Andrey Plyakov

АНДРЕЙ ПОЛЯКОВ

"Хоэфоры" и совсем новые стихотворения

Андрей Поляков родился в 1968 году. Окончил филологический факультет Симферопольского Университета. Работал редактором, журналистом, преподавателем в институте и лицее. Пишет стихи, прозу и работы по философии. Живет в Симферополе (Крым, Украина). Стихи публиковались в журналах "Знамя", "Митин журнал" и "Новая "Юность", альманахах "Предвестие" (Симферополь), "Вавилон" (#2, #4 и #6), в "Новой Литературной газете", в альманахе ЛИА Руслана Элинина (вып.2), а также в коллективном сборнике литературной группы "Полуостров" (М., АРГО-РИСК, 1997). Переведены на английский, французский и греческий языки. Отдельные издания: книга "Epistulae ex Ponto" (Симферополь, 1995) и буклет "Автограф" (Симферополь, 1998). Рассказ "Подлинная история "Хороших Путешествий" опубликован в "Русском журнале" .

Из стихотворений 1999 года

* * *
Лука - Железная Рука -
утешит нас легко.
Он к нам пришел издалека
из глубины веков.

Луке пророчили беду,
с ним зло вступало в бой;
но сжал он красную звезду
единственной рукой!

За мать он землю принимал,
за брата - Черный Свет,
своей сестрой Софию звал,
кого отцом - секрет...

Но долг не позволял Луке
ни женщин, ни вина:
в его железном кулаке
покоилась страна.

Идет Железная Рука
по улицам Москвы,
то громких птиц, то облака
сгоняя с головы.

Народ толпится вкруг него.
Лука махнет рукой,
и нам не скажет ничего...
Он наш. Но он - немой.

Диспут

С одною-хорошей, порою
мы вместе на берег короткой реки -
Салгир называлась...
Со мною
одна очень споря, и не пустяки!

Где ивы растение тенью
легло нам на руки - волнуясь в тени
с подарком такого портвейна,
вопросы решая, волнуясь одни.

"Кто в Боге-во-мне или рядом,
никак посудить не сумев, не берусь...
Одна! Я напуган не адом -
себя не имея, боюсь."

"Кого это нас ты считаешь,
кто может хоть как-то кого?
Ты важные спины явлений хватаешь,
в которых весьма ничего!"

...тем временем сбоку светилось,
река оставалась водой,
и так это честно крутилось,
в одной, и во мне, и со мной,

что всем рассуждениям - хватит!
а только побыть над рекой
с портвейном, которой не хватит,
с одною-со-мной, и со мной.

--------
Фрагменты поэмы-цикла "Хоэфоры" опубликованы в альманахе "Вавилон" #6. "TextOnly" предлагает вниманию читателей полный текст поэмы-цикла. Некоторые из текстов, опубликованных в "Вавилоне", также даны в переработанных версиях. В приложении даны комментарии автора и редакции к некоторым неочевидным смысловым уровням текста.

Хоэфоры
(Dis manibusque sacrum)

Подлинно, человек ходит подобно призраку...
Пс. 38, 7

Дал обещанье безжизненно веющим теням усопших:
В дом возвратяся, корову, тельцов не имевшую, в жертву
Им принести и в зажженный костер драгоценностей много
Бросить...
"Одиссея", XI, 29-30

I

Снова у моря живу, ласкаю мертвые книги,
слышу движение злаков в моей непогасшей крови.
Знаю - встает на лицо тень неблизкого Бога.
Сладко и совестно мне так обращаться к Нему:

- Пастырь годов многострунных, вьелся в печень прах Вавилона.
Воздух Ассирии где? Где Иудеи шаги?
Тщетно в сетях человечьих буквы Твои попадались,
страшные буквомечи, редкие буквокрюки...

В день появленья воскресный сел я на камень прямее.
Родина желтая, Крым, или я вижу стекло?
Неосторожен во всем, книгу прикрыть не умея,
сплю я напротив себя. Тело за спину ушло.

II

То в пыльном поле час; то в левой пятке свет;
то юбка на закат летит от поцелуя;
то примечаю: Бог - белеет из газет,
из ежедневных букв людских имен пустуя.

Как будто к декабрю срезая эти дни,
до дома провожу Софию небольшую -
ни зажигалкой лечь, ни зернышком одним,
но небом на стекле, куда себя дышу я.

Что ж, Ангелом ноги дорогу освещать
дороже, чем скакать у барышни знакомой,
или искать число, разлитое в вещах
и Аполлона грызть перед его иконой.

Я старец молодой: ума не поверну
на дымолистный лавр и брачные чертоги...
Но тень моя близка! и за нее начну
в блаженной пустоте обманывать о Боге.

