Света Литвак | Андрей Поляков | Наталья Осипова | Василий Кондратьев | Борис Кочейшвили | Дарья Суховей | Мария Степанова | Андрей Тавров | Александр Месропян

ЭДУАРД ШУЛЬМАН

ПРАВИЛА ЛЮБВИ

Опыт соединения
Собрание двусоставных глав

    Эдуард Шульман родился в Минске в 1936 г. С 1944 г. - в Москве. Окончил Литинститут (1962). Работал в области научного кино. В конце 50-х - 60-е годы публиковался под псевдонимом Эд.Шухмин в газете "Московский комсомолец", в "Литературной газете", в журналах "Юность", "Знамя" и "Неман". С 70-х годов публиковался в изданиях русского зарубежья: "Континент" (Франция), "22" (Израиль). Основные публикации все же были в 80-е - 90-е годы - и в России, и в других странах.
    Фрагменты цикла рассказов "Правила любви" публиковались в журнале "Знамя". Полностью цикл публикуется впервые. В приложении (после цикла рассказов) дан список публикаций, составленный автором для нашего издания.

Вместо эпиграфа

     Nothing but blues, - поёт Элла Фицжеральд. - Ничего, кроме блюза. Ни доброго папы, ни милой мамочки, ни брата Ника, ни сестрёнки Мери. Ни города, дома и улицы. Ни этого раннего утра со сбегающим на плите чёрным кофе. I have nothing but blues, - поёт Элла Фицжеральд. - Ничего не имею я, кроме блюза, потому что любимый покинул меня.

А как оно будет по-нашему? Да так и будет:

Ах, где мне взять такую песню
И о любви, и о судьбе,
И чтоб никто не догадался,
Что эта песня о тебе...

Глава первая
во дворе

     Вот сидят старики. Один говорит:
     - Сын у меня женился. А молодая, в каком платье явилась, другого и не имеет. Штаны-шаровары бумажные да майка спортивная. Тренировочный, говорит, костюм.
     Второй старик Первого утешает:
     - Они молодые - любовь... С наше проживут - платье наживут.
     А третий старик:
     - Конечно... Разве как наш "артист" лучше?
     "Артистом" у нас называют красивого старика из семьдесят третьей квартиры - заслуженного пенсионера персонального обеспечения.
     - Разве как наш "артист" лучше? Ему-то уже под семьдесят, плечи уже с горбинкой... ты погляди - увидишь... А она - вроде внучки ему. Грустная ходит. Он ей говорит: "Деточка! Деточка, - говорит, - старость - это очень тяжёлая болезнь"... Конфетками кормит.
     Долго молчат старики. Наконец, Второй говорит:
     - Тошно тому, кто любит кого. А тошнее того, кто не любит никого.
     И тут Четвёртый старик, который обливается по утрам холодной водой и никогда не сидит с нашими стариками, а гуляет один твёрдой походкой спортсмена, зычно крича на собаку, послушного волкодава, - Четвёртый старик говорит:
     - Глупые вы, старики! Года нажили, а ума - ни полстолечка! - И отмеряет половину толстого своего безымянного пальца. - Я вам весь мир переженю! - И стучит по своей коленке. - Любые два человека будут прекрасно любиться, плодиться и множиться! Лишь бы была квартира. И муж чтоб семью обеспечивал. Ну и конечно, не был чтоб дедушкой... И безо всякой вашей любви! По всем правилам!
     Потом старики уходят. Кто к внучке, к дочке, кто к сыну. А кто - и к старухе, если живая.
     А этот Четвёртый - к собаке.

Жила-была Светка Е.

