Зимняя кампания нулевого года:

Проза М.: АРГО-РИСК; Тверь: Kolonna, 2000. Обложка автора. ISBN 5-94128-015-5 ("Библиотека молодой литературы", вып.16.) С.28-63.

Начало повести

Пока я сидела здесь одна, мне хотелось одновременно есть, эмигрировать, уволиться, покончить с собой, ответить робким согласием на приставания нетвердо держащегося в сидячем положении типа за соседним столиком, самой напиться, не пить совсем, не есть, уйти отсюда к бесам, только сначала допить быстро теплеющий молочный коктейль. Справа, где летняя эстрада, кто-то вдруг поздравил всех москвичей с юбилеем поэта от имени цыганского народа. Ребенку надо было чем-то запить чизбургер, и мама доверила эту операцию папе. Вытянула из сумки прозрачный флакон в форме медвежонка, с жидкостью, похожей на чай, отдала ему, ребенка тоже к нему на колени посадила. Старшая девочка почти не смотрит по сторонам. Как будто о чем-то задумалась. Ей не мешают думать. Флакон в форме медвежонка, в таких продают детские шампуни. Я ни разу не видела, чтобы в них продавали что-то пищевое. Шампунь они, значит, израсходовали – интересно, на кого? – малыш еще почти лысый, наверное, на старшую девочку, вымыли флакон и теперь наливают туда чай. Интересно, флакон еще пахнет как шампунь или уже нет? Впрочем, однажды я видела, в похожих продавали лимонад. Вслед за детским питьем она достала из сумки "Hitachi" и стала снимать, как отец поит ребенка чаем из медвежонка. Потом перевела камеру на девочку. В этот момент у меня кончился молочный коктейль, я собралась уходить, но медлила и смотрела на улицу сквозь стекло. Ничего нового, кроме собственного очертания – именно очертания, а не отражения, вида в общих чертах, сначала не было видно. А потом я заметила, что там сидела она и рисовала. На указательном пальце тяжелая, аж тридцатимиллиметровая гайка, неужели для удобства? Или намек на зарабатывание своим трудом? Я смотрела на ее крупные рисунки простым карандашом и не понимала, почему кошке так хочется разбить стекло. Кошка с перебинтованной лапой, с двумя перебинтованными лапами, кошка в момент разбивания стекла, до и после момента, кошка, атакующая стекло, рискующая своей треугольной головой. Задними лапами бьющая стекло. Кошка спиной к стеклу, кошка, расплавленная в стекле, как в янтаре. Повторения, которые слегка затоваривают, но никогда не обесценивают атмосферу. Я уже рассматривала рисунки не стесняясь. Одна кошка была просто шедевром – обтянутая человеческой кожей, на двух ногах, голая по пояс, с двойным татуированным профилем Мартина Лютера и Владимира Соловьева на левом предплечьи (выносные крупные надписи на рисунке поясняли это). Видите ли, говорит она, ровно половина людей создана для того, чтобы в присутствии другой половины удерживаться от действия, говорит, не отнимая карандаша от столика. Если ты принадлежишь к первой половине и любишь рисовать, тогда твое дело – не хотеть рисовать, говорит, и когда тебе не хочется рисовать, ты делаешь это для того, чтобы свое "не хочется" оставить в рисунке. Тогда тем, кто будет на рисунок смотреть, тоже чего-нибудь не захочется, каждому своего. Я на самом деле не знаю, правильно ли это. Понятия никакого не имею. Замысел был таков, что без одних другие не удержатся от безделья, потому что перед глазами у них не будет противоположного примера. А ты успела купить проездной выходного дня на метро? Мальчик, маленький Пушкин, опять прошел мимо. Виннипушкин, сказала она, хотя мальчик был худенький и неразговорчивый, и все равно Виннипушкин, любитель меда, которого мало вокруг, вкушая вкусих и се аз. Виннипушкин и все-все-все. Не знаю, продолжала она, есть ли на свете счастье, тем более вне проторенных путей, это вопрос не ко мне, но вот покой и воля – весьма неприятные состояния. У меня всегда, когда я о них вспоминаю, кожа на затылке зудеть начинает прямо в уши, и спинной мозг тоже чешется. А знаешь, как-то один человек сказал мне, что у него нет друзей, ни одного. Потом мы с ним, что называется, познакомились поближе, и вот те пожалуйста, у меня теперь тоже нет друзей. Это инфекция, инфекция. Ты слышишь, да, ко мне тут каждые десять минут подходят и говорят: иди отсюда, освобождай место, другие ждут, есть хотят, да? А я не хочу идти туда, куда они меня гонят. Мне, как Российской империи десятых годов, позарез нужны десять лет спокойной жизни, без жертв и разрушений. Ох, сдается мне, что закончу я дни свои на баррикадах – все время хочется что-то где-то преломить, кого-то спасти. Ты себя береги, ответила я и