Зимняя кампания нулевого года:

Проза М.: АРГО-РИСК; Тверь: Kolonna, 2000. Обложка автора. ISBN 5-94128-015-5 ("Библиотека молодой литературы", вып.16.) С.28-63.

Начало повести

Купив по дороге кривой багет, завязываю полиэтиленовый пакет узлом, чтобы хлеб не пропитался бензиновыми испарениями, и несу его вдоль проезжей части, перехватив около центра тяжести, пусть распрямляется, если сможет. Он открывает не сразу, удивлен: "Ну вот, теперь и ты приходишь в гости без предупреждения" (пояснение: есть некоторые вещи, мне не свойственные – например, я не курю, не люблю много пить, не ругаюсь вслух матом и до сего дня не ходила в гости без предупреждения). Я парирую: "А ты теперь спишь в двенадцатом часу, да? Послушай, ты случайно не помнишь, второго мая девяносто седьмого года я действительно зашла к тебе в гости часа в четыре, или это плод моего воображения, в отсутствии других плодов временами не по-хорошему плодовитого"? Он ставит "Безобразную Эльзу", я злобно смеюсь, потому что нам тоже по двадцать семь, кроме того, я не люблю музыку, у меня нет радиоприемника, я ни разу не включала MTV и не помню названия ни одной песни, появившейся за последние девять-одиннадцать лет. Музыка всегда мешает мне думать. Может быть, с возрастом это пройдет. Она мешает мне делать все. Он возражает, что музыку надо слушать в расслабленном состоянии, когда думать не хочется. А я, может быть, только в расслабленном состоянии и могу думать. В состоянии собранности мне не думать надо, а чем-нибудь полезно-профилактическим заниматься, читать, например, "веб-дизайн" Кирсанова для общего развития и поддержания вкуса к жизни. Он, вкус к жизни, почему-то очень быстро и бесследно исчезает, если его не поддерживать чем-нибудь вроде этого "веб-дизайна". Никогда не спрашивает, чай или кофе – просто берет с полки, с закрытыми глазами. Эй, ты, прекрати эту песню немедленно. Без труда не вытащишь и каплю из пруда. Даже если это очень одаренная капля, понимающая, чего от нее хотят. В магазинах одного московского торгового дома, не буду его называть, соискателя должности продавца заставляют три дня трудиться безвозмездно, то есть даром, а потом выгоняют. Суки позорные. И не говори... Автобус подъезжает к центру, я узнаю места по воспоминаниям об оставленных там действиях, в некоторых местах даже отворачиваюсь от окна, так стыдно. На отрезке между улицей 1905-го года и Баррикадной, например, все мои случайные знакомства заканчивались необъяснимыми проклятьями в мой адрес – впрочем, я не в обиде, само стремление хоть к какому-то контакту дорого стоит, здесь, кстати, хорошо бы поставить мемориал Золотой Орды и памятник Чингиз-Хану лично, за пассионарность. Проходя по городу пешком, я узнаю места по воспоминаниям об оставленных там действиях еще быстрее. Вот здесь, обсуждая кое с кем возможность похода в лес за грибами на выходные, я посетовала на то, что их нестяжательство, то бишь чувство вины за любое приобретение, вечно заводит всю компанию в такие места, где нет даже поганок. Они обиделись, но это правда. Даже неизбежный житейский опыт они справедливо считают приобретением и всячески минимизируют. Что поделаешь, эволюция достигла в образе человека способности отторгать что-либо еще до возникновения. Простой клетке до этого как до луны. Вот здесь я впервые заметила, что когда человек ходит, одна нога у него стучит об асфальт немного громче другой. А на этом месте я жаловалась кое-кому на усталость и нечаянно сказала: "Не в том беда, что людей используют, а в том, что используют неравномерно и не на все сто процентов". Эти слова выплеснулись из меня с явным, хотя и осознанным позже, умыслом обратить внимание собеседника на то, о каких именно неиспользованных возможностях я сожалею. Трансгенные особи, вегетативное размножение, хирургическое