечка". – "Ну, покажи..." – "Вот". – "Это Лосев?! Отстань!"

VII

Кто в хлеб стыда входил своих учеников,
кого субботний дым размыл до половины,
тому перепадет ладонь квадратных слов,
которую принес потомок некрасивый.

Вот в слово мутное продернут человек,
чтоб слышать ночь, и сад, и милый звон трамвая.
Неосвященный дом держа на голове,
он прыгает во рту, сестрицу подзывая.

А дома – тихий шум в тетрадке чуть забыт.
Полез бы на кровать но понял: из столицы
назватра ждать гостей с плечами нереид,
с вестями длинными, как пролетают птицы...

VIII

Руки свои расцелую, плачу, жалею меня –
мол, Ориген и Плотин безразличней пальцев любезных...
Верю, что плоть моя храм, не достойный огня:
как же в груди у него может дымить бесполезно?

Целое сердце, остынь... Вспомни, я легок и слаб,
встретил Деметру в метро, поговорили о многом...
Сердце! тебя тяжелее только потеря весла
там, на подземной реке, перед всепляшущим Богом.

Ногтем бессмертен одним, сам не простое число,
кикликов стих, замирая, считаю, как четки;
пробую эхо себя: темножужжание слов,
устного меда капель, Ермия крылья-трещотки...

Музу поймал. Но зачем?! чтоб помелькала навек?
Лучше с еврейкой сестрой правду сыскать у Филона.
Лучше молитва и пост, для чего человек.
Лучше не спать не уметь, не заселять телефона.

IX

Покайся, Карпократ, до радостного утра!

X

На милый, как зеница, Илион,
            зачем косит заморское копыто?
Елена узнаёт, впадая в сон
            изгибом речи черной, неизбытой.
Ее зрачки найдут лица лицо
            по языку свидетеля слепого,
и вспомнит мать, способную яйцо,
            родная тьма, подмешанная в слово.
Так чешуи хватает на глазах:
            то отражает чашу, то браслеты,
то пустоту, где дышат в паруса
            какие-то влюбленные брюнеты.
А женовоздух, складчатый эфир
            не удержать огромным переводом,
но видит Бог, куда глядит Омир
            из ничего с мигающим исподом.
Смотри и ты: ни старых на стене,
            ни площади, заставленной народом,
ни кораблей для крови дальше нет –
            одна во всем, быстрее с каждым годом,
Елена спит, пересыпаясь в прах,
            и шевеля внимательные тени
летейских птиц в парчовых колпачках
            со свитками твоих стихотворений.

XI

Троя-матушка.................................
...................................................
....................................Троя-святая
...................................................

....................................................
как живые.......................................
....................................................
....................................................

....................................................
..............................мы тремся в тебе.

XII

Водопроводом не наяда,
дриады елкой нет найти:
идет в Коринф глаголов стадо,
претерпевая по пути.
Они проснуться засыпают,
их ночь ума, ага, светла,
и соль земли не засыпает
полунебесные тела...

XIII

Нет, не к добру я остался ульи свои сторожить.
Пчел шевеленье во тьме сердце мое изменяло.
Долго лежал между снов, звезды казались умней.
Что-то я понял в ту ночь, что на рассвете не нужно...

Меда сцедив, поутру засобирался в Эфес.
Только спустился к дороге – теплого юношу встретил.
Черным расшитый хитон, вместо лица пустота,
острые руки в ожогах, голос как будто из меди:

"Я – это ты, Герострат, только в неправильном сне.
Пчелам твоим это снится или ты себя просыпаешь –
разницы нет никакой; всё я закрою лицом,
ульи свои сохраняя!"
                                    Я ничего не заметил.

XIV

Кто на развалины дачи покойного Пана?

Труден в Аркадии нашей особенно вечер:
музычка мертвого бога шипит под ногами,
в душной траве обвивая холмы золотые;
Хлои щека наплывает и тянется блеском
влажным, родным... но не блеском глаза прополощет.

Видел и я свою кровь через тихие веки, –
долго смотрел, и любовь мне казалась медузой
там, на закате, в клубящейся комнате зыбкой...
Вещи двоились, и зеркало смутно вращалось.

Я понимал: разбежимся; уже для другого
Хлоя начнет ниспадать в убывающем свете,
зеркало тронет лицом – и посыплются стекла!
дернется камень, последний подарок медузы...

Камень понравится Хлое: она его спрячет
и никому не отдаст, никому не расскажет;
станет одна баловать, и ласкать, и лелеять,
гладить его, прижиматься – счастливая Хлоя!

Муж ее будущий не осознает убытка –
он ведь не ходит за нами, не молится с нами
стен среди рухнувших дачи великого Пана...
Пусть же приснится тому, кто ни разу здесь не был,
низкий бесшумный полет над священной рекою,
встречные души, подземное слабое небо

и отражение девочки с теплой щекою.

XV

Когда Орфей венчается с зарею
над прошлым городом, где созревает сон,
под линотип ложится часть бессмертных –
голодный хор развалин строевых.
Неразличим на левой стороне,
подносит Ангел зеркальце к руинам:
залог сомнамбулических побед...
Спит брачный пир. Под краской типографской
лицо жены, в лице – ее глаза,
застигнутые ангельским полетом
по улицам, великим в тишине,
как русло пересохшего Коцита...

Но тень жены отбрасывает тень.
И эта тень – страшна и знаменита.

XVI

Псапфа, что ложем одна,
зря тебе ждать восполненья, –
вместо него Архилох
пьет, опершись на лицо.

XVII

О, соберемся попить с кольцами или друзьями!
Лысые юноши, эй, влезьте на стулья верхом!
Музы-кормилицы грудь будем нащупать губами:
душу и я разведу крепким ее молоком...

Ксюша ли делает мышь, Зоя ли строит ногами,
ли преисполнен Орфей скрипом и свистом своим, –
только мерцают слова, путь выстилая словами,
чтобы, спустившись в себя, вышел опять холостым.

Сумма девяток, совру, больше, чем Первоединый;
пятый для третьей что сад, где наступает Эрот,
отцеподобно неся хлебы, цветы и маслины,
а на агапу? на пир? – кто-то не я разберет.

Так затворимся попеть с братьями или тенями!
Зрячее темя мое детским украсим венком...
Музы-язычницы грудь брезжит, качаясь над нами, –
это и я написал горьким ее молоком!