ушла от нее. Впрочем, никто тебя не обидит, благодари свое воображение, заслужившее в этом дурдоме отдельную палату. Уже вечер, без десяти пять. Небольшая толпа собралась около памятника, совершенно позеленевшего за полтора столетия непрерывной зависти к живой природе, окружила книгу формата А3, где каждый желающий может на большом белом листе засвидетельствовать свое отношение к тому, кого сегодня чтут. Я протиснулась посмотреть, мне было и вправду интересно, что там пишут люди. Самая короткая надпись сразу бросилась в глаза: "Пушкин, мы тебя любим! Ольга и Владимир". В этот момент лист перевернули, и долго дожидавшийся своей очереди старичок с помощью клеящего карандаша стал закреплять на нем, на белом, машинописный текст стихотворения и открытку с портретом юбиляра. Свободных листов оставалось еще много, сантиметра полтора в толщину. Кто любит более тебя, пусть пишет далее меня. После молочного коктейля мне захотелось печеной картошки. Очередь в "крошку-картошку" двигалась медленно-медленно. Брызги фонтанов до нее не долетали. Я сама никогда в жизни стекол не била, ни намеренно, ни случайно. В "Пушкинском" идет кино про Онегина с Татьяной и всех-всех-всех, я не видела и не пойду, потому что это наверняка ужастик, а если нет, то зря сценаристы упустили такую возможность. Канонический кошмар – двоим тинэйджерам, мальчику и девочке из хороших семей, никто не верит, они тоже друг другу не верят, каждый недооценивает ужас другого, а на самом деле им обоим и всем-всем-всем, реально и почти в открытую, по десять раз на дню является этот проклятый Фредди. Когда я все-таки доехала до своей станции и вышла, на платформе, строго напротив линии соединения дверей вагона, стояла длинная зеленая бутылка из-под вина. Помочь войти ей было некому, да и ехать, наверное, некуда. Может быть, она хотела к лермонтовскому памятнику в поисках параллельной акции? Молодая женщина снимет однокомнатную квартиру сроком на полгода. Кого спросить – не указано. Наверное, Персефону. Интим и прочий гербалайф не предлагать. Билеты были проданы не все. Далеко. То есть билеты были проданы, чтобы ехать далеко. И проданы они были не все. Примерно половина. Не считала. Короче, билеты были проданы далеко не все, и свободных мест в автобусе было достаточно, чтобы спать лежа. Уваровка – 600 метров. С каким удовольствием, мелькнула мысль, выйти бы сейчас здесь, как восемь лет назад, благо погода такая же, согнуться пополам и копать эту картошку из на-восемь-лет-старшей-уже земли, копать просто так, никого на другом конце поля несытым взглядом не выискивая, никакого возвращения к сложной учебе через полмесяца с легким беспокойством не предвкушая, просто так, просто картошку копать. Я еду и неизвестно для чего пытаюсь убедить себя, что еду вовсе не туда, куда еду, а в некую дичайшую глушь, где факты известной мне жизни до неузнаваемости искажены, а люди говорят на каком-то странном диалекте русского языка, пока не знаю на каком, но могу точно сказать, что в их словах много шипящих звуков, например, смерть они называют шмертью, вместо "люди" говорят "хлюди", а интонации их весьма непривычны, например, на вопрос, как пройти на остановку, женщина лет тридцати в черном шерстяном платье отвечает мне: "Штупай ровно и будешь туда как захошь". Наверное, это косвенно связано с приближением польской границы. И подобных мыслей во мне всегда как воды, процентов девяносто. Проехали Смоленск. Вспоминаю, что сказал водитель грузовика, разгружавшегося по какому-то поводу в нашем офисе. Смоленск, – сказал он, – не город, а корч. – Что-что? – переспросила я. – Корч. Грязный корч. Больше он ничего к своему объяснению добавить не мог. Сначала нам поставили "Армагеддон", довольно скучный фильм, всю середину я пропустила, не заметила, как обыватель революцию. Но начало оказалось актуальным. Всезнающая бабулька, сошедшая на следующие сутки в Варшаве, глядя не потерявшими еще зоркость глазами на хрупкие под метеоритным дождем нью-йоркские кварталы, вздохнув, сказала костромской девочке, которая на каждой стоянке выпрыгивала покурить и возвращалась последней: "Вот помяните мое слово, семнадцатого будет следующий взрыв". "Почему семнадцатого?" "Ну, как же: девятое, тринадцатое, теперь семнадцатое – через каждые четыре дня. Они ведь обещали десять взрывов сделать, чтобы сорок дней прошло". Я, по привычке к точности в простых подсчетах, тут же про себя отреагировала, что при таком, упаси боже, раскладе пройдет не сорок дней, а тридцать шесть, но развивать эту тему