вмешательство в сознание – все средства хороши, чтобы наконец разделить нас всех по-настоящему. Только тогда мы перестанем ощущать силу отталкивания, заставляющую всех бежать ото всех, обоюдно компрометирующую нас, как полемика Канта и Гердера, как zip-дискета, на которую исподтишка перебрасываются все выяснения отношений в мире, неразделенного, но более чем реализованного безумия floppy дискета. Пока частицу что-то держит, она ничего не хочет и ничего не может. Нестабильное вещество должно распасться, иначе его атомы не смогут сложиться ни во что другое. И только тогда, когда они полностью отойдут друг без друга, им не нужно будет никуда бежать. Иногда по утрам мы встаем друг против друга по разные стороны кружевной занавески, отделяющей, вместо двери, кухню от коридора, и смотрим, у кого какого цвета глаза. Это у нас проверка на готовность двигать внимание дальше, сообщать ему свойства, которых пока нет. Из мелких рыбных косточек, при обычных условиях застревающих в горле, взрастить скелет живого существа и осторожно-заинтересованным обращением помочь ему обрасти мягкими тканями и мехом. Об этом сочиняются все ранние стихи. – Смотри-ка, мышка. Я иду посмотреть на мышку, но в мышкины планы это не входит. Она живет в мусорном контейнере на улочке N и питается объедками ресторанчика M, а именно... (уловить, чем питается мышка, я не успеваю – мы идем дальше). Как хорошо не мешать, не просить, не преломлять ни с кем кружево решетки дифракционного назначения, только следить за мелькающими несовпадениями контуров, за эфемерными различиями в движениях, за тем, какими импульсами и какими словами другой человек сейчас настраивает себя на то же самое усилие – не надломить кружево решетки, с равной скоростью соскальзывающей под лед северного побережья Гренландии, на дно Влтавы или в виртуальные сточные воды трех московских вокзалов – сквозь пальцы, сквозь канцелярские бугорки, мозоли усердия и привычки, царапины коллизий, заусенцы невмешательства, вниз, по заигранным ногтевым пластинкам с непроставленным сроком хранения, угадать который с определенного расстояния легче легкого (не попасть в протяженную цель невозможно). Не мешать, не просить, только смотреть друг на друга сквозь уцелевшее кружево решетки, сквозь треснувшее во время игры чужих детей стекло. Рядом с нами жили и свободно гуляли по улицам зверьки различных семейств. Все они совсем не знали по-русски, а по-английски понимали только то, что им хотелось. Если нам нужно поговорить ночью, рассказать какую-нибудь подробную историю из своего детства вперемешку с местными байками, тогда мы не встаем по разные стороны занавески, мы ложимся на пол. Кто начинает разговор, тот и ложится на пол первым, и мы говорим, а потом возвращаемся на свои верхние этажи и засыпаем. Пока я поняла, что в любое время суток можно лечь на пол и поговорить, многие мои сверстники успели стать очень молчаливыми людьми. С ними я буду по возвращении пить моравское вино, обрывать и подкалывать, не звонить по полгода, со временем переставать сообщаться электронной почтой, и когда неприкосновенность частной жизни подведет нас к той черте, за которой исчезают все прочие принимаемые жизнью формы, с ними я буду вымирать поодиночке. За окном на траве, совсем близко друг к другу, лежат и перемигиваются два свежевыброшенных бычка. Недавно они оба попали в хорошие руки, и теперь делятся впечатлениями, им есть что вспомнить. – Тебе не кажется, – спрашивает первый, – что им следовало бы купить подарок ребенку еще в Москве? – Какая разница, – возражает второй, – все равно день рождения только завтра. Кстати, ты заметил, они оба в последнее время боятся прикасаться к детям после нашего брата. – Ага, – оживляется первый, – я тоже это понял. Не завидую им. А телефон-то у тебя откуда? – Помнишь, она держала