     Может, и сейчас где-нибудь живёт.
     Стасик Верховский рассказывал мне, что видел её в такси. Машина медленно ехала вдоль тротуара. Светка сидела у заднего окна, выставив голый и белый локоть. Время от времени появлялось лицо - тоже белое, в чёрном квадрате окна. Глаза большие, говорил Стасик. И смотрит так, свысока.
     Такси поворачивало из Газетного переулка. Оно остановилось у Телеграфа, и несколько "лиц кавказской национальности" бросились со ступенек. Потом машина тронулась, и кавказцы побежали за ней, гремя башмаками, вниз по Тверской.
     А Стасик поднимался наверх. Он шёл с Дианкой из театра. И локоть плыл к ним, покачиваясь в окне, - белый и овальный, как спасательный круг. За него цеплялись кавказцы, топотавшие по мостовой. И Светка глядела на них с выражением дерзости и презрения, какое всегда было ей свойственно, а теперь стало, я думаю, профессиональным.
     - А ещё говорят - не хватает ночных удовольствий! - сказала, наверное, Дианка.
     - Свинство! - наверное, сказал Стасик. - В Москве и разврата настоящего никогда не было - всё свинство!
     - А что, разве есть разница? - спросила Дианка.
     А Светка мчалась с кавказцами...
     А какой-нибудь час или полчаса назад сидела в просторной комнате, которая казалась пустой при обилии народа, и однорукий Д. гладил Светку единственной рукой. За столом чокались какие-то люди - какие-то зелёные кофточки. Кассетник изрыгал грустную музыку. Д. ругался и всем говорил "ты". А зелёные кофточки кричали: не имеете права, мы вам не какие-нибудь - мы сотрудники!.. Светка смеялась.
     - Ну ладно, поехали! - сказал Коля Пан.
     И запрокинув голову, Светка пустила в глаза чёрную жидкость, чтоб Стасик Верховский заметил зрачки - блестящие и большие... И Пан повёл Светку, обняв за плечи, потому что жидкость лишала её зрения. Зелёные кофточки надулись и округлились, как большие воздушные шары, - летали по комнате и громко стукались друг об друга.
     Светка смеялась. И через час, когда мчалась с кавказцами, не разбирала лиц...
     И что из того, что в той комнате смеялась не Светка, а другая девушка... Ну так Светка сидела в ином месте. И не зелёные, - розовые кофточки орали, что сотрудники. И Пан был не Коля Панкин, а Витя или Ваня. И главным там был не Д., а кто-нибудь более деликатный...
     И чёрная жидкость наполнила Светке глаза, и Витя-Ваня медленно вёз её вокруг Телеграфа. И кавказцы, топоча по асфальту, бежали за белым локтем. И махали руками, будто плавали.
     А в это время выходили из театра Стасик Верховский и его Дианка. Они шли под руку вверх по Тверской. В гору, как и положено добродетели.
     - Вот дрянь! - сказала Дианка. - А как вы за ней ухлёстывали! - И загибала, небось, длинные свои музыкальные пальчики: загнула Генку Огурца - "средний", Стасика - "указательный" и ещё кое-кого - "безымянный". - Ты б, - говорит, - Стас, первый женился, если б не мы с твоей маменькой.
     - Я? - изумился Стасик. - Ни за что!
     - Да? А кто Анжелу хотел назвать Светкой!
     - Ну при чём это? - наморщился Стасик. - Просто имя хорошее...
     И отдался воображению. Платье на Светке закрытое, со стоячим воротником. Правый рукав отрезан, представь себе, напрочь, от плеча... Платье, конечно, чёрное...
     И вот уже Светка не едет в такси и кавказцы толкутся возле кого-то другого. Стасик видит обыкновенный торг любви - белое смеющееся лицо между кривыми восточными ятаганами.
     А Светка живёт где-нибудь на окраине, переменив судьбу. Нашёлся хороший парень, и ждал, и ходил по начальству. Секретарша подсунула дело доброму Володе Мартынову... Да, всё утроилось у нашей Светки, как в том стихотворении:

И вот она замуж выходит,
И вот уже сын у неё,
И вот она гордая ходит
За тихое счастье своё.