не решилась. По всей Беларуси дождь и на рассвете туман. Тень юго-запада, еще длинная в это время суток, но уже довольно теплая (довольная и теплая) медленно наползает на дорогу, и в Бресте уже тепло и безоблачно. Котенок – не то местный, не то неприкаянный нарушитель границ, с голоду грызет паспорт приласкавшей его костромской девчонки. Девятнадцатый час пути, полдень по московскому времени. Приграничные польские деревушки, миниатюрная часовенка с мелькнувшей в окошке Марией – единственный опознавательный знак перехода на чужую территорию. Нередки тарелочки спутникового ТВ, здесь они все белого цвета. Опрятный вид каменных домиков (иногда – деревянных) не удивляет, странно другое: по левую сторону дороги есть и четные, и нечетные номера домов. Смотрю направо – то же самое. Не понимаю. Кроме того, рекламные тексты. Некоторые на двух языках, что еще куда ни шло, а часть вообще по-русски, без перевода. Лишь после обеденной полуторачасовой стоянки кириллица с вывесок исчезла, а улицы вернулись к обычному порядку нумерации дворов. Вот группа домов, все близко-близко друг к другу, и все под одинаковыми красными сложноугольными черепичными крышами, вроде пластинчатых грибов со шляпками наизнанку. Напротив колония точно таких же, но под зеленой черепицей. Как две футбольные команды в домиковой униформе, разыгрывающие высоко брошенный мяч солнца, яркие, хоть мед с них собирай. "Побег из Шоушенка", сменивший "Армагеддон", смотреть и вовсе не хотелось – после домиков в униформах за окном люди в униформах на экране бледнеют и тают. Польша какая-то несчастная, она напоминает маленькое животное, которому не повезло, мыши не ловятся, не сезон, наверное, хочется погладить и дать поесть. Правда, почти под боком у маленького лежит другой, тоже не самый везучий зверь, и его всяк проходящий почему-то не погладить хочет, а дернуть за хвост и послать ловить мышей подальше, потому что большой. Размытая ущербная луна песочного цвета в абсолютно черном небе. Большегрузное столпотворение на польско-чешской границе, двое парнишек из Львова, четвертый год уже гоняют туда на заработки, пилят лес. Старший, ему на вид чуть за двадцать, с трудом подбирает русские слова, мешает украинскую мову с юнгманновской, но все, конечно, и так понятно. Как там в Москве, спрашивают, сколько платят, какая погода, сколько взрывов за последнюю неделю. Если холодно в Москве, говорят, то погреться може в Грецию ехать. Вот спасибо тебе, и как только я раньше не догадывалась, что "Греция" от слова "греться" происходит. Хороший, говорят, у вас автобус. А снаружи-то тебе не видно, что хороший наш автобус, Setra, весь в темно-красных шторках, как гроб на колесиках. И с музыкой. Последней включали Мадонну. До этого были Пугачева, чей-то блатной шансон и "Огней так много золотых". В Польше, вспоминаю, часто попадалась вывеска "Sklep – Hurtownia". Что за склеп и гуртовня, два в одном? Кто бы объяснил... Если Польша – на маленького и невезучего, то Чехия на какого зверька похожа? Пожалуй, тоже на домашнего, или, по крайней мере, не совсем дикого. Но непредсказуемого поведения. С ним совершенно не ясно, как быть. Поэтому все гуляют мимо клетки и смотрят, и боятся подойти. Потерпев неудачу с мгновенной аккомодацией в районе прибытия, отправляюсь на Главный вокзал, откуда и попадаю в недорогой пансион за Летенскими садами, между картографическими изгибами Влтавы. В процессе утренних перемещений выясняю, что многие из местных никак не соберутся выучить английский, к тому же в двух случаях из трех не знают, как пройти на улицу, расположенную в пятнадцати минутах ходьбы от их собственной. Русскую речь некоторые также понимают с трудом, но за державу пока не обидно (забегая на два часа вперед: такое случилось лишь однажды за всю поездку, когда чуть ли не единственной в городе надписью по-русски оказалась "вход на газон воспрещен", да еще и с ошибкой – в слове "воспрещен" была пропущена буква "с"). Маршрут первого дня, не считая четырех часов между прибытием и поселением: сначала вниз, в Летенские сады, оттуда совсем резко вниз, на Манесов мост, и – почти не загадывая по карте, следующие семь часов – Йозефов, Старе Место (пока не отведала пива, но кофе в магазинчике "Vzpominky na Afriku" на углу Рыбной и Якубской – кофейнее всяких похвал), площадь Республики, "золотой крест", где-то здесь впервые пробую "Пльзенский Урквелл", варят его, судя по названию, пльзенские урки, хорошо получается, молодцы, но в Пльзень поехать и проверить это предположение не