Лирика 1971-95 гг.
СПб.: Лики России, 1997.
Обложка Людмилы Корсавиной.
ISBN 5-87417-032-4
246 с.
|
Лирика 1971-95 гг. СПб.: Лики России, 1997. Обложка Людмилы Корсавиной. ISBN 5-87417-032-4 246 с. |
Вторая книга
КАРУСЕЛЬ
Как-то бойко завертелась карусель: мне
рукой теперь оттуда и
досель. А верблюдов, недоплюнувших
до звёзд, и
слонов, не донимаемых тщетой,
нагоняют уж зубастые коньки, не
стремясь их ни лягнуть, ни
раскусить.
Лишь олени - те несут, не чуя мест
и лет,
углубляя сей назойливый недуг, что
выносит их по кругу на следы
свои, затоптанные в прах
теми
ли, кто - слышишь? - по пятам, теми
ли, за кем они вослед.
Мельком лица, вскользь уста и окна
вспять. Вырвешь взгляд -
простыл недолгий жест встречи иль
прощанья - как взглянуть. И не
спится уж давно на трынь-
траве: душу умотала круго-
верть. Вновь меня уносит - от всего, или
всё несётся - от меня.
КОРАМОРА
Корамора - большой, длинный, вялый комар; иногда залетает
в комнату и торчит где-нибудь одиночкой на стене. К нему
спокойно можно подойти и ухватить его за ногу, в ответ на
что он только топырится или корячится, как говорит народ.
Н.Гоголь
Сонно отбиваясь до
седьмого пота,
оттого корячится, что
кольнуть не может,
потому топырится, что -
нетопырёнок.
Всё не только больно и
не так уж гадко,
всё не столько тошно,
сколько слишком страшно -
всё непоправимо до
седьмого неба:
сколько ни корячься -
цепко держат ногу.
БУКОЛИКА
Крыша пыжится соломой. Что ни
говори, мы с тобой, старуха,
жили: ты ж латала мне портки,
я же резал курам горло. Мёд,
горилка на столе, на краюшке -
шкварки. В три погибели согнуло
немочью к земле. Ныне ты
меня повыше, да сушей плетня.
Оба лыбимся беззубо - так оно
добрей. Вседержитель, не мигая,
смотрит со стены. В хлеве добрая
бурёнка, в сенях гуси. Сыновья,
глянь, какущую нам гору накололи
дров. "Слезь с доски - порежешь
яйца!" - каркнешь внуку ты.
Он послушает не тотчас. Экий
шелапут!
Коль
допрежь меня в домину
тесную ты ляжешь - низко
поклонюсь. Ты моя старуха. Что я
без тебя?.. Мне ли первому - не
плачься. Что не так - прости. Не
таскайся до погоста. Ешь по мне
кутью. А старшому такожде
накажи, чтоб нас, знаешь, там
над озером, пусть бы нас рядком.
Мы соседям сниться станем
к непогоде, хвори, так ли - нам
тогда видней... Нам тогда не всё
одно ли, даже если, как сегодня,
льёт и льёт ливмя?
ПРОШЛЫЙ АВГУСТ
От Севенн до эстуария
всё ли там несёт Луара
мимо замков дальнозорких, где умильно
заедает горклым сыром оглушительные
вина втуне галльская душа, - всё ли
там блюдёт Луара, под лепными облаками,
диковатую волну
между кряжистых устоев то ли радуг,
то ли к раю переброшенных мостов?
Всё ли
так ревёт ночами, помыкая сном платанов,
отдавая рыбным духом - студенистым,
как ундинины уста, -
мимо спеси голубятен (не забывших ни
разгульного Агриппу, ни пристрастного
де Гиза) и сомнительного праха
непоседы Леонардо -
всё ли катится Луара там под сферой
домотканой, кем-то впрок пересинённой?
РЕМБРАНДТ
Юрию Иваску
Над Невой равнодушной у дворцовых окон
пятка блудного сына нам заглянет в лицо.
Сколько вёсен лукавых промышляли тщетой!
Кто-нибудь, о прости нас, возложи на плечо
тиховейную руку,
кто-нибудь, оброни
на повинный затылок и смиренную выю
отчего горя слепую слезу, чтоб из-
под рубища выпростать кротко
в позднее солнце густой светотени
клинопись блудного духа -
быль заскорузлой плюсны.
ИДИЛЛИЯ
Когда бы взлетели на воздух три неподобных дома,
заставивших с Невы невиданное П Адмиралтейства,
когда бы вырубили напрочь косматый вздорный сад,
пожравший площадь у надвратной башни, и
развернулось вновь, как некогда, полётное пространство
для огляда - от лестницы Манежа и до конца Дворцовой, -
клянусь, что у меня осталось бы одно бессонное желанье:
возвить барочную свечу задуманной Растрелли колокольни.
Но если бы легкоголосой ранью вдруг восстала
громадная волна Катальной горки и я слетел смеясь
на роликовом кресле - от купола, по-над гордыней елей,
до дальней той просвеченной берёзы - то я бы лёг на
одуванчики и разучился сразу жить, не двинулся вовек,
не щурился на солнце и ночью никого не узнавал -
пусть даже в павловском Шале, среди вселенной светлячковой,
затеют поиграть из Куперена, прихлёбывая нежно молоко.
ОКТЯБРЬ
Из всего, о чём томились, не набрать на
грошик.
Что своим однажды звали, позабыли
помнить.
А кого не долюбили - зряшная
забота.
Стелет скатертью дорога - позабудь,
как звали.
Ветер крючит частый дождик, ни костра, ни
крова,
ни пригорка, ни колодца, ни с укором
взора.
Лишь о том мы не спросили, что забыть
успели.
Солнце сгинуло за морем, где не нас
заденет.
УТРОМ РУХНУЛО СТАРОЕ ДЕРЕВО
Утром рухнуло старое дерево
под окном. Я не мог не заметить.
И смотря на его мельтешащие листья,
вспомнил, как волосы трепал однажды ветер
на темени покойного соседа, и понял,
что неживое мотало ветвями
дерево все эти летние луны
и неживое - все солнца
зимние.
ИТАЛЬЯНСКОЕ ЛЕТО
РИМ
I
Мне нечего сказать тебе о Риме, о том,
что кошки утаили, достойно пяля снизу
вверх и янтари и хризолиты, не веря в наши
скользкие личины, бродя по мрамору и
травертину, несытыми хозяевами были. Мне
нечего сказать тебе о Риме, о плоти
сахарной колонн и полых взорах статуй,
которые, верь, в оный день не преминут
нам гаркнуть резкости в захламленное ухо на
гуттаперчевой латыни, притопнув
сокрушительной стопой. Мне нечего сказать
тебе о Риме, пока не проросли на Авентине
мои следы наивною травой, пока из Тибра
швейцарский пёс не выволок брезгливо
за шиворот самоубийцу кроткого, пока
замшелы выи ватиканских пальм. Мне нечего
сказать тебе о Риме: там без меня уже
снуют в обнимку с мёртвыми живые и тянут
пенку капуччино, зеницу ока пряча от греха,
чтоб Божий день насквозь не видеть.
