Орден: Стихотворения М.: АРГО-РИСК, 1999 Обложка Андрея Малькова. ISBN 5-900506-94-0 80 с.

ЭРЕЦ ИСРАЭЛЬ

АЛЕФ

Дым плывет, как байковое одеяло.

Каждый вечер на этой земле умирает Бог.

В Кельцах я протягивал Божьей Матери десять грошей.

Польша, Польша, глаза твои прикрыты туманом,         
уши глухи, замки пусты,
ни один шляхтич не ходит дозором.
Когда муэдзин танцует с башнями Яффо,
я думаю о тебе.




БЭТ

В Израиль, как и в Польшу, приходит осень.
Набирают скорость серые автомобили.
Изделия пауков становятся крепче.
И так же, как в Берлине или Париже,
хочется выстрелить - вспыхнуть или разбиться.

В Израиль, как и в Польшу, приходит осень,
одета в батничек, джинсики, туфли, косынку,
как никогда не оденется местное лето,
безлесо, слишком солнечно, безголосо.

Благословенны страны, в которых растут леса,
где мох седеет на монастырском камне,
и есть чем скатертью устелить дорогу, когда сыны
мощным цугом или свечой покидают землю.
Счастливы страны, имеющие снега,
в которых может укрыться любая нечисть,

и след наш каплей на острие копья
прямей и четче караванного шляха.

Мы не пророки, не цадики, не цари.
Просто мы с севера, и поэтому правы.




ГИМЕЛ

На барханах и коричневых всхолмьях
"Книга перемен" птичьих лапок.
И судьба садится на человека
словно слон, лишившийся крайней плоти.
Как же вызревают под этим гнетом
яркие грейпфруты и апельсины?
Как готовят синие баклажаны
женщины из Витебска и Могилева?

Кровь отца моего, да правда ли это -
ели ли мы гнид под пятой Моисея,
знали ли, что наши пальцы в сухое тесто
будут заворачивать кусочки мяса?
Хлебом склеены ворота храма,
хлебом склеены страницы книги,
хлебом склеены мои веки
и - довольно съестного,
                                        я сыт.
Я хочу, чтобы меня любили!
Мы хотим, чтобы нас любили!
Дайте нам такого Бога, который скажет:
"Ша, они устали, не трогайте их".




ДАЛЕТ

Встречи на троллейбусных остановках,
огоньки морозного Авентина,
ветер продувает голову и желудок.
Свитки Торы я отдам за твое дыханье...
Когда я возвращаюсь домой и вижу серые дюны,
переложенные папиросной бумагой моря,
и спокойно вписываюсь в эллипс птицы -
          я обязательно плачу.
Плакали разгневанные евреи
посреди бесстыжего Вавилона,
и осталось от них мокрое место:
          так теперь не войти в него и не выйти.

Наше море - оно не такое.
Нет, не такое.
Совсем не такое.
Когда я возвращаюсь домой и вижу серые лица,
подкрашенные в тон стареющим листьям,
кажется, что я вернулся на небо.
Там, внизу, цветы жирнее и слаще,
лица их, как губы, таят улыбку,
но под лепестками сидит пчела.

Наши лица - они не такие.
Совсем не такие.
Нет.




ГЕЙ

Из самых великих плачей помню плач над реками вавилонскими.
Мы идем бесшумной толпой, палит солнце,
                                                            падают дети.
На жирных лицах торжественная печать.
Не агнцы -
                    тельцы, тельцы!
Только и научились жрать жертвенную чечевицу,
мылить шею,
                    Творца гневить по ночам.

Ай, бубале, что занесло тебя в Рим,
                                                  Миц-Рим, Мицраим,
кто прогнал тебя с твоих пастбищ,
отнял гребень и ножницы
для стрижки шерсти?
Почему на щеках твоих сахар, на скулах соль,
на деснах кровь и на пальцах перец?