успелось, Вацлавская площадь, Мост Легионов, Мала страна, фуникулер вползает на Петршинскую башню, оттуда щелкаю на все четыре стороны, на самом деле больше там сторон, двадцать пятым кадром отмечаю спуск. Береза, рябина, клен. Падают, куда денутся, каштаны. Упитанный, в синей майке, велосипедист навстречу без помощи рук, людей мало. Ноги еще какое-то время дрожат после всех башенных ступенек, одиннадцатый час сегодня ходят, и вроде ничего, не устали, потом вернусь в комнатку, поваляюсь полчаса этими ногами к двери и опять, на ночь глядя, на Вацлавскую площадь. Натренировалась, крыса городская, из Чертанова в Измайлово пешком гулять, теперь семь верст не крюк по любой местности, независимо от языковой группы ее населения, вот так и буду до гробовой доски ходить, ходить, ходить, а потом бумс – и ах. Хозяйка пансиона нашего говорит по-русски, по-немецки и по-французски, а постояльцы прибывают, как назло, англоязычные. По необходимости перевожу им, чтобы платили скорей и катились отсюда, освобождали комнаты до десяти утра. Несколько возможных действий, которые мне в Москве не были свойственны и здесь тоже не стали, имею в виду пользование без крайней необходимости транспортом и посещение клубов. Видимо, причиной тому нечто общее между этими двумя занятиями. На Вацлавской площади пытаюсь отыскать место гибели Яна Палаха (которого сами пражане вовсе героем не считают, так, случайной жертвой коллективного помешательства, Данко, у которого хитростью и уговорами вырвали сердце и подожгли. Хозяйка рассказала – вроде бы дело было так: трое парней бросали жребий, кому это совершить, выпал Палаху, а он не хотел и бросился бежать, они его поймали, подожгли, довели дело до конца. Именно этой версии, а не нынешней официальной, здесь большинство, по ее словам, верит), но вижу только березовый крест общей памяти жертв коммунистического режима. Спрашиваю у отдыхающей на скамейке девушки, how can I get to. Да, конечно знаю, отвечает, вперед идите, прямо, а потом налево поверните, там улица "на Пршикопе" будет. But are you sure, сомневаюсь, was he able to run so far from here? – Да, да, отвечает, смог добежать так далеко. Иду туда, куда она сказала, ничего не нахожу, к тому же улица указанная не налево поворачивает, а направо. Пойду-ка я лучше отсюда, с места ненайденного места, подальше и поскорее. Was he able to run so far from here? Смерть гуляет сама по себе, в буквальном смысле, сама по себе быстро-быстро ногами перебирает. В другой день случайно нашла мемориальную отливку на стене темного факультетского здания, но никаких под нею цветов, одни уличные листовки с приглашениями на концерты классической музыки, бычки да птичий помет, нет, на Ольшанском я не была, еще не хватало, тяга к мертвым, между прочим, некрофилией называется, если только она не взаимная. Дозвониться в Москву вечером из автомата непросто, все время занята линия. С четвертого или пятого раза получилось. Ну как, все в порядке? Да, новых взрывов не было, отец сегодня по подъезду дежурит, с десяти до шести. "У Святого Томаша" в десять по местному (на моих двенадцать) еще вполне живая и веселая музыка, темное пиво "Браник". От этого места по улице Летенской хочется идти, прижимаясь к стене, не потому, что иначе трамвай переедет, а просто стена к тому располагает. Очень сплошная, как будто близко к воде, сама-по-себе стена, very стена. Теоретически, гулять в темное время суток по набережным Влтавы, а тем более в Летенских садах, рискованно. Практически со мной ничего не случилось. Попались по дороге две парочки, овчарка в наморднике, еще какие-то люди на развалинах балаганного утреннего представления для детей, возле своих палаток. Две клумбы, по ним легко ориентироваться в темноте, на первой только цветы, на второй статуя сидящей девушки, одной непарностью своей в такой час, в таком месте и заметная. Маршрут второго дня: сорок минут ходьбы до Градчан, надпись "Sorosovo" на мусорном пластмассовом контейнере, улочка старинных скрипок и богемского стекла, за ней скоротечная красавица Лоретанская и вниз, в сам Град. Фотоаппарат уже рефлекторно дергается вверх, даже когда я нацеливаюсь не на архитектуру. Собор, базилика, Злата уличка, оловянные handmade солдатики, музей игрушек. Играть можно во все, шепчет невидимая надпись над входом. Особенно в войну, в работу и в семейную жизнь, то есть во все то, что доставляет взрослым столько волнений. В зверушек еще. Здешних медвежат хватит на большой русский лес. Ведьмы и солдаты, Барби и Кены, кукла подмигивающая, кукла