II
Круглый срез ночного моря.
Отражая спиною осенний закат,
засыпает в садке пучеглазая рыба,
слыша, как мается ветер над пирсом, то
продвигая набухшие тучи, то
нагоняя ухабные волны.
Так и
ведётся: что очевидно, то
безусловно. Не о чем думать,
чёртова кукла.
ФЛОРЕНЦИЯ
I
Сквозь сеть напечатленных взглядов -
с бурого купола хрупкой громады
Санта-Мария дель Фьоре -
уронил я утром сердце
в этот сентябрьский солнечный город
(в глухонемую охру и неподкупную
просинь), -
не вздохнув
о Риме и о мире,
позабыв исконные заветы
перелётных стай.
II
Под набережной Арно - толкотня полу-
пудовых крыс. Из мрамора
пилюли заказав,
замкнулись Медичи в привольных саркофагах
до дня сулёного.
А в Академии как в будни, так
и в воскресенье, держа пращу
перстами игреца,
гримасой умысла Давид стращает
несостоявшиеся души.
ВЕНЕЦИЯ
I
Когда из лакового гроба неуправляемой гондолы
тебе (и никому
другому)
на всякий случай подмигнёт Джованни
Джакомо
Казанова и скроется под маской птиценосой,
когда оближет мёртвая вода
по ступеням покинутых палаццо
мокриц и пряди тины,
когда заплатишь бережной тоской за праздное
муранское стекло,
когда из-за угла
и за
пьяццеттой, сквозь гвалт и крылья глупых голубей,
тебе - за весь невзрачный век - воздастся
ослепляющей лагуной - тогда,
тогда,
тогда непрошеный обряд венециации свершится над
нестоящим тобой.
II
За кайму цветов стеклянных боязливою ногою
ступим сквозь живую воду
зеркала (теперь взаправду
всякий шаг),
чтоб следить небезразлично, как
от лестницы Гигантов под аркаду пролетают черно-
белые баутты, словно бабочки ночные, сунув
ветреное сердце, ключик и стилет трёхгранный
в леопардовые муфты.
Пьяцца бархатом накрыта, шёлк багровый на
гондолах, на закате расплескались реки
радужной парчи. Сим
пленяли не напрасно полунабожные дожи,
приживальщики, поэты, банкомёты и актрисы,
скарамуши, арлекины, шарлатаны и, конечно
же, досужие зеваки - словом, те
венецианцы: нет
верней краплёной карты и надёжней прежней
смерти, нет честней атласной маски и
живей воды зелёной, омывающей
пороги,
уводящие нестрогих сквозь
несомкнутые волны - за кайму
цветов стеклянных.
* * *
Мне снились стены городов, морей
накат и в небе - горы, пинии
и башни, чужих могил
неспешный шепоток, чужих
церквей нестрашные громады,
и мнились всуе голоса, и волосы
текли меж пальцев, а за спиною
крались дни - заведомые тати - и
отставали за углом, чтоб чваниться
сноровкой. И вот
привиделась мне
мама. Чуть свет она подходит
к полке
и мне глядит в бумажные
глаза,
и вот теперь почти не верит, что
это я, когда по лестнице взбегают или
шуршат половиком, когда
без стука
потянут ручку
двери
на себя.
* * *
И всякий зимний день досадней мне: ведь
я морочу вас, когда меня
вы признаёте по медленному голосу,
повадке и ожидаете ответных слов на
ваши (ваши ли?) - тогда
как не узнать об эту пору себя
мне самого: чужая
кожа плечи обтянула, другие вложены
глаза и вырезаны уши на отлёте, и рот
иной, который не расклеить мне,
чтоб выдать враз про сей обман -
невыносимый во всякий зимний день. Так
будьте осторожны, узнавая,
вы ради Бога, - хотя, постойте,
да вы ли это?
* * *
А к вам впадает ли за полночь
на чай безбожная Рррассея, до не-
подобия пьяна, но всё красна оплечьем
из гофрированных рулонов туалетных,
скучая переменчивой погодой, без охоты
дурача непросохшим анекдотом,
разбитая от скотских злоключений,
разбившая по дому зеркала, -
чтоб, у дверей уж, сипло: "милай", - а
вы тогда ей сдавленно: "родная"?
* * *
Завтра нас не за-
лучило. Заживём
теперь в обратно, дни
назад перелистаем, -
ближе к чудищам глазастым и
цветам невероятным,
к неразмененному слову,
к небосводу непустому,
под которым всё, что сплыло,
заговаривало с Богом,
собеседуя с собою;
по привычке умирая,
воскресало без усилий
и своими именами
называлось по ранжиру -
в тех галдящих
легионах, что карга
перекосила. Тем, что
некуда деваться,
кто же нас
с тобой заманит?
К ПОХОЖДЕНИЯМ Г-НА ЧИЧИКОВА
Уступите мне мёртвые души
за двугривенный или полтину. Да на что
вам такая обуза? Вы
послушайте, если бездушны - так
лишь хлеба, а водки не надо. Уступите
усопшие души. Не полушку
сулю - соглашайтесь. Позарез мне
набрать бы хоть дюжину, хоть пяток
или сколько прикажете.
Я поить
земляничной росой, одевать
в заграничное кружево буду их, а не то -
в креп-жоржет, по утрам услаждать их
весёлостью речи
и гулять уводить поштучно
всякий вечер в сплошной и неблизкий,
старомодный нешуточный лес. Так уж,
право, никто не осудит. Мне не сбить
капитала иного. Уступите
мне ваши почившие души
и недужные
тоже.
* * *
Давай же выспимся до звона
в отлёжанных ушах, до
одури, до крайнего излишка и
вящей немоты, до "газировки"
в чуждых членах и инея на лбу, до
простокваши в сердце, хронически
подпухших грёз и - знаешь
как? - до благоопупенья, иль
вот ещё: до ручки. И пусть
отметят нам пять зим прогулов,
пять лет неявок,
пускай осудят все и заклеймят.
Мы пробки выкрутим, чтоб нам
спросонок никогда не дотянуться
до лампочки... Прижмись теперь
к плечу, мы выспимся до смерти.