     А Стасик Верховский живёт с Дианкой. И Светка Е. чудится ему около Телеграфа. И он бы дорого дал - сидеть в той компании с одноруким Д.
     Воображение помещает его в разные времена и страны. Он читает на чужом языке "Иллюстрированную историю нравов", и облачась в доспехи Людовика XI, въезжает в город Реймс, где обнажённые красавицы приветствуют его чтением стихов...
     Когда-то наш товарищ, Огурцов Гена, побывал на экваторе. Я, говорит, мог пятьдесят женщин иметь. Единовременно. Такую зарплату положили. Да и любовь дешёвая. За естественный продукт идёт. Вроде кокосового банана.
     Стасик сказал:
     - Меня девицы вчера довели. - Преподаёт химию в торговом лицее среди будущих продавщиц. - Кого ни вызовешь - все хором: дырка!.. Савельева? Дырка! Максимова? Дырка!... Да вы что, говорю, девочки...
     Но тут вошли наши женщины: Дианка - первая... И он замолчал.
     А Светка плывёт по своей реке в простоте того стихотворения...
     А может, Стасик не обознался? Не обгляделся дурным глазом? И белый локоть у Телеграфа - её. И платье без рукавов - она... Разве Светку загонишь в размер, в глагольные рифмы!.. Ну и мчится себе в такси. А Стасик Верховский из театра идёт...
     А я-то чем занят? Мне, безымянному, что?
     Мы с дочкой играем в мяч и кидаем его высоко-высоко. Выше дома и выше леса.
     - Откройте небо! - кричит моя Светка. - Откройте небо!
     Не вернёшь, не воротишь...

Глава вторая
семейная

     Начало марта. Тепло. Лёд держится только под водосточными трубами, которых у нас в доме три миллиона штук. Наш дом - угол Трифоновской и Второй Мещанской - построен купцом Солодовкиным как дом дешёвых квартир.
     Представьте себе кирпич, лучше - семищелевой, увеличенный в тысячу раз и даже в две тысячи. Это - наш дом. Щели - окошки. По водосточным трубам, поскольку весна, грохочет и сыплется лёд и всякая снежная крошка. Живёшь как будто в центре обвала.
     Женское население нашего дома работает в большинстве на парфюмерной фабрике "Красный одеколон". А мужчины - многие - в типографии на Переяславке, куда ходит трамвай номер такой-то.     
     Значит, начало марта. Утро восьмого числа. Жена говорит жене:
     - Какой это наш праздник? Это - их праздник!.. Сам на полушку потратится, флакошку какую-то купит, какую мы сами делаем... А ты за пол-литром беги!
     Муж говорит мужу:
     - Праздник не праздник... чего - не поймёшь... Я свой половине на четвертную подарок сделал. А дома и четвертинки нет... Праздник!
     Вечером все гуляют. Тем более в этом году восьмое марта падает на прощёное воскресенье. Собираются вместе женатые и холостые, парни и девушки, жёны, мужья и бабки и поют на мотив "Бывали дни весёлые, гулял я, молодец!", - перекрывая весеннее водосточное грохотанье, поют:

Жена моя ни то ни сё,
Ни два, ни полтора...