голая, кукла с азиатским разрезом глаз. Два колгейтовски белых передних зуба мышки-домохозяйки. Первая пленка кончилась. Карлов мост с его ремесленниками и музыкантами напоминает наш Старый Арбат, только фонарей меньше, а вместо особняков и магазинных вывесок кругом вода. Схожу с моста и случайно набредаю на музей средневековых орудий пытки, который накануне долго искала на двух картах и не могла найти. Вот они все – кресло инквизиции и кресло ведьм, железные ошейники для особо жестоковыйных, клещи, прижигающие и клеймящие, проникающие во все естественные и не очень отверстия, якорь, маски позора, "скрипка божьей матери", колесо, испанские сапожки, пила и топор, Billy Goat и просто кол, черный, человеческого роста. Даже мужской пояс верности под стеклом витрины обретается, рядом с женским своим аналогом. Купила музейную кепку, красную и страшную, через часочек одна пожилая пани меня в этой кепке сфотографировала в пивном ресторане "У Флеку". Юбилейные картонки-подставки, пятьсот лет в этом году. Пятьсот первый год, как по часам, белые рубашки и зеленые жилетки, разносят темное в кружках и бехеровку в маленьких стаканчиках. Бехеровка – это нектар и амброзия на спирту. От человека, перебравшего бехеровки, наверняка должно приятно пахнуть, как от пьяного растения. Ботанический сад Карлова университета по дороге к Вышеграду чуть было не заставил отклониться от маршрута. Выставка кактусов в стеклянной оранжерее. Вышеградское кладбище, ротонда святого Мартина, миниатюрные домики с цветами, живыми и сухими, по обе стороны окон. В пиццерии "Эйнштейн" загадочное "крабице", заказанное на ужин в качестве дополнения к пицце, обернулось тонкой белой картонной коробкой. В Кржижковы "поющие фонтаны" не принято бросать монетки, и все же вечером второго дня после концерта (играли Вангелиса) это место было чуть ли не единственным, куда хотелось вернуться немедленно, еще не покинув его. В отличие от балета, где звуки самого танца заглушаются музыкой, здесь шум водяных потоков вступает в композицию дополнительным инструментом. На обратном пути, посреди аллеи, из канализационного люка вдруг с тихим присвистом выходят три струйки пара, три непрозрачных теплых дымка. Magic Prague. После "поющих фонтанов" очень и долго хочется пить. Начитавшись в августе Павича, перед сном мою левую ногу холодной водой, а правую теплой. Зачем – не понимаю, но так надо, так завещали предки, так полагается для удачи в текущих делах и для будущих поколений. Мои часы отказываются идти по московскому времени, вчера отстали на десять минут, сегодня еще на пятнадцать. Так они скоро все два часа разницы наверстают. Мне не хотелось бы рассказывать обо всем этом не от первого лица. Утро третьего дня. Вкуснейшие шарики клубничного мороженого за пять крон. Птичий гравий Вальдштейнских садов. Нет, молодой человек, что вы, я не могу знать, как пройти к президентскому дворцу, но вы не отчаивайтесь, спрашивайте еще, вам обязательно помогут. В кафе "Малостранска каварна" полчаса уже сидит и что-то пишет на почтовых открытках черными чернилами один странный человек. Подкрепившись маленькой "Будвара", спуститься от Малостранской площади вниз по улице Кармелитской до улицы Уезд (со всех сторон сладко пахнет подарками, прохладно взмахивают соломенными руками маленькие стены художественных галерей в сине-белых тонах, завлекает разнообразием выпечки угловая кондитерская), а там в подвальчике "Пивная под Петршином" разливают "Staropramen" и что-нибудь посильнее, конечно, тоже могут налить, если пожелаете. Хоть текилу, хоть абсент зелененький, коленками назад, разрешенный в этой стране вместе с фашистскими партиями и сомнительными развлечениями, ибо сладок, согласно давно сложившимся и крепко устоявшимся здешним вкусам, лишь плод запретный. Напротив меня сидит очень полная, и, похоже, довольно высокого роста бабулька лет семидесяти. Седые волосы, прежде совсем черные, собраны сзади в хвост, ярко-малиновая вязаная кофточка из тонкой шерсти. Руки загорелые, сплошь в шрамах. Перед ней на столе как-то уживается слишком много всего – большая кружка пива, чай в фарфоровой чашке, рядом пакетик сахара, пачка местных сигарет "Petra" и сборник таких же кроссвордов, выдающий ее языковую принадлежность, хотя похожие лица я встречала только в рекламных проспектах туроператоров по средиземноморским и арабским странам. Все остальные обитатели подвальчика молодые, располагаются компаниями, запускают и сталкивают в воздухе чешские, английские, немецкие глаголы и