* * *
Словом, если удавалось - то
лишь ветреность
и верность. На ледовой перепонке
гладью вышиты морщинки.
Что же выглядит свежее беглой
новости о смерти? Ах,
не в пору пообвыклись мы
с трусцою несуразной.
То пельмени с сердцем
в комендантском доме, то
мозги с горошком
ел в первопрестольной. Словом,
был неправильным настолько,
насколько чудилось мне
верным.
ДВЕ ТЕМЫ ДЛЯ ФИНАЛА
Как леди Каролина Лэм,
за полночь в фосфорной ротонде
упасть. Ампирный поясок
под грудью и имя пенкою из уст
закушенных - чтоб распоролись облака,
чтоб съёжились. Курчавый лорд, как
косит ваша несусветность
и хромота.
Как опаршивевший поэт - своих,
чужих предать и спутать. "Мосьё, я под-
пишу стихи за франк, за пару ваших
вшивых слов, я за..." Закрылась дверь. И
с койки диктовать с оглядкой о чёте-
нечете, о Пушкине чуток, и с тем
небрежно переплыть границу без страны и
без охраны.
ПЬЕСА ДЛЯ МЕТРО
Сцена. На сцене я не я, с билетом.
Четыре юноши выносят на плечах высоких
пузатый труп под одеялом. Явление второе:
влекут порозовевшую старуху. В одной руке
у ней непромокаемое кепи, в
другой - планида синяя величиной с арбуз,
покрытая бельмом наполовину. Голос сзади:
- Осторожно! Двери закрываются.
* * *
Всё это, слушай, вышло попыткой
никогда не скажу чего -
может, пыткой плюшевых страшилищ,
может, молотьбой папье-маше.
И когда б не вычурные раны,
не труха бескровная из швов, мы бы,
стеклоокая, играли
до сих пор, насупившись, с тобой
в липовые кубики блаженства -
у окна, в котором не скажу
никогда какие облака
зацветали на ущербном солнце.
АКВАТИНТА
Лежит скорлупка на Неве.
То шпиц, то купол над тупою крышей.
Такая несуразица с утра, голландщина и
петербургщина какая. Российщина.
Петровщина.
Глазетовые воды.
То ломоносовщина, то ека-
теринщина, а то
суворовщина.
Отроческий ветер. И от века
уж коли не хованщина, то аракчеевщина или
бироновщина вовсе.
В бирюзе
зависли паруса и Божьи птахи.
Такая небывальщина с утра.
А полдень водит
галльской шторой. Немилосерден вид
Адмиралтейства, нещаден - Академии наук.
* * *
Ирине Одоевцевой
И примостившись к замшевому уху,
ей - сквозь разомкнутые воды
и кровли кукольных столиц, ей - сквозь
обжитые могилы, сквозь одурь
безучастнейших духов - кричу опять:
- Какой аллеей прокрались вы на
камелёк? "Как вы сказали?.. Я не слышу.
А Жорж! он там такой длиннющий, как
кабинетные часы -
гор-х-х-раздо выше всякой двери и
доброй челяди Христа".
И ВОТ ОПЯТЬ
I
И вот опять порезалась о сети,
рванувшись, оглашенная душа, -
чтоб снова выпало ей выжить
в ловитве оголтелой сей, где мы
олени и волчата, где
зайцы мы, фазаны и собаки.
Чем ниже лёт, тем небо выше,
а нечто гаже и ясней
бубнит, что не искупят встречи преду-
готованный размин. И не
вольны по воле верить опять
наказанные дети,
твердя заклятье непростое, которому
причастны мы, когда под занавес
уж ловим обморочным взглядом
ещё невидимое дно.
II
Вот и весь Париж недолог.
Окатило сном. Сентябрь
раздувает драный парус,
не печалуясь: по ветру
стон не долетит.
И легла такая злая
мгла, что день не в день. Не
расклеит утро веки - там ещё
витаешь ты. Вот и весь
Париж. Не снится
мне теперь и то, отчего
мне память мнилась делом
наживным. Пробегает за
листвою остроколый тын. Вот и
росстани. За ними
нам не звать весны.
III
И то, что свет я выключая,
включаю сразу темноту,
меня сегодня плыть обучит
на коченеющей спине.
Пустая грудь. Пустые волны
качают полую ладью,
где вздохи наши осторожно
ведут порожний разговор.
Когда бы знать, что это дважды,
как дважды два, мне переплыть,
я б утром снова не казался
себе нарочно неживым.
IV
В подножие, в точёное ударит наша
музыка, переиначит капища
и заволнует кущи.
По осени, по сумрачной -
по сучьям наши души.
А ты поди
печалуйся себе за ворот сплющенный,
не вовсе веря бывшему на вечную минуту.
* * *
Чем рыгать по своим берлогам,
попивая железистый чай,
плакать или писать против ветра,
чем нести свою шкуру в ломбард,
лучше дать немедля объявление:
"Ищем вдовую старуху, говорящую
по-русски и по-свейски,
для преступления и наказания.
Стол и угол. На всём готовом.
Обращаться в ночь на понедельник".
* * *
И мне опять отрежут от куска в соседней лавке
осеннего сомнения в себе,
промолчав про это и про сё, чётко речь ведя о
рыбе и о мясе, и о том, что вновь моё письмо
было съедено усатым адресатом, чьи привычки
я не обсуждаю из-за левизны и недомолвок.
В этой лавке я, не рассуждая, покупаю соль
недомоганья высшего (какая мне корысть
врать сегодня?) сорта. Если вспомнить всё,
что в списке было, можно позабыть о самом
главном. Главное же - вот оно, в кульке.
Полагаю, если развернуть, ты да я, как восемь
клятв назад, вновь окажемся в накладе.
* * *
Ничего мне не надо обратно. Никого
не хочу опять. Я ещё,
я пока, я доныне не отбарился от
себя:
всё целованным лбом привечаю
островов отбывающих дно,
как тогда,
как давно, как однажды - в несомненно
двоякий час, когда втуне не звал
никого, зная, что никогда не нагнать
мне своё одичалое имя,
не войти в этот зябкий ангар,
где висят облака на приколе, чтобы
край захудалой звезды
не спалил моего изголовья. И вотще,
и опять,
и до века ваше солнце - мне
сущая хворь. Ваши сны
мне топырят карманы.
* * *
Покуда мой народ, застенчивый и наглый,
зубастых чудищ водит под уздцы, я
снимаю трезвонящий чайник, ударяю кипящий
будильник. И какая мне польза казаться
тем, чем я всё равно оказался? И
какая радость так мотаться с дымом, от
которого летает только полый ментика рукав?