"Я жил, как живут евреи: наспех, с горькими травами,
я принимал удары, как положено нам -
плети в грудь, тупого обуха в лоб.
И если я уцелел,
то в силу того, что смятенна моя душа,
что губы искали рук, а руки пространства..."



ВАВ

В детстве я поверил в безнаказанность мира,
в его право жить по волчьим законам.
И на деснах моих молочных, как вкус рябины,
встал тягучий и терпкий воздух сиротства.

Потому, что, когда сестра отрезает волосы брату
и отец увлажняет маслом жертвенный камень,
ни одна рука не поднимется, и не дрогнут
ни одни уста в синеющей густо бездне.

Но потом я узнал, что в обворованном мире
все воспринимается гораздо острее -
очередь в ломбард, дворы Торнякалнса -
и больнее, -
          как летящая из окна бумага
летней ночью, бегущая в темноте фигура
в белом... Братие! Лейте
воды на наши мельницы;
наше достояние и есть изгнанье.

Наш язык, наши слезы в карманах,
сила на дне -

ставьте мельницу на нашу воду!




ЗАИН

Никто не подойдет и не спросит:
          "Тварь дрожащая я или право имею?"
Все тут твари, потому и имеют право.
Не вопрошай о судьбе, вопрошай о Танахе.
Русла подкожных рек тебе не поворотить.

Если ты в своем доме переспал со своею страной,
любись с ней дальше, как мышка с кошкой.
Края, в которых Господь любит откалывать шутки,
лишь для людей, которые шутки любят.
И шутят сами.

Скажут: "Пой!" - поёшь, пока не охрипнешь.
Скажут: "Пей!" - и пьешь, пока захлебнешься.
Скажут: "Ешь!" - есть все, чему должно быть.
Есть смысл смерти, а значит, и смысл жизни,
есть приходящий и прилетающий ангел,
и наидостойнейшим
                              память служит концом
крепким, как удар копья Гавриила.




ХЕТ

Я живу у розовой синагоги.
Вонь одежд, парша нечистого хлеба
оскорбляет пасхальные души евреев,
и они уносятся прямо в небо,
помавая пейсами и брадами -

с ними Бог...
                    Шабат шалом!
                                        А в мрачных кельях арабы
кожи мнут, кость режут и священные книги
мечут в огнь под рыжими таганами.

Но, однако, над потерянным раем
реют белые купола и
все волшебные слова Тэилим, не сгорая,
освещают город Ерушалаим.

И рыдают праведные арабы,
и смеются радостные евреи.




ТЕТ

Иерусалим, твои воды омывают мои берега,
но я не чувствую свежести.
Дети в колыбелях твоих кричат: "Тов, аба, тов!" -
но я им не верю.
Голубая звезда привела нас в Дом Хлеба
и мы в нем остались,
а здесь под каменным солнцем застыли
желчь, крик, гнев.

О, евреи Европы,
румынские ашкенази!
Зачем вам тук и земля,
если челла молчит?
Бурдюк вина расплескан,
пахнет стиркой,
слово Давида стало травой,
листья лижет шакал.

Здесь наша плоть и кровь,
здесь наше миндальное сердце.
Только самих нас здесь нет.

Нас нет и не будет.




ЙУД

"Готт зай данк!"
Пора. Наступает день гнева.
Из патоки сонных рек встает последнее солнце.
В рот пророка Израиль вкладывает свой меч,
Даниил отверзает пасть льву,
Самсон целует Далилу.

Да, да, да, пока идут своим чередом
красные и черные, смешиваясь и меняясь,
кованый подсвечник над головой,
не мигая, отбрасывает три тени.

Фараон приходит на берег забросить якорь,
корень вбить. Спят часы на костельной башне.
Ты - о - там - в какой-то из Австро-Венгрий,
здесь, на лобке земли, я думаю о тебе.
Лед империй. Светлое воскресенье. Плачь надо мной. У нас один Бог.




Продолжение книги