меня вот так, – показывает второй, – я несколько раз прочел у нее на руке цифры и запомнил наизусть. – Ну и память у тебя, – удивляется первый. – Как ты думаешь, а чей это номер? За окном на траве. Днем на их месте уже сидел тот, мимо кого мы с тобой прошли. Он ждал нас. Он посмотрел так, как будто одного из нас не существует в природе вещей, непрозрачно залил всю нашу жалкую однослойную кортасаровскую togetherness одним взглядом, отозвал одного из нас в сторону, и вдруг они оба повернулись ко мне спиной и пошли. Я ненадолго остановилась полностью, соображая, идти за ними или в противоположную сторону, в голове у меня почему-то все время вертелись простые столбики арифметики, я по очередному кругу перепроверяла, действительно ли до 2000-го года осталось ровно сто одиннадцать дней. Эта встреча была легка и неотвратима, как наказание за мелкое хулиганство. Онтологически подозрительна, как борьба за мир. Одних людей похищают инопланетяне, других – вполне земные как бы знакомые, от нечего делать, впрочем, скорее от "делать", чем от "нечего", так уж устроен мир. Потом я заняла покинутое место и стала ждать, мысленно останавливая проходящих мимо людей и отмечая их количество поочередно длинной и короткой стрелками отказавших еще в дороге часов. Однажды я хотела выяснить принцип работы будильника, по звонку которого просыпаюсь вот уже десятый год, но у меня ничего не получилось. При моем характере и образе жизни никогда не знаешь, к кому обратиться с тем или иным вопросом, вечно боишься перепутать часовую мастерскую с профсоюзом работников железнодорожного транспорта, секция стрелочников. Когда-то с целью избегания подробных расспросов я и сама придумала универсальную оборонительную конструкцию. К примеру, меня спрашивают: – А что ты там ела? Я отвечаю: – Не помню, ударили по голове, очнулась – сыта. Или: – Где была? – Не помню, ударили по голове, очнулась уже дома. И так далее в том же духе и даже, ох ты господи, на те же буквы. Хамство, конечно, но что поделаешь, не нравится мне разворачивать скомканные бумажки, если только... но так не бывает почти никогда. Боюсь, моя же конструкция сработала слишком буквально и против меня, потому что, разбуженная яблочным запахом с застекленного балкона, открытого в комнату, я захотела встать и взять яблоко, но вместо этого открыла глаза на берегу воды и поняла, что меня ударили по голове этакой изящной и подвижной металлической палочкой длиной в 760 поставленных друг на друга вертикально миллиметров, совместно принявших на себя работу атмосферы. Теперь я совершенно спокойна, у меня царапины на руках и ногах, соленый песок под ногтями, я ничего не помню, забыла даже то имя, которым назвали меня родители или кто-то им подсказал, да не случится с вами ничего такого. Если спросят, лучше представляться первыми попавшимися именами, чтобы легче было вспомнить настоящее (смотрелась в воду сразу по пробуждении, это не помогло). Не знаю, куда идти. Не пришлось бы на помойке ночевать или в обезьяннике, да не случится с вами ничего такого. Такси я поймала быстро и легко, потому что не плакала, по крайней мере, не показывала этого. – Куда едем? – В парк. – В первый автобусно-троллейбусный? – Нет, в ближайший человеческий. Ни таксист, ни я не шутим. Вспомнила, как меня зовут. – А где твой муж, красавица? Сбежал? Открыв сумочку, показала ему игрушечный шприц, прямо в зеркальце заднего вида, иголкой к себе. Он медленно обернулся. – Употребляешь? – Дело в том, – отвечаю, – что если бы от меня, как вы только что изволили предположить, сбежал муж... вам интересно? Так вот, если бы он, как вы говорите, сбежал, я одела бы второе такое же, какое на мне сейчас, платье, только другого цвета, менее яркое, поскольку предварительно вымоченное в тяжелой прозрачной жидкости с ароматическим запахом, ввела