Кабы взять да завтра не проснуться. Только
не умею я заснуть. Только я себе теперь
так труден, словно и не нужно никому,
чтобы снял я кипящий будильник и ударил
трезвонящий чайник, покуда мой народ застенчиво
и нагло зобастых чудищ водит под уздцы.
* * *
На то ничьей не станет мочи - забыть
меня в натопленном углу под подо-
конником, куда
сплошавший снег из форточки ныряет, где
вычурные плюшки не простынут
на противне, а мы с почившим котофеем,
взор уложив в несметные подушки, раз-
зявили из закутка набрякнувшие уши
на потаённый рык, на рокот
чужедальний, - где приглядели
колкую звезду, наушницу семи слепых
туманов, сбирающих под мышку
паруса.
НА СМЕРТЬ АЛЕКСИСА РАННИТА
Простите, друг. Я стану осторожней
теперь на солнце чёрное смотреть:
там ждёт меня печальная усмешка
из-под бровей крылатых. Но придёт
мне в оный день письмо нездешнего формата,
в кудряшках росчерка - о том, что вот и все
обиды и заботы миновали, что вы в кругу
блаженных оттворивших приветили мой час
рапирным взмахом вечного пера.
А нынче пусть простит Господь мне
муку эту, когда вы в лодке удаляетесь
по Лете и неотрывно смотрите сюда,
сюда, где вас как будто больше нету,
где для чего-то выпал снег, откуда нам, по
нашему билету, не слышно и не видно ничего,
где в парке Со не вспомнить нас не смогут
по осени пруды и тополя, сюда, где
спорили мы всуе о Россиях... Простите, друг.
* * *
Павлин распялит хвост нам в Фонтенбло,
где Генрих и Франциск блажат с Наполеоном
в зелёной зале, где приветил свет Господний
тринадцатый, субтильнейший Людовик.
Обиды в горле - вешний знак,
что мы уста отвадить запоздали
от уст,
что, руку сняв с невзрослого плеча, мы
за глаза уцепимся глазами,
за ворот - вздохом, страхом -
за рукав. Пора. И
мы молчим, как сон непоправимы
те сотни лет вперёд или назад, где мы -
не мы, нас не довольно нам и
с нами нам не вольно, и не отпущена
прощальная вина.
ПРОВОДЫ
Вот и свёрнута ручка шарманки, колыхавшей
зажившийся вальс. Вот спугнуло досужие души и
с перил и за тюлевой рябью
то беззвучье, чья за облачной пазухой полдня
заскорузлая шарит рука. Вот и
всё, как Бог знает за что, и - опять, как
ни в чём не бывало.
* * *
Так всякий раз, когда в окне ночном за |
по колено в весне и |
* * *
Солнышко ты горькое, будто для того,
осыпая камни и сдирая ногти,
по уступу узкому крался я сюда,
обрывая ветки, надрывая душу,
припадая к впадинам будто для того,
чтоб поднять и выронить (словно
это
замысел Божий обо мне) в утро
это гулкое, в это небо
топкое -
солнышко ты стёртое! -
музыку из
рук.
* * *
Среди непроходимых глаз и хруста льда и
лавы, в засеке непроглядных снов, в кольце
крестов над пластом насекомых, в виду
заоблачного зева, сосущего своё из
жил, в долгу у накренённых стен, которые -
такой же дом, как та
дерновая дыра, как та тесовая
домина, - мне снится, что
не хочется вставать, что озеро, карета меж
пятнистыми стволами, в которой катит
скорбная фон Мекк, которой и не снилось
подходить, что из-за марта
маковый апрель выглядывал, но дна не
достаю стопой - не выдохнуть и не
вдохнуть, - что мне не вынырнуть: я захлебнулся
снами про то, что вдруг проснусь среди
непроходимых глаз и хруста льда и лавы.
* * *
Не канючь, вонючий нищий: нищета
моя благая победней твоей: у
базилики скалистой я загривки
нежить волнам разливанного тумана уж
не льну теперь: облетает скользкий ветер
стороной скулу: слыл у света гостем
званым: лишь звенит над сим порогом
золотая щель.
ПОРТРЕТ СТАРИКА
Моргают пересохшие глаза. Ни наука
наук и ни истина истин, ни надёжные
домыслы, ни зазвёздные полости, ни
весомые плоскости и ни плоские
пропасти за битый век не отучили
ни убеждаться, чтоб не верить, ни тщиться,
чтоб не заслужить, ни отмечать, чтоб не
приметить, ни уверять, чтоб не признаться,
ни сигать, чтоб не полететь.
* * *
Б.Кенжееву
Откуда взялся, мальчик, ты и почему
такой ты старый и отчего, от чада и
жены зарывшись в складку
утренней портьеры, ты веко трёшь
опять, покуда пузырится край
зари, запястие тебе над-
резавший лучами?
* * *
Воскресные пустоты уклончиво пересекая,
превозмогая, косно топаю,
стараюсь взвар между бровей разжижить
попусту. Меня изводят эти опыты: слыть русским,
плечи расправлять, качаясь как над
прорубью, чтоб между арфами заката и
пушкой заревой
всё круче забирать от неохоты
ломиться в просини, означить
замираньем
имена.
АКВАРЕЛЬ ПО СЫРОМУ
Немотствование обихода, водицы
затхлой полон рот, косым дождём
зачёркнутое утро и ревматическая
пара - бульдог и хрыч на поводке,
и веки встречных-поперечных, задраенные
не вполне, как у меня, перемежающего
окна - до щели сей, куда моллюском
просочился, изодран сплошь о пустоту;
а волокнистой выси клин из-за
углов, а то, что мне вотще не всё равно
то, что и мной едва уж различимо - из
утра в прыть, из криви вкось - и снова
водицы затхлой полон рот, немая
заводь обихода - до щели той, куда...
ПЕР-ЛАШЕЗ
Кто канул в добрый час, тому не холодно, не
жарко в пыльном стаде, тот галек хруст
и гул чугунный не то чтоб нарочито затевает, но
как бы между прочим, невзначай. Всеконечно,
русским мёртвым что-то хочется сказать, раз
я брёл не к вам вслепую, раз, дрожа в гранитном
шёлке, вы дождались здесь меня.
* * *
За то, что сразу к юным ртам не припадаю
в кромешностях гремучего метро, что не
бежал, скобу сорвав, полы не запахнув, куда,
не видя восемь зим ни зги, из-под ресниц
скольжу, и Байрона не выкопал впотьмах,
чтобы, по волеизъявленью, к приверженной собаке
подложить, - за
злые недеяния сии, в отместку
иль в награду, уже не вызволить в глаза того,
что перекраивает лбы, - ни вам и ни
тебе, глотать за то по ложке чайной в час
настойку головокруженья, опять скрипеть дверьми,
распятыми за нас, и блефу стёртых снов
внимать, посулы на наветы променяв, чтоб
прах зыбучий нехотя витал в стволах потом
или над палубой. Кто
мной не призван был
к ответу, за то не вам меня винить.