На ниточке

     Иван Иванович Иванов, или Пётр Петрович Петров, или Вы, или я - один человек шёл однажды по улице. Уже проделал путь до метро, в метро, за метро. На автобусе или троллейбусе. Реже трамваем.
     Высадился из автоматически раздвинувшихся дверей, скрипучих да ржавых. Такая привычная, домашняя, несмазанная транспортная автоматика выпустила его на улицу, где в метрах пятидесяти был родной дом. Справа - булочная (прежде "самообслужка"), слева - колбасный цех мясокомбината...
     Тут начинались знакомые лица, которые кивали, произносили слова приветствия, не задерживая Ивана Ивановича, меня или Вас. Мы спокойно шли по направлению к своему, из светлого кирпича, многоэтажному дому, заранее зная, с какого примерно места увидим балкон, и всегда решая, идти тротуаром ли, сквериком, - как быстрее?
     Обряд жизни, который привычка делает нам приятным, был соблюдён: куплена пища в размерах необходимых и заказанных женщиной, что ждала Ивана Ивановича, меня или Вас. И сумка-пакет, куда опущены были припасы, висела на нашей руке. А кое-что помещалось в кейсе.
     Я прожил день забот и шёл со службы, где покинутый мною стол отдыхал сейчас так же, как я. Его не трясли телефонные звонки, не донимали компьютерные гудочки. Бумаги были убраны. Руки многочисленных посетителей не стучали, не гладили, не опирались и не елозили. Стол стоял смирно, как животное в стойле, и готовился спать.
     Мне часто кажется, когда я сижу у себя на Полянке, в бывшем номерном главке, что все мы играем в одну неприличную игру, перенятую у спортсменов. Те, раздевшись, садятся кругом стола, накручивают нитку на кое-что и тянут изо всех сил, - кто дольше выдержит... И дёргая за конец, не знаешь, кому делаешь больно: себе ли, Вам, Ивану Ивановичу, Петру Петровичу...
     Навстречу шли люди. Они оставили где-то свои верёвки с петлями на конце и бежали вприпрыжку. Шофёры мчавшихся машин улетали от собственного дыма. Даже возчик на лошади, на широкой, дощатой, как сцена клуба, телеге, - даже возчик с лошадью что-то тащили. И гримаса усилия присутствовала на всех лицах: моём, Вашем, Ивана Ивановича, Петра Петровича...
     Но тут мы замечали вдруг огромный грузовик иностранного производства - громадный ледник на колёсах, которого задним ходом затаскивало в колбасный цех. И перегородив собою Нижегородскую улицу, грузовик въезжал во двор белым и чистым задом. А из ворот, уставясь и не мигая, торчало толстое рыло в фарах-очках и хрюкало, чтобы погладили.
     А в это время другие грузовики дожидались в очереди. Шофёры сидели на широченном, будто тахта, сидении, а наверху, над ними, провиснув мешком, спал сменщик-напарник головою в подушку, как лодка в волну.
     А может, верёвка, которую ты дёргал, тащила их слишком сильно и они мчались без передышки. И покуда один спал, утонув в люльке, другой ворочал огромное рулевое колесо, как штурвал парусника.
     И вот они здесь. На твоей улице. У колбасного цеха.
     А завтра поедут домой... И чтобы не заснуть в пути, тот, кто за рулём, высунет голову и будет глядеть вперёд. А другой, укутавши ноги, будет спать, спать, спать...
     И где-нибудь у реки они встанут чиниться, ходить за водой по глинистым топким откосам, ругать завгара, поедать московские припасы... А заливистый женский голос будет вопить из кассетника на всю ночную Россию:
     - По ниточке, по струночке ходить я не желаю!..
     А мы разойдёмся по своим столам, будем тащить и дёргать, и посматривать друг на друга, кто закричит первый...
     Иван Иванович Иванов, Пётр Петрович Петров, Вы или я не глядя проходим мимо. Я заворачиваю в скверик и сажусь на скамейку рядом с моим домом, уютным и прекрасным. Добытым из-под земли. Намытым, как золото, по крупинке, по кирпичику.
     Сижу на скамейке. Не выпускаю из рук сумку и кейс. А с балкона мне машет жена, и маленькая девочка дёргает за верёвочку.

Глава третья
с перекуром

     Мой младший брат Игорь служил в Клину, и невеста чуть ли не каждый день его навещала. А ребята в казарме то ли позавидовали, то ли ещё как, - взялись смеяться, подтрунивать... Он обозлился и говорит:
     - Что ты всё ездишь да ездишь? И без тебя еле ноги таскаю... Давай сделаем перекур.
     Сказал и сказал. А она за другого вышла. И родила. И сына назвала Игорем.
     Брат демобилизовался, вернулся в Москву. Поступил в "Световую рекламу" - на грузовик с телескопической вышкой. С утра до ночи по объектам. Не пьёт, не курит. Который год неженатый. Заберётся на свой "телескоп", на самую верхотуру, поручни выпустит и орёт в поднебесье:
     - Я люблю тебя, жизнь!