бы с помощью этого простого инструмента в свою скучную кровь немного другой прозрачной жидкости, со сладким запахом, и перед погружением в сон поднесла бы поближе зажигалку "Золотое кольцо", подаренную мне на одной табачной выставке в Питере прошлой весной. Не надо так на меня смотреть в ваше зеркальце задней мысли. Я еще ничего подобного не сделала. И вообще ненавижу лекарства, уколы, всю эту биохимию. А вы следите за дорогой, пожалуйста. – Да, – ответил он, – я понимаю. Где-то я видел похожую сцену, в каком-то, по-моему, латиноамериканском сериале. Одна девушка, тоже от несчастной любви... – Прошу вас, не верьте этим сериалам. Каким угодно, только не латиноамериканским. У них там все наоборот, все с ног на голову. Атмосферные явления пахнут государственными переворотами. Мужчины пахнут кровью убитых животных. Животные разные, а имена у мужчин из серии в серию одни и те же. Женщины все одинаково пахнут землей, дымом и атмосферными явлениями, и не различишь их даже по именам, какая разница, Флоринда, Люсинда или Ремедиос, там, на родине понимания государственного переворота как атмосферного явления, от всего пахнет дымом, даже нет необходимости жечь книги, кинопленки или статьи закона. – Если ты сделаешь то, что сказала, от тебя тоже будет пахнуть дымом. А потом землей. Ты не боишься? – Совершенная любовь изгоняет страх, совершенная любовь изгоняет желание внушать страх, она никогда не позволит себе принимать пугающие древние обличья перед своим избранником, не станет испытывать его на прочность, оборачиваясь вокруг их общей оси огненным столпом. Она совершит для него все, но только не это. Глубоко под землей, на главной станции метро главного города моей страны, в беломраморной нише, зимой и летом, в полдень и в полночь, всегда до краев налита грязная лужа, от сотворения мира лежит в ней грязная свинья, и никакой геракл не может ее прогнать, потому что десятки поколений людей моей страны неэкологично бросали мусор на землю, неэкологично делали и делили все с кем попало, да и сами появлялись на свет таким же образом. Заклинаю вас, не бросайте больше мусор на землю, ничего больше с кем попало не делите и не делайте. Правда, смотрится она там неплохо, весьма неплохо. Если бы вы знали, как эта свиноматка хороша. Обыкновенно я вижу не столь ласковые к закрытым глазам сны. Чего стоит одно большое серое млекопитающее, которое живет у меня дома в унитазе и при нажатии на спуск оттуда выпрыгивает, так что вставать и идти даже страшнее, чем засыпать и видеть. Беззвездное небо над головой и закон шариата внутри нас. Они плавали под водой, искали что делать, а нашли чего бояться. Предпочли тихой подводной охоте слалом вдоль маркеров избеганий с элементами биатлона на пологих участках. Сменили, можно сказать, стиль тариката. Речи суфиев, книги Сивилл. Я немедленно прихожу в восторг от людей, которым рассказываешь об убийстве соседа соседом в соседнем подъезде, замечаешь оживление у них в глазах, сперва ужасаешься, а потом до тебя доходит, что они не слушают, кивают из вежливости и радуются хорошей погоде. Вход в парк стоит пять рублей для взрослых, два рубля для полувзрослых или для слишком взрослых, большинство попадает через дырки в заборе. В дальнем уголке непременный шахматно-шашечно-картежно-доминошный клуб, два часа пополудни расслабленного воскресного июльского дня. Старики на площадке "Ретро плюс" под "Последнее танго нам дано судьбой" или "Борода, борода согревает в холода" предаются удовольствию танца, иные, менее бойкие, по многочисленным скамеечкам – удовольствию вязания, семейные пары среднего возраста с детьми прогуливаются от фонтана до луна-парка, туда и обратно, singles в компаниях, втроем-вчетвером, тяготеют к столикам с шашлыками, к хотдогам с кетчупом, жарко им, но кушать все равно