* * *
На сокрушающейся наледи тевтонским
звёздам пять имён
парным предал я шёпотом. Любимые,
звериной нежностью утекших облаков
воспомните меня в мой срок
иль нет - не поведу и бровью по небу:
был вами уж задарен
до смерти в непререкаемые повести
обставших отблесками дней.
* * *
Одиночества улички шаткие, я в обнимку
с собой куролешу по палубам вашим. Одиночества
людные парки, где изъян не сокрыть, как на
сбыте илотов, порицаю ваш ветер прелый,
наст кленовый, хрустящий фалангами, и
скамьи перекрапленный остов. Под глазами
гуляет осколком одиночества радуга
ломкая. На плече каменеющий воздух,
и снедаемый заживо вечер одиночества
застится встречей.
ПАРК СО
На время времени нет боле. В прибежище
безвыходном пегие слизаны боги
ветрами - торс один да пятки. Видно, им
задолжал я по небу сегодня, по
уступу в передней предвечной и по озеру
взора былого, надо мною
замкнувшего своды,
* * *
Отогрей меня сегодня зимней
пеночкой огней. Мне с собой, как встарь,
не сладить. Ради блажи, нынче ради и
потом, обрети меня во имя
взвеси сумерек и мели вчуже
выверенных снов. Вспомни, снова не
в себе я, оттого что сам не свой, и
пусти подранка-друга в заметь
за полночь звенящих, ускользающих огней.
* * *
Когда насеет сумрак снега, я верю
в палевую глубь, в растресканные
пальцы из портретов, в письмо одно (ты
недочерчиваешь фраз, я недочитываю -
что уж) и в кошкин мокрый нос,
в неутоляющие вина, в неопаляющую
новь и в эту лесенку из клавиш,
которые восходят в горло диве, и в то, что
некто по сей день не прибран, чтоб пуще
не стареть, а лечиться от вечности
насущной; но в то, что в яви той же та же
Russia, я верю хуже вас, кому она и
даром не нужна - ни завтра, ни
вчера, ни даже, знает Боже,
в отпетый сей же час -
в оснеженный, в просвеченный,
в безбожный.
* * *
Да не заслышим музыки другой, поныне
небывалой, от коей ветреные никнут губы, -
той, что накатит после нас, - коль
не убудет слывшая твоей уже тогда,
когда в помине нас с тобою не бывало
с фиалом в помавающей руке
на атлантиде кожаной дивана.
ЭПИГРАФ
Что прошло, никогда не настанет.
Романс
Четыре одиночества доныне земные
населяют парки, где я выгуливал себя вдвоём
с собою (что было - не было всего
скорее):
того, кто промышляет выжиданьем,
второе - ожиданья ждущих безнадежно, ещё -
заждавшихся его конца, четвёртое моё -
кто трижды в каждой жизни его уж пере-
ждал (что было - сбудется всего вернее),
как самого себя.
Четыре преткновенья. Вот
для чего краплёный гад, собой не по-
давившись, гремучий вновь заглатывает
хвост. Четыре упования доныне земные
парки полнят пустотой, зыблющейся в верхах
непримирённых.
ДИПТИХ ВСТРЕЧИ
I
День третий
в отскобленном от тремоло проходе
клочку луча на коленкоровом
просиженном диване вменяю я
в вину мерцание
испуганных небес.
Ах, Эльза, только
миг...
Не обратился лебедь,
судивший мне смятенье
тому три непроглядности назад.
II
Целуя росчерк под запиской и
имя - над,
как тени, сдвинутые
бровью, целую прах
следов по лестнице казённой,
по-птичьи съёженной с утра; целую
взгляд, мой взгляд зацеловавший из-
далёка и вздрогнувший вблизи. Так,
встречный, кто приступится, приливом
усмотрит на тебе мои уста.
РОМАНС
Когда тебя со мной уж нет как
нет, я голову кладу тебе
на плечи и падаю в волнистый небосвод,
сулящий мне заведанную
речь в проёме лестничных разминовений,
в объятье театрального разъезда:
запястье у набухших уст. Кто мне
остудит выветренные веки? Листва
закатная плывёт из дней без дрожи.
Того мне кто подаст, чем я
богаче всех? На плечи падаю челом.
Челу подставлю плечи. Опять прощай. Прости,
что не со мною ты и в этот
топкий вечер, что не про нас
напенится закат непознанной вины, закат
неназванной расплаты.
* * *
Когда последний раз я жил? Стекает
с пальцев липкий вечер. Ты позабыло
узнавать
меня, нахохленное сердце. Когда
последний раз я знал,
зачем тончает ранью штора? Кто
сядет запоздно со мной
воздеть вино
за всё, чего не смеет вовсе
быть, за всё, чем, расплатясь
в непоздний час, во всё, что не сошлось,
поверю в раз который?
* * *
В.Ш.
Хмельные боги, что нам здесь?
Под наши ноги крылопятые
уходит мост, проспект, тропа
змеится вдоль дороги под стволами
под наши ладящие ноги,
творящие за шагом с шагом не-
сравнимый и неоплатный присно
шаг.
Залива избранные волны
к коленям льнут, к беспечному
плечу, за небом всклоченным -
чешуйки шпилей, куполов, и наши
синие слова, разгладив душу,
удушья давешнего гасят сны.
Водой спелёнуто скользящее объятье,
и вздоха оттиск сохнет на песке.
БЛАЖЕННОЙ КСЕНИИ
"Ты поди, поди, пригожий. Ай, у
Ксеньюшки-то нашей глазоньки
горят. Так и светят над могилкой.
...А ещё скажу, во дню ведь
сколько раз добавлю масла,
ну а после - во всю ночку никого,
никто не тронет, а, глядишь,
уже до света, как вернусь я,
и не гаснут никогда".
Спину розовым снегом исхлещет:
за тобой пургу ночную
выстою в мольбе. Ох, Андрей
Феодорыч, в тень глазниц своих
кромешных схорони меня, в сей
дали от дали невской облегчи
на горле узел чуточной змеи
да над стаей детских пеней поведи
перстом. То в меня на Петроградской
камнем бросят те мальчонки,
коих след сотлел. В дом войдёшь,
и у порога битый век прожду.
На извозчика - я следом. Бог
в святых Своих коль
дивен, не отринь меня.
ВТОРОЕ МОРЕ
Д.Б.