междометия. По стенам наклейки околомузыкального содержания, а еще в этом сезоне мода на пришельцев, их обтекаемые черно-белые или зелено-фиолетовые физиономии с конопляными листиками в глазах и подписью "we are not alone" совершили форменное нашествие на майки, косынки и пакетики. На выходе – красивейший вид вверх, в сады Петршина. Двигаюсь к острову Кампа, "пражской Венеции", там один сплошной зеленый парк, слева река, справа слово "курва" латиницей на памятнике Яну Добровскому, не знаю, кем он был. При почти сплошной граффитизации городских вертикальных плоскостей (тихое самовыражение неразговорчивого народа) это первое за три дня опознанное мной письменное ругательство, интересно, означает ли оно здесь то же, что у нас? На Кампу хорошо смотреть с Моста Легионов. Дети в Чехии почти все светловолосые, красиво и без архитектурных излишеств одетые. Мальчик и девочка подпрыгивают у перил моста, зовут маму: "маме-е!" – с ударением на последнем слоге. Напротив здания Национального театра – как бы литературное кафе "Славия" и ресторан "Парнас", полный официоз, зато в "Славии" бьет фонтанчик, можно умыться (два часа дня, солнышко выглянуло, жарко стало). В некоторых витринах попадаются устрашающего вида листовки, которые на расстоянии можно принять за рекламные, а на самом деле там написано "поможем Косову" или "поможем Турции". Пристрастие местных обитателей к маленьким собачонкам. При мне одна такая черненькая моська нагадила серо-буро-зеленую кучку прямо на камни Вацлавске намести, напротив березового креста памяти жертв коммунистического режима. Владелица мелкой хулиганки моментально достала из сумочки салфетку, аккуратно убрала и тут же в рядом наготове стоящую урну это дело выкинула. На соседней скамейке мужчина (высокий, лет примерно под сорок, интеллектуальный профиль, узкие темные очки, разбавленно-зеленоватого цвета рубашка, коричневые брюки и кожаные ботинки большого размера, темно-русые волосы слегка растрепаны назло аккуратно подстриженным бакенбардам, усам и бородке) медленно пишет, тоже черными чернилами, но не на открытках, как тот в кафе на Малостранской, а на больших белых листах, закрепленных сверху металлическим держателем. Почти ничего не сочинил за пятнадцать минут. Издали то, что он писал, было похоже на стихи с длинными строчками, впрочем, с такого расстояния любой текст напоминает стихи с длинными строчками. Несколько раз он усмехался, поднимал голову и смотрел вверх, в сторону памятника Святому Вацлаву. Смею предположить, люди здесь так несуетливы и спокойны в движениях отчасти благодаря тому, что им не приходится заранее планировать место и время приема пищи. Что-нибудь съесть, причем немедленно, как и купить еду впрок, в Праге не проблема, на радость любителям длинных пеших прогулок. Одно из существенных достижений цивилизации являет собой возможность есть только там и тогда, где и когда тебе захочется есть. Например, перед зданием философского факультета Карлова университета, если идти к нему из центра, есть большая булочная, там столько всякого с тмином, с творогом, с фруктовыми начинками, что-нибудь этакое на заказ готовится, запить можно карловарской минералкой "Маттони", простой или с лимонадом, в крайнем случае "Пльзенским Урквеллом" из банки, а рядом с булочной притаилась кофейня "Валентинка", маленькая, уютная, должно быть, кому-то чудо как хороша для романтических встреч. Возвращаюсь потихоньку, уже шесть часов вечера, на моих восемь, потому что так и не перевела с московского и, вперед забегая, так и не переведу. Перед подъемом в Летенские сады неплохо бы отдохнуть, я достаю весомые еще остатки полутора литров этой самой карловарской жижицы "Маттони", купленной утром на Кармелитской, быстро пью. Третий глоток получился неудачный, ну, то есть, не совсем безупречный, проливаю немножко на себя. Вид малопрезентабельный. Как раз в этот момент, как нарочно, мимо проходит местный парень (почему их тут столько в синих футболках?), смотрит на меня и ржет. Я тоже, как попугай в зеркале. Он переходит трамвайную линию и еще несколько раз на меня оглядывается. Я каждый раз не могу удержаться от нового приступа дурацкого смеха. Надо загадать пани хозяйке три сложных загадки. Во-первых, где в Праге водятся кнедлики? Во-вторых, с какого вокзала в какой город можно уехать? И в-третьих, спросить, наконец, как ее зовут. Люди в хостеле останавливаются почти все ненадолго. Американцев сменили три девицы-англичанки, позавчера приехал симпатичный парнишка немец, которого мои соотечественники