III

Вдруг телевизор сказал, что распят Дионис...
Слушай! давай сораспнемся? Не хочешь? Ну ладно; не будем.

IV

"Поели солнце или не поели?" -
на зеркало с вопросом потянусь,
но теплое в моем качнется теле,
едва к нему губами прикоснусь.

И сразу: хОлмы, ласточки и воды,
блестит в слезах лица ученый брат
за то, что аппараты и заводы
он мыслит меньше золота дубрав.

Нельзя туда ходить, но как же опыт?
Раздвоенный! о, страшно свят язык,
припрятанный на кладбище Европы
в коробках тёмных, философских книг.

Да, поляков, мы закусили Фебом
отраву шелестящих мертвецов
в читальном зале под безлюдным небом,
не затерявшись на пиру отцов...

V

Да, по-немецки звать листает тьма пустая
на смертном западе, в стране святых машин:
незанятой рукой камену оплетая,
от роботов куда зарой талант большим?
А льется кипарис и стонет стон гитары,
что можно с девушкой увидеть Коктебель,
где море-андрогин и остальные лары,
и ночь ложится в речь, как в гроба колыбель...
Неверующий Бог всему тебе ответит -
на мёртвой площади, за полночью пустой
живая лира бьёт, и, отцветая, светит
пеплошумящей чёрной желтизной.

VI

"Здравствуй, учитель!" - "И ты". - "А кто наверху... Там?" - "Не помню".
"Разум есть у меня". - "Это Гермес Трисмегист".
"Может, поклонимся?" - "Что ж..." - "Ещё в этом теле?" - "А жертва?" -
"Книжечка." - "Ну, покажи". - "Вот". - "Это Лосев?! Отстань!"

VII

Кто в хлеб стыда входил своих учеников,
кого субботний дым размыл до половины,
тому перепадёт ладонь квадратных слов,
которую принес потомок некрасивый.

Вот в слово мутное продернут человек,
чтоб слышать ночь, и сад, и милый звон трамвая.
Неосвященный дом держа на голове,
он прыгает во рту, сестрицу подзывая.

А дома - тихий шум в тетрадке чуть забыт.
Полез бы на кровать но понял: из столицы
назватра ждать гостей с плечами нереид,
с вестями длинными, как пролетают птицы...

VIII

Руки свои расцелую, плачу, жалею меня -
мол, Ориген и Плотин безразличней пальцев любезных...
Верю, что плоть моя храм, не достойный огня:
как же в груди у него может дымить бесполезно?

Целое сердце, остынь... Вспомни, я лёгок и слаб,
встретил Деметру в метро, поговорили о многом...
Сердце! Тебя тяжелей только потеря весла
там, на подземной реке, перед всепляшущим Богом.

Ногтем бессмертен одним, сам не простое число,
кикликов стих, замираю, считаю как четки;
пробую эхо себя: темножужжание слов,
устного меда капель, Ермия крылья-трещотки...

Музу поймал. Но зачем?! чтоб помелькала навек?
Лучше с еврейкой сестрой правду сыскать у Филона.
Лучше молитва и пост, для чего человек.
Лучше не спать, не уметь, не заселять телефона.

IX

Покайся, Карпократ, до радостного утра!

X

На милый, как зеница, Илион,
зачем косит заморское копыто?
Елена узнает, впадая в сон
изгибом речи черной, неизбытой.
Ее зрачки найдут лица лицо
по языку свидетеля слепого,
и вспомнит мать, способную яйцо,
родная тьма, подмешанная в слово.
Так чешуи хватает на глазах:
то отражает чашу, то браслеты,
то пустоту, где дышат в паруса
какие-то влюбленные брюнеты.
А женовоздух, складчатый эфир
не удержать огромным переводом,
но видит Бог, куда глядит Омир
из ничего с мигающим исподом.
Смотри и ты: ни старых на стене,
ни площади, заставленной народом,
ни кораблей для крови дальше нет -
одна во всем, быстрее с каждым годом,
Елена спит, пересыпаясь в прах,
и шевеля внимательные тени
летейских птиц в парчовых колпачках
со свитками твоих стихотворений.

XI

Троя-матушка.................................
...................................................
....................................Троя-святая
...................................................

....................................................
как живые.......................................
....................................................
....................................................

....................................................
..............................мы тремся в тебе.

XII

Водопроводом не наяда,
дриады елкой нет найти:
идет в Коринф глаголов стадо,
претерпевая по пути.
Они проснуться засыпают,
их ночь ума, ага, светла,
и соль земли не засыпает
полунебесные тела...