Веет шея согретой листвою, а
холщовая чёлка - виной. О,
моя годовалая новость, оплеснёшь
оглушающим солнцем
мне прощальное око, поселив в нём
целующий взор из ресниц, помыкающих
ветром, как полдень песочный -
гибким бликом несомкнутых
уст.
Скатит море
славянское лето
мне за веки - в качнувшую
топь, где никнет цвет дневной, откуда
от плеча и вплавь такое, что
запахнусь дождями с головой. Надо мною
взвоют самолёты, и часы
висок мне проклюют. Главный взгляд
окутывает спину. Почему
ты не гаснешь свет? - "Я хотел последний
раз увидеть, как ты спишь".
* * *
И были, каюсь, те, кто оглушёнными цветами
усыпал шаткий мой порог,
не помня за собой иной вины, чем
ветер медный в спину.
Но был и
мой негаданный черёд и нечет мой: веками
срывался в просини с уступов рыхлых туч,
на сучьях оставляя клочья снов
и явей, в теснинах камни грыз,
со дна волокся прочь.
Пусть те отпустят мне,
пусть нет. Но этих - семь жизней вскользь не
попрекну, сквозь семь смертей крутых
окутаю их за душою душу на исчисляемый
не всуе миг, не отпущу, не удержу,
не выживу тогда - тогда уже навеки.
* * *
Д.Б.
Как сорок тысяч братьев
любить не станут! - ну да, я так
тебя любил. Любил? Люблю?
Сменив нарядную прохладу
на наготу, я счёт забыл
вести нежнейшим язвам и не
в себе от боли безнадёжной. Люблю?
Любил? Ну да,
как сорок тысяч братьев
любить не любят (не с руки),
я так тебя - не к месту, не
к лицу - с избытком задарил
такой никчёмной и нескладной
(какую сорок оных тысяч
не ведали ни в славе, ни в бреду) -
любовию неладной.
АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ
И с тех пор как паче чаянья
приложился к зеркальному срезу,
где сомкнулись отраженья в изумруднейший
провал, в ослепляющие звенья, в несмолкаемую
тишь, - это поздно, это рано, то и
вовсе невозможно или
впрок предрешено. Господин хороший,
Ангел, с переломленною бровью над закушенной
губой, я, конечно, это самое,
ну, там пятое-десятое, но и вы,
скажу вам прямо, вы там тоже не того.
К МУЗЫКЕ
Мне не до смеха моцартовой
воли: я скроен так, чтоб выбора не
знать, чтобы вольготно избирать
неволю, чтоб острый камень за
спиною мне душу выколол. Дотошны
ей юпитеровы шутки, а
стон вотще умеет уязвить. Не
слушай-ка: мне осенью так душно,
и я с любым ударю по рукам: на
всё, что станет, пригоршню истёртых
грошей сменяю, чтобы просеять вновь
сквозь пальцы, судьбу смеша
и всех (а всем всегда плевать) своей
несбыточной повадкой.
* * *
Глянь, в пустом почтовом ящике
корчится судьба этот день
за тем, а прозрачный кокон, вспомни
лучше, не по мне: я, клубком на дне,
всё слышал, лбом к тягучей скорлупе -
я всё видел, нем и внятен тем, кто
нет, не пробуравил пелену перстом.
Полдень с полночью сомкнутся, сохлым
сумеречной бабочки шелохну
крылом напоследок, как впервые, как
в который раз взмывая в то,
что слову не сдаётся, - в полутемь
и полусвет - в полусмерть,
а там и круче, где на
радугу пыльцою свеет цвет
непоправимый, прах
заветных бед.
* * *
Как пятнистая собака, пробегает, мотая
ушами, по покатому газону,
где разлапилось валко деревцо-
подросток, - день живёт непринуждённо,
чтоб уйти неприхотливо
из окна, но повесть эту
мне ещё не подарили.
Нету двух,
а скоро трёх не будет. И железным огнём
охватило испод берёзки. Осень
завтра. Непреложно
подоспел канун
удушья.
ЮЭЛАН - ЛУННЫЙ ОТРОК
На нефритовой башне в былые века -
в год третий эры Торжественной Радости -
монашку привиделась дева с ликом и взором
рассветным. Он не знал, горемыка безусый,
отчего вдруг родные отдали его настоятелю и
что братья во тьме промышляют нечистым.
В рясе новой и свежих носках все два
долгие года за ней он следил. Потаскушка
была ли она иль богиня с тех островов,
где птицы, взлетая в закат, сеют алые и
лазурные перья на чертоги из хрупкой яшмы
и в проулки за садами, наполняя
пустые колодцы сияньем, - только он,
изнывая под пыткой кровавой, всё бубнил
это имя пустое сухими губами. Так зачем же,
зачем нагадали ему: "опочиешь без печали"?
Вьётся пепел в Обители Белого Лотоса ныне.
ПОЭТУ
Болит иль поневоле отпустило,
а ты в себя влюби, пасущий муз, -
в такого ли, сякого, о том не
выказав заботы и в том не усмотрев
нужды. Иначе ты навек напрасен,
строку без пользы безобразил
радением закушенной губы и потом
смертным метил. А ты, напичканный
недугом, нечистью, недолей, сумей
припомниться за мраморные жесты,
за ветер рваный - вкусом поцелуя.
КАЗАРМА
Однажды был за полем лысым синий
лес на краешке небес, на кончике ресницы; у
лба - железо сизой койки, окно, потом
забор, дорога поперёк зрачка; над
лесом тонким - голубое, а выше - снова
лес подоблачный - над кислым испарением
портянок, выскобленным полом, над
тумбочкой пустой и табуретом.
Однажды
я ушёл туда, а там обнял пятнистые
стволы и в сердце землю целовал,
кружился, плакал, пел однажды. Там
выси дрогнули, набухли и уронили ливень
пряный, краткий.
Сквозь гриву луговых стеблей
воздутые текли громады. Чело овеяло приникшею
душой. Один. Потом? Потом бывал подчас и
жив (обычно слыл), а волен - раз. Однажды
был забор, дорога, на кончике ресницы синий лес.
* * *
Утром ветер декабрьский ломится
в ставни. Утром больше не щерится
розовой пасткой околевший зверёк
любви. Утром вымокли чахлые звёзды
до лучика, только их зачёркивает
свет. Утром свет обгладывает сучья,
заглянув в неспавшие глаза.
ГАЛИНЕ СОКОЛИНСКОЙ
Из сени папиросных роз, где нас
вчера вино безбожно отрезвило, о
сколок мой непоправимый, ты
не вошла в тяжёлые шелка
наплывших снов - не в темноту,
а в слой чернеющего света, откуда
до поникших плеч не
донырнуть.
