Подобно своему брату и трем сестрам, мой прадед Гесл-Лейб жил в Красной горе. У него была красавица жена Гинеся, которая происходила, по выражению Лившицев, из бедной, но талантливой семьи Гензелевых. (Обратите внимание на союз "но" - почему бы не сказать "и"?) Впрочем, самого Гесл-Лейба тоже мало кто рискнул бы назвать Ротшильдом, но, пока он был жив, его семья ни в чем не нуждалась. К несчастью, природа наделила Гесл-Лейба богатырским телосложением и артистическим складом характера. Сочетание этих двух качеств и привело его в 1887 году к безвременной и нелепой смерти в расцвете лет, наступившей от того, что на свадьбе одного из своих односельчан он поднял на плечах телегу с новобрачными.
        Впрочем, не исключено, что этот романтический эпизод является плодом пресловутого фрейдкинского мифотворчества и ранняя смерть моего прадеда произошла от более естественных причин. Так, вполне можно предположить (что и делает кое-кто из моих родственников), что вся эта история относится не к Гесл-Лейбу, а к его отцу, Соломону, который тоже слыл богатырем и тоже рано умер. Словом, полной ясности тут нет, но как бы то ни было, 26-летняя Гинеся Гензелева осталась вдовой с тремя малолетними сыновьями на руках, причем младшему, Соломону (моему деду), было тогда всего десять месяцев от роду.
        Старшего сына Гесл-Лейба и Гинеси звали Меером, но по документам он был Марком. Обращаю внимание читателей на этот факт, поскольку я был назван Марком в его память.
        Вообще должен заметить, что в те веселые времена разобраться в еврейских именах было достаточно сложно. Во-первых, потому что они часто были двойными: Гесл-Лейб, Шмуел-Зуся, Ейсеф-Залмен, Хьене-Лея и т.д. Причем для будничного употребления, а также для выбора отчества можно было использовать любое из двух, а зачастую сегодня - одно, а завтра - другое. Во-вторых, потому что этимологически одни и те же имена имели по нескольку различных вариантов произнесения: Гесл=Герш= Гирш=Герцул=Герцль, Мендл=Мандель=Эммануил=Мендель, Залмен=Соломон, Самуил=Шмуел=Шлема, Ейсеф=Иосиф, Азриел=Израиль и т.п. Так что при нужде всегда можно было одно заменить на другое, и далеко не всякий гой сразу догадается, что, скажем, Залмен и Соломон - это одно и то же. В-третьих, потому что эти имена довольно часто и весьма произвольно переделывались на русский лад: Авраам=Аркадий, Вевл=Владимир, Двося=Дуся, Гесл=Григорий, Залмен=Захар, Злата=Зина, Иехиель=Илья, Лейба=Лев, Мандель=Михаил, Пейсах =Павел, Хася=Ася, Шмуел=Семен и проч. В-четвертых, потому что, помимо всего этого, евреи в кругу семьи нередко имели и какие-то другие, домашние имена: Авраам=Буся, Мендл или Мейлах=Маня, Ревекка=Рива и пр., которые при случае также могли приобрести документальную самостоятельность.
        Таким образом, почти каждый еврей имел в своем распоряжении как минимум три-четыре имени, любое из которых он имел основания считать своим, и можно было прожить с таким евреем бок о бок всю жизнь, но до тех пор, пока не заглянешь к нему в документы, нельзя было поручиться, что ты точно знаешь, как его зовут. Впрочем, зачастую и документы не давали на этот предмет исчерпывающей информации. Так, например, моя бабушка по материнской линии, младшая дочь Шмуела-Зуси Аршавского, по одним документам была Ривой Шмулевной, по другим - Ребеккой Зусьевной, а по третьим - Ревеккой Семеновной. И я думаю, что даже она сама не в состоянии определить, какой из этих вариантов является единственно верным.
        Принимая во внимание все эти сложности, я, чтобы избежать путаницы, буду стараться в моей хронике по возможности называть каждое действующее лицо каким-нибудь одним именем.
        Однако вернемся к Мееру. В зрелые годы это был крепкий шатен, среднего роста, с голубыми, как почти у всех Фрейдкиных, глазами. Систематического образования ему получить не удалось, но он что-то кончал экстерном и даже имел, кажется, диплом бухгалтера. Но его душевные склонности очень мало соответствовали этому почтенному ремеслу. Он был весьма начитан, как в Пятикнижии, так и в русской классике, в которой особенно ценил Чехова и Толстого, причем большой портрет последнего неизменно висел в его комнате, что было не совсем типичным для еврейских интерьеров тех лет. (Замечу в скобках, что среди моих родственников это не единственный случай увлечения Толстым: мне рассказывали, что один из Клямеров - брат моего прадеда по материнской линии - пошел в этом отношении еще дальше. Он крестился, стал заядлым толстовцем и регулярно совершал паломничества в Ясную Поляну.) Меер обладал отличным голосом и слухом, любил и умел петь.
        Вообще из рассказов о нем вырисовывается облик умного, великодушного и талантливого человека. К сожалению, его жизнь сложилась так, что он не сумел найти практически никакого применения своим гуманитарным способностям. За теми внешними фактами его биографии, о которых я расскажу ниже, трудно увидеть какие-то следы неординарных душевных качеств, но хотелось бы отметить вот что: собирая информацию о своих предках и родственниках, мне приходилось слышать о них самые разные и зачастую совсем не лестные отзывы (что греха таить, еврей любит позлословить о ближнем), но ни один из тех, кто знал Меера, не отозвался о нем дурно или неуважительно. Можно ли сказать, что жизнь человека не удалась, если он оставил по себе только добрую память?