Коля Дрюкин

     Он пастух. Живёт в деревне. Где-то за Москвой, в сторону от Подольска. Образование - ниже среднего. И возраст такой же.
     Родители с Дона, и почему перебрались почти что в столицу - о том речи нет. Но скучали сильно. Так что сестра старшая, когда мать умерла, подалась обратно. И Коля как бы вдвое осиротел.
     Сам поздний. У матери молока не было. Вскормила его - вместе со своим - та самая старшая...
     И вот - укатила.
     А Колю призвали. Служил в стройбате в Москве. Выучился на сварщика. Поступил на работу, женился...
     Только не сразу. Девушка в Москве оставалась. В кино "Победа" познакомились. Встречались, гуляли. В общежитие к ней ходил... А перед свадьбой заспорили. Она комнату получает, ему в деревню охота. Ну, слово за слово - расстались.
     А Людка и подвернулась. И как восемнадцать стукнуло - в день рождения сочетались. А через полгода с парнем её застал. И что интересно, тоже, для смеха, с Колей!
     - Ну, Люда, как жить будем?
     - А никак! - отвечает. - Никак мы с тобой жить не будем - мне другой Коля нравится. - Покидала вещички да и пошла.
     И остался Коля с отцом.
     Тот и раньше закладывал, а Колю за компанию приглашал. Хоть, сынок, чокнись! Что ж я, один да один... Ну, Коля компанию поддержал.
     Людка с ним развелась, за другого Колю выскочила. И двойню ему принесла...
     А наш Коля в Кашире вдруг очутился. По пьяному делу чего-то себе поломал и в больнице находится, на излечении. А рядом в палате - женщины... Глядел-глядел да в столовой и подкатился:
     - Вас, простите, не Катей зовут?
     - Катей.
     - Вот, - говорит, - я так и думал. У меня сестра Катя. Очень на вас похожа.
     - Бывает, - та усмехнулась, - случается...
     В один день выписались - и с Катей в деревню. Дом у неё, хозяйство. И мальчик шести лет. Колю, конечно, не признаёт. Молчал-молчал, а потом спрашивает:
     - Ты кто такой?
     - Ну, - Коля смеётся, - буду тебе за папку.
     - У меня есть.
     - Где ж?
     - А вон. - И на дверь показал.
     Вошёл Коля, а там мужик параличный - первый Катин муж.
     Всё ж таки поженились. Хотя регистрировать их сомневались. Отозвали Колю в сторонку: вы-де, молодой человек, знаете, что невеста на тринадцать лет вас постарше?
     - Знаю, знаю! - Коля сказал. - Ваше дело штампики шлёпать!
     Паралитика в инвалидный дом сдали... Назад просится. Взяли. Опять в соседней комнате поместили. Так и живут через стеночку.
     Катя мальчика родила. Декрет отгуляла - и снова на ферму.
     А Коля дома застрял. Скотину накормить, за параличным прибрать. Одного мальчоночку - в школу, другой в коляске орёт...
     Новый год справили - ах, Катя в Каширу. Зубы лечить. Через два дня вернулась. Ну что, вылечила? Как же, кивает, дёрнули... А сама аборт сделала. После ещё два раза ездила. Только по правде предупреждала.
     Сговорилась на ферме насчёт кормов. Ты, дескать, Коля, с утречка подойди и комбикорм забирай. Да ладно, Коля смеётся, с тобою побыть хочу. Давай девочку сделаем! В Каширу больше не езди...
     Ну и пошёл не ко времени... Накрыли. Суд. Три года. Какая уж девочка!..      Катя на развод подала: мол, не жду и жить с тобой не желаю.     Вот он в родную деревню и воротился. Которая за Москвой. В сторону от Подольска. А что в ней родного? Отец умер, дом под снос. А там вся память, все документы...
     Нанялся пастухом. В сезон - со стадом. Хозяйки в очередь кормят. А зимой невесть где. Лосьон "Эльдорадо" купит и прямо на улице освежается. Губы распялит да в глотку себе и прыскает.
     - Ох, - радуется, - хорошо! Прелесть!
     А Людка-то парикмахером.
     - Ты, - советует, - Коля, к сестре поезжай, на Дон.
     - Нет, - смеётся, - она меня не узнает...

Глава четвёртая
посредством частушки

Уж вода в кругах приствольных
Налилась в тарелочки.
Не пора ли вам влюбиться,
Мальчики и девочки...