хочется, одинокие люди почти всегда голодны. Роллеры-недоросли с бронированными локтями и коленками тренируются на металлической U-образной горке, распределяя остатки инстинкта самосохранения согласно ритмам шумного скрежета, младенцы в колясках толстыми ручками хватают себя за толстые ножки и от избытка сил раскачиваются, у всякого возраста здесь свои радости и свои отщепенцы. Вот один такой: он сидит на траве, среди деревьев, вполоборота ко мне, читает. То скрещивает ноги, то вытягивает, худые, длинные, кривые. Отрывается от чтения только для экзотических упражнений с гантелями и палкой. Часто делает в книге пометки. Молодой, не старше тридцати, худой, темные длинные прямые волосы. В черной футболке с написанным по-английски словом "сегодня", мне видны только первые три из пяти белых округлых букв. Похож на Дмитрия Инсарова, но не накануне, а после того, как все уже совершилось. По привычке продолжает себя готовить, убежденный, что именно теперь, когда его жизненное пространство, маленькое и теплое, как та Болгария, освободилось до подобия с высоким вакуумом, каждый шаг требует особой тренировки, и даже самые простые решения вроде возвращения или невозвращения с прогулки домой, выбора знакомых, профессии, одежды, вредных привычек, надо принимать очень серьезно и в полной тишине. Все, что могло совершиться, уже совершилось. Но это ничего не меняет. Я давно ни на кого так долго не смотрела. Скоро совсем перестану сюда ходить. В самом центре парка ощущается нечто тянущее; чтобы проверить свою догадку, я отхожу на примерно равное расстояние за ограду и там чувствую той же силы тягу в противоположном направлении. В области перехода плотность пространства была максимальной, так, наверное, Тургенев его и написал в сорок лет с двойным гражданством, несколько раз преодолев границу в обе стороны. Асфальт в крапинку, будто побитый градом, а там, дальше, если ехать все время прямо, начинаются, уже начались, хоть никуда я и не еду, лиловые размытые цветы на зеленом склоне, непредумышленная тишина автостоянок. Девочка за десять рублей встает на весы, говорит "ах" и от этого аха становится еще легче. Я все-таки догнала его и спросила: – Вы случайно не знаете, сколько (он с готовностью посмотрел на часы) вам лет? – Случайно знаю – двадцать четыре. Ответил он, продолжая смотреть на часы. У нас похожие странности, но у одного из нас в более легкой форме. Мы были бы идеальной парой. В его возрасте меня нужно было усыпить. И не только меня, но это повредит разнообразию вида. Я настолько чту разнообразие видов, что никогда никого мизинцем не трону, даже собственный нос. Вспомнила, где живу. Сейчас попрошу остановить и толкну дверцу от себя, потом вторую к себе, хоть и неудобно, надо будет сказать пароль у входа в свой дом, чтобы дом понял. Девушка на пороге стихотворения в прозе, кажется, говорила слово "да", обе двери я вижу впервые, а она видела в последний раз. Пароль не работает, ничего не получается, я засыпаю около двери, потом спящее тело исчезает, я оглядываюсь и вижу, что из машины на противоположной стороне улицы выхожу я или кто-то очень похожий, прячу в сумочку кошелек, подхожу к двери, набираю код, захожу, включаю наугад телевизор, заехав пальцем между кнопками, таким способом чуть не открыв тайный межпрограммный канал, но промахнувшись и попав на РТР, готовлю себе салат и яичницу с картошкой. Поев и отдохнув, резко срываюсь с места, открываю все двери в обратном порядке, перехожу дорогу и иду гулять в парк. Делаю круг до метро, покупаю журнал, его обложка похожа на искусственный каток, возвращаюсь домой, включаю НТВ, завариваю чай, но пью не его, а заранее приготовленный яблочный компот, злобно смотрю новости, приговаривая про себя прямо в лица главным людям страны: ну что, цвет нации, когда урожай собирать с вас