Часть вторая
Зачем выцеживать пробор
Зубчатой лестницей полночной?
Продребезжит ли рамой темнота,
Трамвай меж морем и беленым шкафом в окнах прозвенит,
Раскроется ли в нише пыль земная?
Зачем глядеть в стекло,
Глаза подтапливая смолкой ягодною слез
И волосы гребнем ночным
с пеной невинной во тьму отводить.
Танцы давно закрылись.
Что зеркалу ночному ты внушаешь,
Прихорошась и приодевшись?
Пред вертикальною стальной равниной,
Здесь пред морской провинциею мира.
Трамвай трескучей дрожью просквозит
зеленоватым семенем
в грибных изгибах белых изоляторов
на повороте.
Ты ли
Зеркало руками охватишь
(С темными лентами глаз?)
И белый бритвенный свет
Эпидемстанции за окном...
Та вода за столом,
Что изгибаясь рукой твоей становилась
Влага на белом столе - та звезда
на мутном дне под стаканом.
Вся ты здесь
По эту сторону стекла
С именем провинции земли на губах.
Кто ты нынешняя, ты ночная
и надо все силы собрать, чтобы вспомнить
не та ли, которую в прошлом я видел
и когда перед сном
будущее появится на исчезающих
жалких конфетных узорах.
А ныне... я полон умолкнувшей
влажною пылью -
пылью часов.
И медная плавная ночь мешает
мне прошлое вспомнить.
Где же средина жизни и моря,
где пенный его полумесяц?
Там, за белой оградой земли?
И в просверленной зелени трамвайных путей,
Изъятых и сваркой ночной подсиненной.
Ты ли мелькнула тогда у парковой низкой решетки?
Там где в летней листве проступили
словно пятна из снежного детства
на коже погасшей жирафа
сквозь бегущую сеть зоопарка
в надломленных светом деревьях.
Пламенем жизни зеленым объятый!
Ты ль это в памяти платье свое на свету
примеряла
Под редкой московскою темью,
Платье забвенья?
Лестницы глиной полны, как ракетные сумерки
часом ступенчатым
с красными пятнами крылий.
Где же я был, когда жизнь совершалась?
Только слухом из будущего,
застигнутый у ледяного лотка?
Белые ветви забытых деревьев в ладонях хрустнули,
звуки ушли в тот мелодичный колодец,
в который резьбу от гайки
я проливал ночь за ночью
под маревом над теплицами озаренными крыш
в прозрачной жести без меры.
Неужто струи речные, стволы деревьев,
что в руках холодали,
камни фруктов и долины парковых жнитв,
дары огородов далеких,
неужто все это закрылось сейчас молчаньем
и праздником сквозь поцелуи века иного
и пробуждением ткани
в холодных сумерках зелени у окна?
Это снова берег, покрытый ветром
И побег твой от ветра у моря...
Бег твой по замерзшему пляжу
ты помнишь,
Но отчет нашей крови не нужен нам,
Где зимы еще нет в отступающем
тяжеловолном море,
Пояс его цепочками замерзших
брызг еще брезжит.
Рядом с нами замершей жизни сосна,
Скаты звонкие ее черепицы,
Планеризм чешуи...
Отступает к морю
Почерк ноги твоей
И кожи без запаха хвои.
Ночь без запаха, ветер без запаха,
Ночь безошибочной жизни горящей
Только ветер... и друг его ветерок
в улыбающейся расческе исчезнет
в руке твоей перед зеркалом
тайного ребуса грани
и поворота ключа в воде.
Это ты на ветру без шляпы
в планерной этой сосне расщепленной,
ты возникла из зимней тени и рядом со стеной проступила
с летним шепотом и кильватером скрипа
ногтей, задевших трещину штукатурки
и со шпилькой обломанной
боль позабудешь и в зеркале узнаешь меня за спиной.
В промежутке провинции жизни твоей
В створках зеркала, шелестящего,
Словно книга осенняя
Просьб и прощений у низких киосков.