XIII

Нет, не к добру я остался ульи свои сторожить.
Пчел шевеленье в тьме сердце во мне изменяло.
Долго лежал между снов, звезды казались умней.
Что-то я понял тогда, что на рассвете не нужно...

Меда сцедив, поутру засобирался в Эфес.
Только спустился к дороге - теплого юношу встретил.
Черный расшитый хитон, вместо лица пустота,
острые руки в ожогах, голос как будто из меди:

"Я - это ты, Герострат, только в неправильном сне.
Пчелам твоим это снится или сам ты себя просыпаешь -
разницы нет никакой; пчел я закрою лицом,
ульи свои сохраняя!"
Я ничего не заметил.

XIV

Кто на развалины дачи покойного Пана?

Труден в Аркадии нашей особенно вечер:
музычка мёртвого бога шипит под ногами,
в душной траве обвивая холмы золотые;
Хлои щека наплывает и тянется плеском
влажным, родным... но не плеском глаза прополощет.

Видел и я свою кровь через тихие веки, -
долго смотрел и любовь мне казалась медузой
там, на закате, в клубящейся комнате зыбкой...
Вещи двоились и зеркало смутно вращалось.

Я понимал: разбежимся; уже для другого
Хлоя начнет ниспадать в убывающем свете,
зеркало тронет лицом и посыплются стекла!
дернется камень, последний подарок медузы...

Камень понравится Хлое: она его спрячет
и никому не отдаст, никому не расскажет;
станет одна баловать, и ласкать, и лелеять,
гладить его, прижиматься - счастливая Хлоя!

Муж ее будущий не осознает убытка -
он ведь не ходит за нами, не молится с нами
стен среди рухнувших дачи великого Пана...
Пусть же приснится тому, кто ни разу здесь не был,
низкий бесшумный полет над священной рекою,
встречные души, подземное слабое небо

и отражение девочки с теплой щекою.

XV

Когда Орфей венчается с зарею
над прошлым городом, где созревает сон,
под линотип ложится часть бессмертных -
голодный хор развалин строевых.
Неразличим на левой стороне,
подносит Ангел зеркальце к руинам:
залог сомнамбулических побед...
Спит брачный пир. Под краской типографской
лицо жены, в лице - ее глаза,
застигнутые ангельским полетом
по улицам, великим в тишине,
как русло пересохшего Коцита...

Но тень жены отбрасывает тень.
И эта тень - страшна и знаменита.

XVI

Псапфа, что ложем одна,
зря тебе ждать восполненья, -
вместо него Архилох
пьет, опершись на лицо.

XVII

О, соберемся попить с кольцами или друзьями!
Лысые юноши, эй, влезьте на стулья верхом!
Музы-кормилицы грудь будем ощупать губами:
душу и я разведу крепким ее молоком...

Ксюша ли делает мышь, Зоя ли строит ногами,
ли преисполнен Орфей скрипом и свистом своим, -
только мерцают слова, путь выстилая словами,
чтобы, спустившись в себя, вышел опять холостым.

Сумма девяток, совру, больше чем Первоединый;
пятый для третьей, что сад, где наступает Эрот,
отцеподобно неся хлебы, цветы и маслины,
а на агапу? на пир? - кто-то не я разберёт.

Так затворимся попеть с братьями или тенями!
Зрячее темя мое детским украсим венком...
Музы-язычницы грудь брезжит, качаясь над нами -
это и я написал горьким ее молоком!

1998-1999

Примечания

Краткие примечания составлены редакцией "TextOnly". Длинные примечания в кавычках - отрывки из письма А.Полякова И.Кукулину, написанного в апреле 1999 г.

К тексту I
"Пастырь годов многострунных, вьелся в печень прах Вавилона..." - отсылка к Псалму 135 ("На реках Вавилонских...").

К текстам IV и V
"о, страшно свят язык,/ припрятанный на кладбище Европы..." и "на смертном западе, в стране святых машин..." - ироническая аллюзия на строки А.С.Хомякова о тьме, которая якобы ложится на "Западе, в стране святых чудес".

К тексту VI
Текст построен на игре с аллюзиями на позднеантичные (неоплатонические) представления о теургии ("богодействии").

К тексту VII
"Кто в хлеб стыда входил своих учеников..." -
"...этот "кто" - рабби Акива, автор "Сефер Йецира" - "Книги Творения", живший в I в. по Р.Х. и казненный римлянами во время восстания Бар-Кохбы. <...> Так вот: "хлеб стыда" - лехем бизайон - это классический каббалистический термин. БЕШТ учит: "В силу того, что желание получить, существовавшее в своем завершенном виде в "Эйн-Соф", получило безграничную благость Создателя, в нем пробудилось чувство, именуемое "хлеб стыда" - лехем бизайон. "Сосуд" постоянно, неизменно получает, не имея возможности отдать, тогда как Б-г, будучи цельным и полным, ни в чем не "ощущал" нехватки, "не испытывает" "желания получать". "Сосуд" "стыдится" потому, что не трудясь, получил, не "заработал" того, что получил." И далее: "Следовательно, нашей главной заботой должно быть избавление от "хлеба стыда", потому что он является причиной "сокращения", которое отключает нас от Света".

