Есть такой удобный способ думать и говорить, вернее, говорить, не думая, - из-за спины авторитета. Правда, спина эта широка и загораживает текущие обстоятельства, но «думающему» это даже на руку: ничто не отвлекает.
Вот один уважаемый человек, издатель философских сочинений, как о чём-то само собою разумеющемся говорит об угрозе буржуазности. Через запятую жалуется на трудности издательского дела, связанные с совершенно социалистическими навыками труда и делопроизводства. Переходя за разговором улицу, мы едва уворачиваемся от наших добрых буржуа, которые проносятся в джипах на красный свет пострелять друг в друга. Так буржуазность нам сегодня в первую очередь угрожает или отсутствие её?
Ещё пример. В Екатеринбургском университете на стене в уборной нацарапано: «Бог умер». Что так скоро? Эти граффити, я знаю, не редкость в американских учебных заведениях. Но в Америке, вероятно, официальная пресная религиозность в зубах навязла, а у нас ещё десять лет назад Библию изымали при обыске. Не рано ли цитировать Ницше?
Или. Эмигранты-интеллектуалы с двадцатилетним стажем жизни в той же Америке жалуются на политическую корректность: цензура, ползучий тоталитаризм и т. д. Им виднее. Но почему отечественные газетчики время от времени подтрунивают над политической корректностью? И это в стране, где на заборе можно прочесть «бей жидов», «пидорас» - расхожее уличное ругательство, и достаточно быть брюнетом с трёхдневной щетиной, чтобы тебя поманил пальцем постовой милиционер. Не рано ли надмеваться?
Во всех приведённых случаях, а у меня таких наблюдений немало в запасе, люди говорят разное, но роднит эти высказывания одно: говорится всегда понаслышке, из-за спины авторитета, собственный опыт в расчёт не принимается.
Скажем, Константин Леонтьев не любил западную «пиджачную цивилизацию». Но это было давно, он не знал, что альтернатива «пиджачной цивилизации» - цивилизация телогреек с номерами, а мы знаем, должны бы знать: ведь мы старше на целую советскую историю.
Чтобы снисходительно, как к ребячеству, относиться к демократическим ценностям и пренебрежительно о них отзываться, их надо хотя бы иметь; нам до этого далеко. Поэтому и снисхождение, и пренебрежение - ни что иное, как басенное «виноград зелен», ущерб, насмешка над недосягаемым. Я не обольщаюсь: демократические ценности - не мировоззрение; они - средство общественной гигиены. Но без мыла случаются эпидемии.
Предвзятому взгляду на вещи, неумению «разуть глаза», как невежливо выражались в моём детстве, мы обязаны существованием и других предрассудков: например, расхожего мнения, что главная доблесть интеллигента - пикироваться с властями, независимо от того, что за власть и каковы её цели. Или убеждения, что поэт просто обязан быть поэтичным в карикатурно-обывательском смысле слова, даже если предмет, занимающий внимание поэта, далёк от поэзии. Но это убеждение тоже не своим умом добыто, а взято напрокат у Серебряного века.
В начале нашего столетия искусство, точно старуха из «Сказки о рыбаке и рыбке», захотело невозможного: стать всем - и бытом, и взаимоотношениями людей, и религией. Закончилось всё тем же, чем и сказка. Символизм растаял ещё при жизни современников, не выдержав собственной неопределённости. Оттуда, а не из классически-определённого ХIХ века и досталось нам представление, что нет такой причины, которая позволила бы поэту изменить поэтичности, что поэту противопоказан житейский здравый смысл, гражданская практичность. Не Пушкин, а, в лучшем случае, трогательный романтик - Ленский-Пастернак - вот представление обывателя о настоящем Поэте.
Революция оборвала русскую культуру на Серебряном веке и сделала его запретным плодом. Когда идеологическое послабление позволило оглянуться назад, многие засмотрелись прежде всего на Серебряный век. Заезженный школьной программой ХIХ век - Золотой - даже несколько померк в глазах первооткрывателей русского декаданса. Пряность декадентского быта охотно приняли за поэтичную поэтическую цельность и горение.
