Зоомби: Переводы, стихи Рига-М.: Алемхопс, 2000 Обложка С.Парабай. С.35-40.

1

Ну кто почтит безымянный город,
когда иных уж нет, а те ищут алмазы
или торгуют порохом в дальних краях?

Чей горн в пеленах из бересты
призовет с Понарских высот
память об отсутствующих братьях зеленой ложи?

Ах как было тихо той весной, за мачтой становища,
когда в пустыне под червленым щитом желтых скал
меж кустов услышал жужжание диких пчел.

Вторили потоку голоса плотогонов,
мужчина в бейсболке и женщина в платке
в четыре руки направляли рулевое весло.

В библиотеке под башней с зодиакальным сводом
правдолюбец длинными пальцами доил табакерку,
радуясь неверной звезде Меттерниха.

И тычась слепым кутенком в изломы трактов,
шли еврейские дрожки, а тетерев токовал,
устроившись на каске кирасира Великой армии.

2

В Долине смерти рассуждал о способах заплетания кос.
О руке, управлявшей прожекторами на школьном балу
оттуда, куда не доносится человеческий голос.
Камни и минералы не звали на суд.
Шелестели крупицы лавы.

В Долине смерти на дне пересохшего озера блестит соль.
Бойся, бойся, твердит шепот крови.
С золотой скалы очевиднее тщета мудрости.

В Долине смерти на небе ни ястреба, ни орла.
Сбылась ворожба цыганки.
В проулке под аркадой попалась как-то под руку
книжка о местном жителе под названием Час мысли.

Долго смотрел в зеркальце, там впервые за триста миль,
мелькнула жизнь: индеец спускался с горы на велосипеде.

3

А уж книг-то написали мы без счету.
А уж верст-то намотали до черта.
Девок-то сколько оттягали.
А уж нету ни нас, ни Хали.

4

Доброту и терпенье
почитаем и ценим -
на хрена?
Смолкнут танго и вальсы,
скукожатся пальцы -
пей до дна!

Музыканты при гаммах,
офицеры при дамах -
в ямах.

Шпаги, крестики, четки,
дуэли, пощечины...
Речи.

Спите, жаркие груди,
сон сладким будет,
вечным.

5

Солнце село над ложей опального воеводы
И закатный луч играет на масле портретов.
Там к соснам ластится Нярис, темный мед проносит Жеймяна,
Меречанка уснула на ягодах близ Жегари.
А уж узорчатые свечи лакеи зажгли
И на окна опустили решетки, захлопнули ставни.
Стягивая перчатки, решил было, что пришел первым,
Вижу, нет, все глаза на меня уставлены.

6

Гиблый жгучий терпкий пряный соленый.
Таковы суть несущности небытия.
Где бы то ни было под скоплением туч,
в лощине, в кратере, на высокогорном плато.
Из камня, сжатого в пальцах, не потечет вода.
Воскурится и копотью осядет слава.
И сонм архангелов, осенивших семя граната,
отнюдь не для нас дует в трубы.

7

О вселенский свет, что постоянно изменчив.
И я стремлюсь к свету, вероятно, лишь к свету.
Высокий ты и чистый, да не по мне.
Зарозовеют, стало быть, облака, и вспомнится низкое солнце,
меж берез и сосен, покрытых хрупким наростом,
поздней осенью, под ясенем, когда последний рыжик
догнивает в бору и гончие ловят эхо,
галки же вьются над державной главой костела.

8

Несказанно, невыразимо.
Как же?
Жизнь коротка,
а годы летят,
да и когда всё было - той или этой осенью?
Аксамитовые рукава камеристок,
смехуечки сквозь прутья перил, косички-завлекалочки,
посиделки на вечерок,
однако у резного крыльца бренчат сани
и входят усачи в малахаях.

Человечность женственности,
локонов и раздвиганья ног,
отроческих соплей, млечная накипь,
вонь, мерзлые ошметки навоза.
И век,
зачатый в полночь с селедочным запахом,
вековать - не в шашки играть
не козявки трескать.
Тут и палисады
тут и овцы суягные
тут и коровы отельные да яловые
тут и кони порченные разрыв-травой.

9

Неужели мне одному оставлен сей город доверчиво-чистый как свадебное ожерелье забытого племени?

Словно две полудюжины алых и синих зерен снизанных вместе посередь медной пустоши семь веков назад.

Где растертая в ступке охра до сей поры готова лечь на лоб и на щеку, были бы чьи.

Чему обязан, какому сокровенному злу, какой милости я этой жертвой.

Стоит передо мной как мышь перед травой, все домы и дымы на месте, все отголоски, стоит перейти разделяющие нас реки.

Разве зов Анны с Доротой достиг трехсотой мили Аризоны, ибо я последний, помнящий их живыми?

И дрожат над Зверинцем две пичуги, две жемайтских дворяночки, тряся в ночи пучками поредевших волос.

Здесь нету "раньше" и "позже", времена года и дня случаются одновременно.

На рассвете длинными вереницами тянутся золотарики, а мытари на заставах в кожаные сумки сбирают мзду.

У Петра и Павла ангелы смежают плотные веки, покуда монашек одолевают скоромные мысли.

С усами и в парике сидит на кассе пани Шмат Сала, шпыняя дюжину своих продавщиц.

А вся Немецкая улица подняла голубые флаги своих товаров, готовая на смерть и взятие Иерусалима.

Черные княжьи воды бьют в подземелья кафедры под казимировой усыпальницей дубовыми головнями пожарищ.

С молитвенником и корзинкой Варвара-плакальщица идет на Бокшто к дому Румеров по литовской службе у Святого Николы.

И все затмевает сверканье снега с Таураса, что равнодушен к теплу недолговечного человека.

От большого ли ума еще раз сворачиваю на Арсенальскую полюбоваться бессмысленным концом света?

Сквозь кулисы ароматного шелка, первую, третью, десятую, проникал беспрепятственно с верой в последнюю дверь.

Лишь изгиб губ и яблоко и цветок, пришпиленный к платью, оказались наградой и наученьем.

Ни зла ни нежна, ни уродлива ни прекрасна, девственная земля продолжала быть ради желанья и боли.

Что мне в этом наследстве, когда при блеске бивуачных огней не уменьшалась, а множилась моя горечь.

Когда не в силах избыть свою и их жизни, связуя в гармонию давний плач.

В антикварной лавке Страшуна лежу, оставленный навсегда делить имя и имя.

Еле видна башня замка над курганом листвы и едва слышна музыка, реквием Моцарта, что ли.

В недвижном свете шевеление губ, рад кажется, что не выходит долгожданное слово.




Продолжение книги