К тексту VIII
Ермий - Гермес в церковнославянской транскрипции (и в старинной русской - в XVIII веке, в пушкинское время...).

К тексту IX
Карпократ - знаменитый гностик, живший в Александрии во II веке н.э.

К тексту X
Елена спит, пересыпаясь в прах,
и шевеля внимательные тени
летейских птиц в парчовых колпачках
со свитками твоих стихотворений.
- значимая реминисценция из стихотворения Николая Заболоцкого "Прощание с друзьями" (1952), обращенного к погибшим Даниилу Хармсу и Александру Введенскому:
Ему еще не место в тех краях,
Где вы исчезли, легкие, как тени,
В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений.

К тексту XV
"Когда Орфей венчается с зарею..." - стихотворение построено (в частности) на игре с реминисценциями из стихов Константина Вагинова и его романа "Козлиная песнь". См. последнюю фразу романа: "Уже типографщики набрали половину "Козлиной песни..." Слова "Спит брачный пир..." - дословная, но переосмысленная в другом контексте цитата из стихотворения Вагинова.

К тексту XVI
"Псапфа, что ложем одна..." - аллюзия к стихотворениям античных поэтов Сафо и Архилоха.

К тексту XVII
"Лысые юноши" - кажется, аллюзия на персонажей романа Вагинова "Козлиная песнь".
Из письма А.Полякова:
"Четвертая строфа - о чем там речь? Первое, что может "зацепить", - "центон", добытый из древнегреческой народной песенки "Иресиона" ("Ласточка"), исполнявшейся традиционно, как наши колядки, на праздниках (на Панафинеях, напр.): "Иресиона приносит и смоквы, и сдобные хлебы,/ В кружке приносит и мед, и елей, умастить чтобы тело,/ Чистого чашу вина, чтобы спать, захмелев от напитка." Ну, не центон, а реминисценция, конечно. Но опознаваемая вполне. Но вот дальше. Ну, нет, что-то я ненужное говорю, да и скучно тебе? Мне скучно так препарировать тексты. Но вкратце, раз уж начал. Девятки - т.е.собственно "Эннеады" - собрание текстов Плотина, составленное Порфирием, - 6 эннеад (т.е. - шесть групп по 9 текстов). О символике этих чисел у неоплатоников - см. хоть учебник. Первоединый (точнее - Первоединое - то, что Плотин назвал бы Богом, если бы был христианином) - ключевое понятие всей его системы. Пятый для третьей - разумеется, пятый трактат в третьей эннеаде; называется он "О любви", но это, конечно, не та - совсем не та - любовь (да ты же читал "Лекции о Прусте", где М.К.М[амардашвили] как раз говорит о том, как греки понимали Эрос, что он символизировал: грубо говоря, ...жажду Истины). Почему сумма девяток? Смотри: 6 эннеад по 9 = 54-рем. Далее - 5+4 - опять девятка; т.е. - число максимальной полноты - троица, взятая сама в себе, взятая трижды. <...> "Сумма девяток" может показаться больше, чем Первоединый, но не больше, разумеется, потому... ну, ясно. Отсюда - "совру". Теперь - сам трактат Плотина. О чём он? Это, по сути, развернутый комментарий к тому фрагменту платоновского "Пира", где <...> рассказывается один из мифов о рождении Эроса... От кого? От захмелевшего Пороса (бога богатства и изобилия, см. у меня - "отцеподобно неся"), вышедшего с пира в сад Зевса и уснувшего там. <...> Впрочем, всё это - и не только это - дело настолько тонкое (где в язычестве начинается христианство? и где в христианстве начинается язычество?), что непонятно, куда же этот Эрот несет, крылатый, как Иресиона-ласточка, свое отцеподобное приношение: на христианскую ли агапу (вечерю любви)? или на языческий, платоновский пир ("Пир")? Тут вслед за Вл.Марковым можно только повторить его дивный акроним "эпрбуирт" ("это представляется разбирать более удачливым и расторопным толкователям") - который он активно использовал, комментируя заморский многотомник Кузмина, уж наверное более "зашифрованного"..., чем я (я не сравниваю масштабы - свои и М.К[узмина], близкого к гениальности)... Какое-то влияние Кузмина есть, конечно..."