Ты увидишь
Как склонившись в плаще и поясом
поддакнутый своим холщовым,
Учитель мой,
Ты во тьму протянул мякоть своей ладони.
И шляпы оги́б павлиний
Из маслянистой шелковой боковины
Убрал ты под фетровый гипс
Умоляющих скул твоих встречных.
Больше мне нечего вспомнить оттуда...
Размягченные памятники
Хранили косточки сливовые...
Можно по капле вернуться назад
Между летних нагретых ворот
С багровой решеткою винной.
Проплывали мимо куски арматуры
С вздыхающей окисью бледно-зеленой...
Ты прошел в туманную низину твоего переулка
С томной скрипочкой вдавленной несмываемой
своей улыбки.
Проси же прощенья у времени
В вихре руки, описавшей свой шаг
ремешком от часов
Пока еще времени ты своего не покинул.
Сквозь губы прошепчешь: "Прости".
И пальцы бронзы чернильной
За алой золой замалюют бег твой
воздушный
по контуру зеркала
и утренний клей сохранят на стекле.
И клу́бневая скорбная трава
Из пыльных пазух земли продленной
соберется
Из тех дней, где обронили мы
Гремящий мячик,
Что ветром опрокинутый в траву
Распался на подземные чаинки.
И вот сейчас у решетки
Черный клубящийся шар заденешь
Весь в семенах травы.
Пускай меня и зеркало уводит
С пути сбивает
В ниши неживые...
Лишь потому, что с тесным сердцем
По лестницам я восходил поросшим пылью,
Где сморщенные углубления звонков
В древесной прячутся одежде.
Таи лестница раздвинулась
на темные извитые спирали
на двойки и волны, обласканные
масляною краской.
Я твердо думаю вернуться...
Но где я, погружен в какое время?
И частность, частность
между зубцов едва мелькнувших
презрительных зеркальных призраков
их позвонков и перезвонов
армадами огней из призматических щелей.
С рассеянною книгой плачей
Мне не пройти назад...
Как будто мне не испросить
Прощений у времен ушедших.
Там за стеклянной дверью затененной
Мелькнешь и ты
В плаще широком
И с хлебным запахом
От кожи уходящей
Ты скроешься в других дверях,
Как в сладких складках времени,
На пол-пути к окошку ты протянешь руку
Просьб о прощании твоем, а не прощений.
Словно из времени звук тот был создан.
Внятный отбой молотков,
Что осыпали известку,
Готовя помост постаментный.
Как будто
Пока тебя не было дома
Вошли они в дальний отзвук двора,
Лесины шершавые молча внеся
И древесные дали в ночи́ возводя
Руками замерзшими в мыльной шерсти́.
Но разве не вы друзья мне сказали
О будущей но́чи
В Москве темноликой?
Зачем же
Тогда, столько лет назад,
Мой друг, ты руку в бархатном жесте отвел
В летней гранитной мгле на Смоленской,
Когда ты вино в бокале сжал
с горстью застывших пузырьков на свету.
Зачем же восславил
Ночь, открытую на всех широта́х
В бетонной прозрачной рубашке.
Разве не помните вы
Разве не вы звезды морские
сквозь ветви могли подтянуть с земли?
Разве не вы прошли в глубине
С тинистым илом
И сеном тенистым...
И в полночном хладе и свете
Провожая меня в воздушный путь,
Помост содрогая в холодной пыли́,
И руки мои раскинув в ложбины гранитной длины
У звезды гранитной забыли.
О звезда из гранита! -
Сестра из молчанья.
Это взглядом очнувшимся
Я провел в накаленной ночи́
Над вощеными крышами и платьем
морей жестяным.
И звезда
Длинным свисающим мхом
С крыши морей
На кровли земные склонилась.
Распахнуты веки!
И пахнущий светом
флакончик мраморный моря
и муки под ногами истлевшей звучит.
Звезда из кургана...
Но и в бархатных устьях лучей
Напрасно, друг мой, тогда
Пролил ты голос твой
В бездонный колодец московской ночи.
Звезда отгорела.