        Где-то около 1909 года или немного раньше (его старшая дочь Люба родилась в 1910 году) Гинеся женила Меера на Рахили Свердловой, дочери Иехиеля Свердлова - богатого меламеда из Прилук. И кажется, это ему я обязан своим отчасти экзотическим отчеством, поскольку, очевидно, мой отец родился вскоре после его смерти и был назван в его память. Прилуки были еврейским местечком примерно в тех же краях, только чуть южнее, ближе к Чернигову, и там обитала в то время почти вся семья Гензелевых, в частности, трое братьев Гинеси, которые один за другим умирали от наследственного в их семье туберкулеза.
        С помощью своего тестя Меер открыл в Прилуках галантерейную лавочку, но занимался ею мало, проводя по обыкновению многих еврейских мужчин большую часть времени за чтением священных книг, не пренебрегая, впрочем, и светской литературой.
        Надо сказать, что хотя браку Меера и Рахили не предшествовало абсолютно никакого романа (они были сосватаны даже без предварительного знакомства и впервые увиделись только под венцом, если такое выражение применимо к обряду еврейского бракосочетания), они нежно и преданно любили друг друга всю жизнь. В письмах и рассказах родственников и их детей эта парочка неизменно фигурировала как "Ромео и Джульетта" или "старосветские помещики". У них было трое детей: Люба, Ася и Лев.
        Люба, единственная из троих, жива до сих пор. Окончив перед самой войной театроведческий факультет ГИТИСа, она стала довольно известным театральным критиком, автором многочисленных трудов и статей по истории театра, в том числе капитальной работы "Дни и годы Немировича-Данченко", вышедшей отдельной книгой и даже утвержденной, кажется, в свое время в качестве учебного пособия для театральных вузов. Вне всякого сомнения, эта книга моей двоюродной тетки представляет собой серьезное, основательное и добросовестное исследование, но для неспециалиста, каковым является и ее почтительный племянник, она совершенно нечитабельна. У Любы есть сын Алик и внучка Марина. Все они живут в Москве.
        Ася также окончила ГИТИС, но уже после войны и проработала всю жизнь в культурно-просветительских учреждениях ("ученье - свет, а неученье - культпросвет", как она любила выражаться). Она никогда не была замужем, будучи в молодости, по ее собственным словам, чересчур разборчивой невестой, и детей у нее не было. Ранней весной 1989 года Ася умерла. Урна с ее прахом покоится в той же могиле на окраине Востряковского кладбища, где зарыт прах моего деда Давида, моей матери, моего отца и где, во всей видимости, в свое время (как выражались раньше в местечках: через сто двадцать лет) предстоит оказаться и скромному праху автора этих строк.
        Младший, Лев, погиб на фронте, так же как и муж Любы - Ефим Торбочкин.
        С приходом Советской власти в Прилуки Мееру, натурально, пришлось расстаться со своей галантерейной лавочкой, причем, по слухам, не последнюю роль в процессе ее отчуждения сыграл Зейдл Гензелев, младший брат Гинеси и первый прилукский комиссар. Меер с Рахилью и детьми переехали в дом к тестю.
        Иехиель Свердлов, подобно своему знаменитому однофамильцу (а быть может - чем черт не шутит? - и родственнику), был человеком с государственным складом мышления. На вечерних чаепитиях в его доме собирались лучшие умы местечка и всесторонне трактовали сложную политическую ситуацию тех лихих лет. На одном из таких обсуждений Иехиель, по словам Любы, незадолго до булгаковского Филиппа Филипповича высказал не лишенное здравого смысла предположение о том, что большевикам на руку разруха, чтобы всегда иметь повод для террора.
        Разумеется, в этих политических диспутах с интересом прислушивались и к мнениям начитанного зятя хозяина. Но эта идиллия в доме богатого тестя - с прислугой, серебряными подсвечниками, книжными занятиями, умными разговорами и тихими семейными радостями - продолжалась недолго. Как гром среди ясного неба, грянуло решение Советского правительства "посадить евреев на землю", и Мееру с семьей пришлось поехать в Крым (см. известное стихотворение В.Маяковского).
        В Крыму их поселили, как вы легко можете себе представить, не в Ливадии, а в самом центре этого благословенного полуострова - в районе маленькой железнодорожной станции Сейтлер. Там Мееру пришлось оставить книги и молитвы и трудами рук своих на голом месте в безводной степи создавать относительное материальное благополучие для своей семьи.
        Увлечение Толстым оказалось не напрасным - книжник и интеллигент сумел стать неплохим земледельцем. Это явствует хотя бы из того, что к 1929 году Меер уже имел хозяйство достаточное, чтобы быть признанным кулаком и, естественно, раскулаченным. Во второй раз лишившись всего, что имел, и чудом избежав еще более суровой участи, он с семьей перебрался в Феодосию, где по старой памяти устроился работать продавцом в галантерейный магазин. Дети вскоре разъехались учиться в большие города, и Меер с Рахилью остались в Феодосии одни.
        Когда в 1941 году немцы вошли в город, они согнали всех местных евреев в здание синагоги и перед расстрелом продержали их там запертыми несколько недель. Рассказывают (хотя непонятно, как это могло стать известным), что Меер все время пел в синагоге в эти последние дни.