из соседней комнаты немедленно прозвали "экологически чистым" – за то что не курит, не пьет даже пива, рано встает по будильнику и в темпе убегает гулять, взваливая каждый раз на стройную спину немаленький рюкзак. Работает он у себя в Германии медбратом, бойко говорит по-английски, ему двадцать один год, а на вид не больше восемнадцати, очень приятный парнишка. Мне, продолжающей жить по московскому времени, вставать рано тоже не составляет труда. Куда бы направиться завтра? Поискать, что ли, Смиховский холм? Что-то не хочется, подозреваю, он так себе гора. В девять утра я уже на автовокзале Florenc. Окрестности его совершенно жуткие – кругом невнятные тусклые граффити, настоящий шабаш мусорных контейнеров, даже праздновисящий кусок колючей проволоки откуда-то взялся. Все вместе напоминает задворки большого продуктового магазина, здесь и вправду есть такой, Delvita, супермаркет. Рядом с автобусными платформами – мама родная – натуральный вьетнамский рынок, кроссовки, костюмы тренировочные, черные вместительные сумки, совсем как дома. Чехи иностранцев вообще не очень любят, рассказывает хозяйка, особенно цыган. Американцев вот тоже, с этой весны тем более. Национализм у нас в характере, говорит, заметный, это да, но умеренный такой, не заводящий. Зато немцев уважают. Вот моравы, правда, автономии хотят. – А моравы сильно от чехов отличаются? – Да-а, конечно. В Чехии народ замкнутый, как это называется... интроверты, вот, а моравы очень любят пообщаться, и говорят они так быстро, глотают слова. – А на каком языке? – На моравском. Он, правда, почти как чешский, но немного напоминает ваш, русский. – Похоже, у вас с моравами тот самый случай, когда склонность и способность к различению во много раз превосходят собственно различия. В ожидании автобуса разглядываю прохожих. Пожилые люди и дети выглядят в среднем лучше, чем в отечестве, а все остальные – не то чтобы хуже, но в их манере одеваться есть какая-то небрежность, точнее, частичная аккуратность: вещи непременно чистые и с виду новые, никаких линялых кофточек или, боже сохрани, ветхой обуви, зато мятая, чужого размера, кое-как подобранная по цветовой гамме одежда, соприкосновение несочетаемых тканей – сплошь и рядом. Говорят, что люди здесь некрасивы, но это неправда. Очень хороши мелкие детки, а среди взрослых обаяние почти поголовно-генетическое. Особенно оно ощущается в момент перехода проходящего мимо человека от внешней замкнутости к немедленной доброжелательности и готовности помочь по любому ничтожному поводу. Я нарочно несколько раз без необходимости спрашивала, как пройти или который час, чтобы еще и еще раз поймать это удивительное мгновенное впечатление. Надо сказать, получалось. Первыми лезть в душу они не станут ни в коем случае, да, и женщины тоже, что лично меня особенно радует. Если бы наши женщины вели себя так хотя бы по выходным, средняя продолжительность жизни российских мужчин сразу подскочила бы лет на десять, как раз до здешних семидесяти и одного года. Чешские маленькие города, деревни и их окрестности описывать, откровенно говоря, лень. По всем дорогам – красные, желтые, белые вкрапления домиков на зеленом фоне, кукурузном, яблочном, лиственном, хвойно-лиственном. Городок Кутна Гора рельефом местности напоминает чашку с изогнутыми стенками, такие продаются в сувенирных лавочках с надписью "nobody is perfect". Городок Мельник с виноградом во дворах, оранжевыми крышами замка и видом сверху на слияние Влтавы и Лабы единственный запомнился мокрым, сумеречным и осенним, погода испортилась всего на один день, двадцать первого сентября. По-настоящему мне, да и многим, никогда ничего нигде не дано увидеть, слишком велика вероятность того, что из-за отстутствия опыта средних (не слишком близких, но и не враждебных) отношений с вещами собственной страны, при почти невостребованной у себя дома склонности к имяславию, растеряться среди незнакомых предметов, уснуть на ходу и в беспомощном виде угодить в зоопарк, на всеобщее обозрение, в плен к их названиям, к превосходящему войску еще неразличимых лиц. Имя каждой маленькой улочки, всякого магазинчика и любого ресторанчика заставляет изнемогать все пять твоих чувств одновременно, а таких улочек, таких магазинчиков и ресторанчиков здесь полные, плотно полные, хорошо поевшие имен города. Под завязку сытые этими городами процветающие страны, в отдельно рассмотренных ракурсах вовсе не процветающие, то есть не растительной жизнью живущие, а утренними, дневными, вечерними и ночными