Жесткой пемзой своей проведя
под затылок открытый.
Сестра из признаний!
Глаза ее слюдяные
В га́ревой пы́ли далеких околиц
вокзальных.
Только блестками недр своих тайных
Глаза мне промоешь.
Словно санки в радужном снежном вихре
с горок мелькнут.
И продленная влага
Руки перламутровой ночи,
Хранящей железистый цвет
и бензиновый след в полутьме,
И в изгибах застывших ног речных твоих,
Блеснувших за краем подхваченной ночи угла.
Город?
Жизнь?
Где обрывы домов отступили
Опоры последние пали.
Кто же гору воздвиг,
Кто отвел толпу
На предел, достижимый биноклем?
Кто же летнюю цифру в пыльной листве зажег,
Зеленей, чем листва?
Я думал: мне хватит увидеть еще
два-три фантастических ливня
И смогу я начать от царапин, кипящих
на коже стены
От рубашечек этих глядящих детей и отцов их,
Чтоб курчавилась мгла и книга вращалась
во тьме световой.
Если даже разрыв - я готов!
Время... во мгле я его повторяю.
и стороны книги глубокой
вплавь уходят, руки свои разводя.
Неминуема жизнь...
Я запомнил только это одно
у обрыва последнего раскрытого дома.
Неминуема ночь с мягким чирканьем спички
и чарующим шуршаньем перкали.
Я бы хоть слово одно сказал...
Но длинные зажимы реки
прозрачной
Долго в горле дрожат.
И после ночи такой - я готов
И после кварца выбитого застывшего моря?
После всего,
После...
Ко мне приходите вы после...
После серпа... на лунной и пыльной повязке...
верней всего после.
Если, как снег, распахнулись стены
Распахнулись дома в замершей
слюне шоколадной.
Кварц непрозрачных домов последних,
Жизнь проскользившая - манна скользнувшая
в указательный снег,
Все указатели - снежные звезды - сгорели
И между домов проливных
Иная вселенная - мята.
Зимний город раскрытый...
Разъятые чаши домов
И единственный в нем - запах-борец,
Может быть чебреца, что в ладонях растерт
на душистые веретенца...
И льдистая лунка одна над землей
Иллюминаторного окна,
Пролившего свет свой вослед тебе.
Здесь из пространства далекого
Люди, опять появляетесь вы
В цветущих огнях...
Но если тебя я не встретил,
По улице темной
Бегущего, обгоревшего, как пепельный ангел...
Нет, я не встретил тебя.
Верю, времени река в тумане завьется еще...
И ты неверный сын века,
В глухом переулке в снегу потерявший нож,
И ты держишь путь к добру.
И сквозь решетку сада
Увидишь и месяц, и праздник на площади
рядом с широкою вишней
И сядешь на землю, к ели спиной привалясь
И шляпу свою до бровей опустив.
И летние тени пройдут по лицу твоему,
И нежная пища твоя
Войдет в твои жилы,
В кисею морщинистую кожи погасшей,
Едва шевеля ее, словно огненным ветром с полей.
И даже забытый тобой человек,
Прижатый полуденным ливнем к земле,
Не сгинет, вернется опять к тебе.
Что ж, тот человек не вернется?
По глинам, по запахам, по слогам,
По насмешливым стеклышкам крыльев очков?
Придет он, вернется к тебе.
Столь малые дали даны нам,
Что в эту ночь я и сам такой
И тоже из этой дали.
Склера окна закрылась.
Когда ты уходишь, то в памяти пропадаешь...
Вернитесь! - Зовут уходящие вещи
И корни их смутных волос
В уносящем мутящем их мыльном потоке,
Где светящие камни ждут у двери в морской залив,
И кружащие мельничные руки раскинув,
Труп человека, чьи вены ушиты в рогожу
и стянуты вены узлом
И зубами оборваны нити цыганским ртом
И снаряжен он и в рогожу одет для отплытья.