Двойник невосполнимый,
верь, в оклике исходной тишины,
когда захлопнет вздохом ставни,
вечерних слов заплаканное эхо
нам оплеснуть редеющей волной. О
мой близнец неотторжимый, что жизни
дальше вот уж от меня.
ФОТОПОВЕСТЬ
В городе Пушкине, в Царском Селе, жили
кузены в любвях и печалях - Женя
и Жора, брюнет и шатен. Общество
знало: два шкодные Ж. Дом на Московском
шоссе, 33. Позже снесён. Только
рыжая яма. Узких рубашек, расклешённых
брюк больше не носят Жора и
Женя. Лондон-Париж: телефонных
счетов понасылавшие годы. Пачки
чудных фотографий; с колен
скатятся Жора и Женя. Песен
отпетых и там не поют, моль
пиджаки доедает в тесном шкафу
у какой-то из мам. Жора со мною
глотает вино. Павловских мостиков,
снежных аллей и аполлонов досталось
стене. И до светла египтяне в бистро
пивом его надувают. Женя и Жора:
матовых, глянцевых слившихся лиц
не усомнятся уж юные взгляды.
ИРИНЕ ОДОЕВЦЕВОЙ
Пламя хладных сиреней охлестнуло
ограды предместий. На версальском велосипеде
отбывая в шелест майский,
завожу прощальными губами: "Вы
покидали нас, вы стали
далеки..."
Впредь мне вас не катать
меж больничных платанов, поминая
лихом плеск крутых видений,
вновь из измороси эмигрантской не
внимать в субботнем опупеньи дисканту
петропольского срока.
Но ваших глаз
ромашковые были и речи плеч и рук
непретворимость пусть в далеке моём
родимом приветит день бессумрачных
ночей, и русских дружб апостольское
бденье ваш вечер незагаданный
продлит.
* * *
Веррьерский лес и лес Повешенного
Волка; мы отлучимся нынче от вчера,
усвоив: наша вечность не без срока, и
давеча не пахло ею, и завтра битый
час означит цыканьем иное. Она
ступает стеблями забвенья, только
мне станет застить всякий ствол её
чело немеркшее и волны тоги -
доколе клонит плечи скарб надежд,
а память заплывает бреднем троп
за край незаживающего лета.
Всечасье истекает в оный миг, а
мы за завтра уж, ещё мы до вчера,
и, значит, не случится нас сегодня
в лесах Веррьерском и Повешенного
Волка - под елью, отвлечённой от себя
той высотой, где ей одной не больно.
* * *
Полый ящик мой почтовый в недрах
истово хранит тополей подлунных
профиль на домашних облаках, пух
и прах забвенных песен, горстку
звёзд и мост из бездны на кометах
невских фонарей, стаю стёртых
поцелуев на парче худых знамён,
вереницу дней незрячих - вдоль
обломленного края за хмельным
поводырём да долинных ветров
взмах холщовый над пернатым
сим подранком, что не двинет
клювом, не вспорхнет, снова глазом
розоватым глянет так из-под ключа,
будто ждали с острова Россия нынче
с ним всю тьму весомый
вздох, будто мы ещё не угадали
ящик полый мой почтовый утром
чем со дна на нас дохнёт, как
прикажет с Богом поживать, почивать
до солнц иного срока.
* * *
Твой взор ложится поперёк
дорог, стопа неверна, голос
инороден, и слову-татю не предать
тебя тем, той, тому, кто был собою
предан. Приблудной
расы ты: из неких тех, кому
ни времени, ни места - ни удержу, ни
продыху, ни лет, - кто донесёт
своё в багряных черепках в те
ватные угодья, в ту
смоль без гула звёзд колючих,
где не сулят ни срока
нам, ни света, ни
пространства,
где несоотносимое ни
с чем Ничто,
как теплотой последнего начала,
чело сквозистое не обовьёт,
не облетит, не раскачает
немою музыкой беззначных обещаний.
* * *
Того во святцах помянула, кого оставила
любовь. Я
увожу растерянного друга
с обрыва снов, чтоб вознести над ночью башни;
надежды нет:
из-за ресниц слоится чёрный
дрожащий луч,
из-под луча змеится в утро
простывший след. О что-нибудь, чему на
руки
мне друга снесть, не приведи его
поверить во что ни есть
в Петрополе
лихой надежды и слёз сухих, который стоить
будет жизни
нам, кто его докучной
тени, нам, кто любви его
неладной не заслужил
никоей
из смертей.
* * *
Одноклассник, он упал лицом в тарелку,
говоря с отцом. Те соседи - справа, сверху,
по площадке, по подъезду, по району
и по детству - кто от сердца, кто от
рака. Пусть покурят на скамейке, -
расскажи мне больше, мама. Водка встреч
трезвит и лечит - то ли память, то ли
печень, а за речкой Дёмой - тесные погосты.
Вот доем селёдку, услажусь арбузом. Знал
ещё до парты - небо червоточит. До свиданья,
взгляды, плывшие навстречу. Нас не обманули:
нам не обещали: музыка не учит, замыкая
ставни, отмыкая клети залежалой сказки.
* * *
Дня третьего, как нынче, завтра, как
вчера, как в неразменную сию минуту,
за небом, глухо зачехлённым,
другого цвета свет и взмыв и
звон - другой другим; вотще
в венериной межлиственной колючке
роятся светляки теперь иные -
иным, иначе, для иного; дожди
полощат за дождями, струится
лик сквозь пешки электричек и
в сутулых скобках плещет жест; за
словом длится энный звук и некий
лаз - за скукой оловянной,
за деревянной, за стеклянной (но
за серебряной - объятие слепых
зеркал так коротко и сухо); а там -
любовь, нам помнится, разбила
палаточный свой, робкий городок; а
там, а тем - почём мне знать? Но всё
же, всё-таки, однако, как-никак дня
третьего, как завтра, нынче, как вчера,
в сей миг, не доклевавшийся до нас, не
снявший дымчатые бельма - за небом
небо, день в прорве дней, загромождённых
днями, где чёрный в белом слепнет свет,
где свора злых надежд перечит вере, а
в бесконечности всезначен дольний миг.
╖ ПАРАГРАФ ГОРНЕГО ГРОССБУХА ╖
1. Фамилия: см. ниже (выше). 2. Имя: собственное
(мамино). 3. Отчество: отчее. 4. Адрес: Лютеция.
5. Вероисповедание: Божие. 6. Гражданство: детское.
7. Национальность: медицинский секрет. 8. Возраст:
вчерашний. 9. Пол: ёлки-палки. 10. Место рождения:
неуместное. 11. Образование: среднее. 12. Партийность:
несусветная. 13. Род занятий: любовь. 14. Любимый вид
спорта: депрессия.