мелкими действиями, зверьки. У безымянных зверьков жизнь была бы короче, любой владелец кошки или собаки вам это подтвердит. Игрушки, с которыми ребенок не разговаривает, ломаются и теряют вид быстрее, им незачем себя беречь и не от кого охранять. Заговоренные зверьки-города, надо бы, конечно, их частные зверьковые действия перечислить, но я как человек посторонний опять рискую сравнить простейшее умывание с чужим именем собственным, мне трудно от этого удержаться. Карловы Вары двадцать второго, осеннее равноденствие. Над мелководным ручейком по имени Тепла – сплошная русская речь. У всех горячих источников тоже есть имена, человеческие или символические. Особенно хорош, на мой вкус, девятый источник – "Либуше", 62 градуса. На белой скамеечке возле кадок с пальмами, напротив колоннады, две совсем юные, худенькие девчонки, кажется, итальянки, треплются и обе кормят грудью младенцев. На двух других таких же скамеечках говорят по-нашему, только на одной – обыкновенно, а справа от меня – с одесской интонацией из анекдотов: "И давно вы в Америке?" Экскурсия из отечества подходит, подливает русской речи в источники вод. Воробышек в кафе поклевывает поштучно продаваемые оплатки, которые вместе с бехеровкой и плоской керамической кружкой есть три вездесущих кита нынешнего Карлсбада. Последние три дня бываю в Праге только по вечерам. Кнедлик – это такой воздушный и мягкий, кремового цвета хлеб без корочки, похожий на большую клецку. Наши, кстати, в городе. Вчера видела на проезжавшем мимо пыльном автомобиле пальцем выведенное слово из трех малоупотребительных букв родной азбуки. И афишу на столбе недалеко от Града: "Неоклассицизм в чешской музыке и русской поэзии. Стихи Мандельштама, Цветаевой и Ахматовой в сопровождении флейты и клавира". Двадцать третье сентября, пять вечера, Летна. Местный деклассированный элемент – высокий, худой, молодой еще, небритый, красная футболка с длинным рукавом, поверх нее розовая в белую полоску рубашка с коротким, еще выше – синий, плотный и длинный х/б жилет, джинсовые облезлые шорты с бахромой, черные кеды, рюкзак с наклейками, рваная женская косынка в несколько оборотов вокруг шеи, прозрачная и грязноватая, взгляд отсутствующий, из рюкзака свисают когда-то белые полотенца, пахнущие краской или растворителем. Он ходит между скамейками, где люди сидят и отдыхают за кружками светлого, стреляет сигареты у курящих, остальным просто что-то пытается говорить. Мне тоже сказал пару слов, я не поняла. А он, кажется, и не понял, что я не поняла. Всегда бы так. В хостеле поселились севернокорейские подданные. Они понимают по-русски, носят значки с товарищами Ким Ир Сеном и Лениным, по утрам слушают "Интернационал" и ходят ни свет ни заря, к восьми, отмечаться в свое недоверчивое посольство. Вскоре они съехали, забыв чехол от спальника с белыми трафаретными серпом и молотом на плотной черной ткани. Даже у самого голодного человека после поедания половины пятисотграммового, из полиэтиленовой пленки, холодного картофельного кнедлика не останется в отношении второй его половины никаких плотоядных намерений. Что поделаешь, он же кнедлик, а не медвяная роса. Разве что слепить из его остатков голема, чтобы помог дотащить до автовокзала багаж. Хоть и не вполне богоугодное это дело. Из лекарств я брала с собой только быстрорастворимые аспирин и эффералган. Ни тем, ни другим ни разу не воспользовалась. Меня передергивает при мысли, что я тоже кем-то была завезена сюда в качестве лекарства, на всякий случай, и сегодня этот кто-то без изменений возвращает меня домой. Текст на сувенирной майке, которую я не купила: "They say I was in Prague, but I can't remember". В бумажном пакетике из-под открыток я буду потом носить на работу яблоки. И последняя запись: "Вообще-то кнедлики давно перестали быть национальным чешским кушаньем. Теперь их место заняли гамбургеры". Если кому-то кажется, что такая поездка слишком дорого обойдется, то это все из-за того, что кто-то слишком много ест. А все остальное – из-за всего остального. Законченный мизантроп может уложиться в свою месячную зарплату. Я никогда никуда не еду одна, всегда беру этого человека с собой. Он мой сбитый машиной Джимми и уцелевший Микки в одном лице. Я спрашиваю у него про знак Зодиака, называю свой, он не отвечает. – А по гороскопу друидов ты кто? – Лесной орех. – Вижу, что не домашний... – Ты же говорила, что едешь одна. – Я говорила? Я не могла так сказать.




Окончание      повести

Продолжение книги              Ольги Зондберг