Правила любви

     Наташа проснулась из-за луны. Та прямо-таки вкатилось в окошко - голубое кисейное колесо - и во все стороны пустила длинные тоненькие иголки. Они так щекотались, что хотелось смеяться, а спать - ну, никак невозможно. Наташа подбежала к окну, чтобы задёрнуть его, и распахнула.
     Луна низко висела над садом, от неё шёл голубой светлый дым. То рассеивался, то сгущался, как будто луна дышала или как будто там, на луне, кто-то курил. Вдруг всё начало расплываться...
     Наташа увидела молодого человека с густой шевелюрой. И хоть долго-предолго вглядывалась, делая удивлённое лицо, - мигом узнала того человека. Он спал сейчас в соседней комнате, вот за этой стеной, где фотографии, и был студент-практикант из Москвы.
     Утром Наташа выскочила за калитку, и как раз студент шёл по улице: завхоз провожал его на квартиру. Только Наташа их не заметила. Потому что пела.
     - А может, меня здесь примут? - спросил студент. - Примешь, красавица?
     А Наташа не слышала... Ну, пела она, пела!
     - Чего разоряешься? - пробурчал завхоз. - В Афгане примета была: который с утра глотку дерёт - к вечеру, значит, каюк.
     - А я тоже петь люблю, - сказал студент.
     Наташа бросила петь и обернулась. Он белый-белый, с веснушками...
     Они вместе набивали тюфяк и вместе подпрыгивали, кто выше, уминая, разравнивая сено. Потом пели песни, которые поют студенты, и Наташа решила записать слова, - притащила тетрадку...
     Он перелистывал страницы с серьёзным видом, и ей стало страшно. А когда засмеялся, - сама засмеялась. Внезапно нахмурился, поднял руку, прочёл:

Ты для меня духи и мыло!
Ты для меня душа и сила!

     - Нет там этого! - закричала Наташа и принялась отнимать.
     Но он не уступал. Из тетради выпало несколько листочков. Наташа схватила, прижала к груди и слышала, как сильно бьётся сердце, - так сильно, что бумага шелестит под ударами.
     ...Сползла с подоконника и пошла по комнате, вытянув руки, чтоб не наткнуться на стол или табуретку. Нашарила под подушкой давешние листочки и снова примостилась на подоконнике. Некоторое время разговаривала с луной, точно с настольной лампой: мол, не оттуда и не так светит. Затем приблизила листочек к глазам и отклонила голову, уводя тень.
     - Правила любви!
     Было темно, но стоило разобрать одну или две буквы - слово складывалось само. Наташа распрямилась и читала, будто стихотворение, наизусть:
     - Любовь бывает общественная и взаимообщественная. Общественная - это товарищеская. Взаимообщественная - это когда юноша задаёт вопрос, любит его девушка или нет. Если девушка на такой вопрос смеётся - значит, не любит. А если молчит и не смотрит в глаза - значит, любит.
     Ей было хорошо, как-то очень свободно и широко, словно раньше дышала носом или ртом, а теперь - всем телом: глазами, плечами, грудью. И разом с воздухом вбирала в себя свет луны, запах дальнего леса, ветер с реки...
     - Когда юноша здравствуется или прощается и подносит левую руку, он хочет узнать, любит его девушка или нет. Если юноша подносит горящую свечку - значит, хочет поцеловать. Если крепко жмёт руку и смотрит прямо в глаза, то не говори: ой! - потому что объясняется в любви.
     Наташа подумала, что если проснётся мать, и застанет её здесь, и прочитает то, что она сейчас читает, - какое будет у матери лицо?
     - На прощание друзья любящие должны поцеловаться...
     Наташа опять посмотрела на луну, которая была не одноцветно голубая, а чуть красноватая, как будто в неё налили вина, и произнесла какое-то странное слово, точнее - звук, разом тоскливый и ликующий: а-а-а! - и быстро перекинула ноги через подоконник на улицу.
     И заплакала. И долго сидела в окне, улыбаясь и ни о чём не думая.

Продолжение