Кони вас черные ждут,
Уж угли не мечут их хрупкие ноздри,
И сажа не залетает в их звездные злые глаза,
Они погрузились в несущийся ил внешней жизни,
И ты, поводья в руках зажав,
Путь по реке начинаешь от мелкого плеса.
Прощание с тенью твоей едва шелушащейся,
Прощание с домом, где тень твоя
плесенью павлиньей покрыта,
И с трещинками губ прощанье,
С ноготками остриженными,
Что как сонные крылышки в лунки ночные скользнут.
Что же останется
На смятенном полу квадратном
Вслед за венчиком редким?
Несколько брызг леденящих
От просяных обглоданных колосков,
Связанных в юбку жгутом?
Холодноватых брызг из труб заржавелых,
Где улыбочки человеков полумесяцами
плавают среди бликов,
Среди бляшек и блуз беловатых,
проявленных в темноте воды.
Звездочка пыли на бледном полу,
Подметенном грозным прореженным помелом.
Память твоя с протокольными нотами,
Что держишь ты на руках
Под морскими прозрачными стенами,
Уходящими вдаль за стеной.
Сестры мои,
Платья ваши последние в сундуки кладите
И обратно из них вынимайте.
Корабельных комодов не нужно,
Открывайте их портовые люки,
Их ореховый трут пусть потонет в огне.
И сучков благородные отпечатки -
ваших пальцев отточья.
Доставайте всю соль благовоний,
Открывайте город флакончиков
и засохших пропеллеров детских
сизой фиалки.
Не молчите, скажите мне что-нибудь!
Пол уже подметенный
Чист от праха будущих наших ночей...
Все ушло из летящих огней нюхательной соли,
Из машинки лоскутных брызг,
Из гадательного клубка...
Все ушли,
И я остался один
В этой комнате темной,
Где жила ты одна.
Что делать нам со списком пожелтелым бытия?
А ты
Словно в проданной комнате мира
сидишь...
С печатями пахучими,
С суконками от шахмат постаревшими.
С обуглившимися цветами,
С букетом воплей давних, с жалобами неподписанными.
Со всеми неудобными телами их в руках твоих,
Как в грубых колыбельках лубяных.
И в затененной комнате ты вспомнишь...
Ты словно школьник
Прошел тогда прямой дорогой сквозь кладби́ще,
Ты оказался там,
Не находя ее могилы.
Молчат предметы тишины,
С тобою за руку здоровается липа,
Но ворох всех цветочных документов
Обрушится сквозь звон венков ночных
Все той же медленной неуловимой комнаты...
В комнате прежних трубных багровых маршей...
Вспомнил я площади
В холодном свирепом барокко.
Но не могу я пройти
В комнату, где ты жила.
Там рядом с односпинной кроватью.
где куклы спина прилипла
к длинной площадке буфета...
в ночи́ глазами фарфоровыми скользя
по пыльному карнизу тени...
Ныне, ты новая спишь
Под отблески незнакомые
Дисков и магнитных радуг гремящих
из-за стены, где соседей тела молодые
будто в какой-то мастерской ученичеств
тебя отражают в поседевших стальных
своих гобеленах на стенах,
чтобы изморозью рук и глаз
очнулась ты в комнате за стеной.
И вспомнила...
Как мужа баюкаешь ты за тридевять земель
в нитяной кошелке,
а не здесь не в этих узлах
и тритонах влажных одежды
и в одолжениях вечных у пуговиц,
чтобы мог он к ближней горыни выбраться,
к холодному песчаному склону ее.
А ты говоришь, что море...
А!... говоришь... море... и трепет
лепестков сухарей в руке
и уголок паруса, прижатого
между створками разогретого
дневного трамвая.
Если коричневый край тоски, как нагар батарей,
всей чешуи от картофеля
в белой сиренево-свежей трясине,
когда пол в очертаниях ласточек
и ног, отклоненных от встреч
в канцелярии утром.
Свежий скрипичный очисток-листок от картофеля,
что же за скрипкой,
что же еще за плечом
складок несшитых концертных платьев твоих?
Что же за скважинкой скрипки,
что же еще за ее очертаньем?