Дополнительные данные: ветер
а) павловский - у Мусагета; б) петербургский -
Троицкий мост.
Продолжение не следует.
Перевод с нездешнего.
LAMENTO
В срок дождливого забвенья, в голи
рваной октября взор зелёный
не пригрею, шеей плеч не обведу,
в самый долгий в доле вечер пол-
слезы не отопью из налитой
вздохом чаши. Что со мною
натворили? Я нечаянно достался
вам, умытый звонкой далью. В глыбу
гиблой вашей устали ветер
мой замуровали.
* * *
От нутра до нутра, от
темна до светла, от нуля
до нуля этот вымотать срок -
от любви до любви, эту
высучить нить - от звезды
до звезды, от волны до
зависшей
волны просто вымучить
быль, кротко выпростать
боль, к ней причастным
концом ли, началом -
только первой тоскою
надежды, как надеждой
последней тоски, -
от
звонка до звонка, от
светла до темна, мимо альф
да омег, под кресты со
креста, от ползущей
стены до дверей непролазного
сна, до дыры непроглядного
света.
* * *
Впрок причащаюсь крапчатому Лувру. Вагон
над Сеной
пятится
вперёд.
За то, что
поспеваю торопиться, опять просо-
бираюсь опоздать. Помилуй мя,
придирчивая радость, не за оскомину
ежевоскресной жвачки - за утренний
озноб свечных стеблей. В набухшей
сфере вязнет взгляд. Зарезаннее агнцу
не бывать, закланнее - тому напеву,
что кротче не было в свой срок и час,
когда безбольно обмирали, когда
мы только
обвыкались
с отвычкой
жить.
* * *
Похлопывают ивовые гати
сна. А в скрипе ставень
высь поволочилась. Вчера кем
предан безоглядно? Опять кому
бессонно посвящён?
В верхах
древесных брешь сверкает мне,
жнецу седых полыней.
Благословен ты, звук
тенистой тишины, ты,
темнота слоистой
лавы света.
* * *
От песен поздних и густых, от майской
осени и клика писем в робких
синях, порою, знаешь, от гири ходиков -
лишь не сокрыться от долгот, рот опалив
над снедью горклой одиночества глоточком
оцета и подсмотрев, как явь
мертва, гирлянды окон - безнадёжны,
как гложет в неизбежности свобода, как пеликанам
снов всё не умилостивить чудь ночную
биеньем тяжких крыл над сгустком пустоты.
ЛЕТО ТРЕТЬЕГО МОРЯ
Д.Б.
I
Детворы смышлёной несуразицей окликается
утро ль июньское, голый вечер
увит площадными дождищами
ли или ветер полдневный огладит висок -
точит воздух весной короед упований: эх,
привидится воля
глумливого лета, на
ресницу наколется парусный блик нам
не зря, хоть на что оно нужно; не напрасно,
да, знать, ни к чему
брагу сей нерасплёсканной
неги вновь слепая пригубит над синью разлука.
Так уж впрок оттужу, отлютую:
раз ведётся тебя возвращать за утрату,
встречи ради утрачу тебя.
II
Ценою сходною за повесть, уж
утешаюсь разлученьем, настигшим
нас тому три дня, три тьмы и утра
разлитых торопливо три, и всё, по
мне, не стоит пущих сокрушений -
всё, кроме песенки тягучей ни о
чём, что заводили наши волны,
ложась на вздрогнувшую грудь
и горькой снова обжигая солью,
вкусившей имя, рот. Прощай-прости,
тут нечем мне платить за оцет
радости и яства боли: пошёл
за борт ларец, чтоб выжить, да
жгут ладонь никчёмные ключи.
III
Как овдовевшая супруга, луна
стоит в бессонной раме, не сводит
каменного ока,
как друг, обнявший
молча друга, скорбит, ласкаясь,
твоё письмо
из поцелуев смуглых,
несмышлёных и лепетов сияющей
волны.
Курсивом - строки А.Пушкина.
* * *
Без тебя я навострился, видя главные вещи,
не жалеть, что в упор не узнал, что не внял
услышанному, плёлся, отъезжал, оставаясь гвоздём
на треклятом месте. Не выходя из немощи
и лиха, я награждён свободой исцеляться и взял
привычку, пробуждаясь, уж денно ночи ждать. Когда
бы отлучиться от надежды, я даже стал бы
снова верить
без тебя -
тебя, кого из праха косвенных речей не
воплотить уже
над ломким краем.
* * *
У меня только вечность, чтоб справиться
с тем, что вот сумели не успеть по
густой и ветвистой мысли, по громадному
вздоху на людях и по влажному, мглистому
взгляду, что из ниоткуда метит в никуда,
положить мне в порожние руки
те - кого и о ком,
те - за кем,
те -
с кем в час отстававших от века курантов
я кромешности и лучезарности
разделял в поднебесиях ранней души.
К ОГОНЬКАМ
К огонькам пропащих полустанков в сне
степном - от червлённых маками откосов до
кровей лазоревых зари - прибери же, родина,
из пустошей, обрати в удел и нечет свой, в дым,
горчащий невольничьим прахом, - нянчить
темень разливом цыганского лиха да витать
под пропастью молочной, опрокинутой над
парадизом петропольским, одному или об руку
с касталидою бледноустою. Где текут
облака меж дорожными звёздами, обжигает
колено твой вздох ледяной, где соткётся
покров из негаснущих молний на ключицы
ангела потерь, где вовек не очнуться от глупости
юной, ждя с похмелушки ранний, прозевав миро-
зданья прощальный трамвай, изнывая по
землям, доднесь непроцветшим на повылезшей
шкуре земли, - там к стволам я привязан
изысканной дружбой, там томятся по мне пред-
вечерние склоны, населённые взглядом и вздохом,
уязвлённые следом порожним моим. Прибери же
впрямь меня из пустошей, ради сонных ран, что
намечтали, взвесели певучею тоской.
* * *
Не должен быть очень несчастным -
несчастным он станет и так, - чтоб быть
современнику ясным, неясным приходится
быть. И каждый читатель в печали
с размаху по яйцам серпом, пусть
самый последний, случайный, всю
жизнь поджидавший тайком.
Курсивом - строчки А.Ахматовой.
| Вернуться на главную страницу |
Вернуться на страницу "Тексты и авторы" |
Александр Радашкевич | "Оный день" |
| Copyright © 2000 Александр Радашкевич Публикация в Интернете © 2000 Союз молодых литераторов "Вавилон"; © 2006 Проект Арго E-mail: info@vavilon.ru |