Валерий Брюсов, поэт и маг, с умыслом подарил своей брошенной и склоняющейся к самоубийству любовнице револьвер, которым она вскоре и воспользовалась. С точки зрения рутинного романтизма Брюсов поступил поэтично: имморализм декадентской поэзии он впустил в будничную жизнь.
Но известно и другое творческое поведение. В одних мемуарах я прочёл письмо старого человека к племяннице. Дядя поздравлял её с окончанием психиатрических курсов и радовался, что она будет лечить людей от безумия, возвращать их к нормальной жизни. Письмо ничем не замечательно, кроме подписи: Лев Шестов. Получается, что блистательный мыслитель, ненавистник разума, наделённый смелостью и силой воображения дай Бог всякому поэту, не считал идейным двурушничеством в философских трудах бороться с нормой, а в быту одобрять её. Если это и двурушничество, то с традицией: «кесарево кесарю, а Божие Богу».
Показательно, что Брюсов был не более чем стихотворцем, а Шестов - великим философом. И это почти закономерность: чем смелее вымысел, чем удачнее приводит человек в исполнение свои фантазии понарошку, в искусстве, тем разумнее и будничнее его житейские притязания, включая гражданские. И наоборот: у недотёп от искусства фантазия удержу не знает на общественном поприще: диктаторы нашего столетия - крайний, но символичный пример. Бесчеловечно требовать от общества воплощения в жизнь чьей-либо неврастении или даже высокого вдохновения - «тогда б не мог и мир существовать...»
Совершенное искусство имеет очень мало точек соприкосновения с обыденной жизнью; совершенство и предполагает самодостаточность. А вот недоискусство как раз любит вторгаться в жизнь. Вконец изменяя своей идеальной природе, оно в то же время привносит в материальный мир привкус иллюзорности, чтобы не сказать бреда. Коэффициент «полезного» действия «Смерти Ивана Ильича» очень сомнителен, а романа «Что делать?» - безусловен. Стихотворение Пушкина «Из Пиндемонти» - шедевр поэзии, а не шпаргалка. Им можно наслаждаться, с него нельзя «делать жизнь«: оно противоречиво. Мы-то, с нашим тоталитарным опытом, должны бы знать, что для существования хотя бы умозрительной возможности «не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи», «по прихоти своей скитаться здесь и там» и трепетать «пред созданьями искусств», необходимы - нравятся они нам или нет - все те пошлые свободы, о которых Пушкин так скептически отозвался в начале стихотворения. Без них мы уже «скитались» вместе с программой «Клуб кинопутешествий», с «созданьями искусств» знакомились за ночь с четвёртой машинописной копии, а на жестоковыйность нашу управа мигом находилась, да мы гусей особенно и не дразнили.
Поэзия - сильнодействующее снадобье. В состав её входят впечатлительность и чувство меры; она и от читателя требует тех же качеств. Без культурного иммунитета можно впасть в зависимость от вымысла, как впали в зависимость от водки народы Севера.
У Пушкина и поэтов его круга и уровня была поэтическая гордость, а не декадентская гордыня. Они в рифму писали в надежде на «читателя... в потомстве» и «хоть одного пиита» в далёком будущем, не ожидая от стихов пользы и отдачи. Но и о гражданской выгоде не стеснялись заботиться, правда, в соответствующих назначению жанрах. Кто-кто, а Пушкин неукоснительно следил за уместностью высказывания: «...риторические фигуры в каком-нибудь ином сочинении могут быть дурны или хороши, смотря по таланту писателя; но в словаре они во всяком случае нестерпимы». Разночинско-декадентская путаница понятий во времена Пушкина ещё не была распространённым явлением. Пушкин «Поэта и толпы» и официальной записки о «Народном воспитании» не двуличен, а культурен. Хорошо бы соответствовать - в меру отпущенных каждому способностей. Чтобы не писать скромных прикладных куплетов и выспренних никчёмных заметок. Иначе не видать нам, как своих ушей, ни »куцей конституции», ни вдохновенного «всемирного запоя». Надо позволить себе роскошь думать на свой страх и риск.
|