у ворот забытого дома
ты играешь на скважинке той ночи,
когда за оградами в воздух вечерний памятники излучают
сенной прототип мокрого лба
и хвойного дорогоглазого дома в июле.
Дорогоглазого дома... и скрепки и скрипки
для прилипших денежных знаков дневных,
переплывших границу памяти
между всеми на дно погруженными,
где отпечатки пальцев,
как денежки случайные на дне у подножья фонтана.
Все, что запомнил я - лишь вас,
Чудесные люди иные.
Ваш мир - мир счастливый,
Как капельки денег на весеннем
снежном крыльце...
А этот трамвай к больнице твоей не спешит,
и лебедь скольжения тишины
над черкизовским черным прудом...
и домов отпил или сруб...
дом, что горит, переправившись
в вечный запах.
Где же мост между теми
зубными железными длинами
и летней цветочной сухой слюной
Между мной и тобой
Между мной и тяжелым хлястиком
ноющим...
Жаль... только жаль мне тебя...
...и пуговицами хлястика, что тяжелым
грузиком реет всю ночь над твоим окном.
В комнате прошлой твоей в шесть часов
открывалась тьма в сонной щепоти
и разжимке под шелест и шепот
и уход твой из комнаты в снежных висках трамвая,
в их боярских красных обводах
и в пышных тулупчиках снежных одежд.
Я ушел из комнаты этой... как и ты тогда уходила
в новый холодный день,
я шел сквозь мерзлые чертежи,
которые я не знал,
если запах-борец возник
этим зимним разорванным днем,
значит летопись жизни не зря томилась в печах,
значит не был исчерпан ни щебень,
ни песок мелочной под лопатой во рвах.
Значит, я облако жизни чужой отъятой
этим утром над собою провел
и туманом тихим во мгле осадил
этот медленный
вечно свежающий запах-борец.
Пусть изюминка или ки́слинка долгой дороги
Куда? - в никуда...
К этой летней заставе приводит.
Пусть же возникнет опять... ситец, сатин
и другие простые названья
глубоководных наших ночей,
над которыми мы проводили
время между рожденьями.
Все танц-облавы, статуи в побеленных нишах
и над стадионом дневным облака...
И ты человек, весь сотканный из черешни,
ты посмешище с пятипалой лапкой,
повергнутый в вихрь движенья.
Суровой музы́ке молчанья
не дать ничего от себя отстранить
и всем хороводом имен и длиннот всех дней
обрушить свирепую поросль
на все подобия крылышек платьев людей,
суровую песнь ночную петь,
и щеки стальные свои колоколом рук остужая.
Вот я вернусь в город.
Гладкий закат ляжет на поздних карминных щитах.
Медные краны закрыты.
Пусть же ворвется сквозь трубы, очерченные,
голубыми ночными губами,
сквозь летние створы
медных величественных отверстий
подземного ледяного града струя.
Кто провозвестник ночи города прежнего?
Темным периодом хлынет подземный
косой дождь.
Будет бульвар шуметь.
Память, память снова вернись.
Помнишь ветер, идущий от парусной низкой реки?
И рассветающих ягод на парусе горсть,
Амальгамы дрожащий туманный листок
подъязычный.
Игол и ягод нутро.
Утро и серебра звериного пепел холодный...
В старой квартире настороженное утро.
Снова земля... И от века мы с нею.
Наше спокойное утро, ушедшее печальным
вослед парусам.
Тихо... томящийся пепел во тьме табака
крепости стиснутой твоей руки.
Я не уйду, я не уйду никуда, любимая,
поздней тени твоей уходя вослед,
парусу серому языку серой сливовой лавы,
погасшей в базальтовом пепле асфальта.
Уйдем же, любимая, от реки, разлетимся, как пепел,
в волосы нежные уходящие
и встряхивая пепел в угли воды
разлетимся... и больше... вернемся...
нет... снова вернемся в другого,
но уже не в себя мы вернемся,
и я доскажу, разлетаясь.
Третья часть поэмы