будем, а? Все бегают и прыгают, все такие разные, им просто нельзя соревноваться друг с другом, никак нельзя, спорт бессмысленен (выключая новости спорта). Опять выхожу на улицу, на этот раз направляюсь сразу к метро и около часа катаюсь по кольцевой с журналом на руках, и догадываюсь, что мне сейчас следовало бы не кататься по кольцевой, а лежать перед закрытой дверью собственной квартиры, и что если я не там, а здесь, то это вовсе не значит, что никто другой меня не здесь, а там, не видит – догадываюсь на двадцать пятой минуте поездки, выпав из растворимо-кофейного, облегченно-сигаретного ритма журнального повествования. Еще незаметней впадаю туда опять, ну и что, что не курю и не люблю пить растворимый кофе, все равно в зубах застревают энклитические матерьяльчики "знаете-ли-вы-что", и средник слишком широкий, не хотелось бы мне быть колонкой этого текста, пожалуйста, подскажите, где я могу найти беззазорное примыкание, мне совсем не хочется знать, за какой фильм в номинации "лучшая мелодрама года" проголосуют сегодня двадцать восемь маленьких девочек из школ юго-западного округа, которых никто об этом не просил, и теперь мне ясно, почему все попытки слушать это, читать это и смотреть это заканчивались одинаково, теперь мне ясно, что слушала я одну длинную песню, читала об одном огромном фильме, разбитом для удобства на многие серии, с той же, вероятно, целью, с какой почтовые программы разбивают большие сообщения. Новость, почерпнутая сегодня в этом журнале, так навсегда и останется для меня новостью, почерпнутой сегодня в этом журнале, я никогда не произнесу ее как свою, у меня едва хватило ресурсов спорадического интеллекта и оперативной памяти на то, чтобы краем глаза эту новость заметить. Не пентиум я, не итаниум и не джи-фо, и неизвестна мне ни одна сплетня о себе, и если кто обидит меня, то не раньше чем через полгода отнесу я эту обиду на свой счет и буду думать, что мне с нею делать дальше. Некоторые называют причиной моих неприятностей кумулятивный эффект размывания защитных покрытий, да не случится с вами ничего такого, а я переверну страницу. Какую музыку не выключать, к какой одежде прикасаться не одними руками, какие книги открывать, как спутника жизни найти, как развод пережить, как работу получить, короче, как дерьмо поглубже внутрь загнать и в согласии с ним жить. Доверительно так пишут, вкрадчиво, долго подбирали слова, хотят помочь. Только если вы это мне, хорошие мои, если вы это для меня старались, то опоздали, милые, не ваш я пациент. Серия "Пионеры-герои", господа Васильев с Алексиным и некоторые другие достойные люди уже лет пятнадцать как сделали свое дело. Не к вам я в гости, простите, ошиблась номером, но читаю внимательно, вдруг да пригодится, мне тоже интересно, каких людей стоит избегать в этой жизни, по каким таким признакам, тем более, что построчно нахожу все перечисленные признаки у себя, ну, может быть, кроме болезненного пристрастия к алкоголю и наркотическим веществам, да и то еще не вечер. Приведите ко мне немедленно того, кто составлял этот список, кто ночи не спал из-за этих признаков, приведите сейчас, прямо сюда, на кольцо, на ring, а если темно, то потяните меня за ресницы и поднимите мне веки, я хочу видеть этого человека, этого тайного советника по явным проблемам, я хочу знать, с обложки какого двухдолларового magazine'а, из файла какого трехдолларового клипарта срисовал он свои бесстыжие глаза. Было бы глупо пытаться так разговаривать не от первого лица. Если у меня будут когда-нибудь время, средства и силы, я соберу немодный журнал для всех остальных. Назову его "Ход ногой". Или "Ход головой", не все ли равно. Нет, лучше вот так: "Ход собой". "Ход собой" с мая по сентябрь и "Ход собою", для теплоты звучания, с октября по апрель. Я непременно найду в этом городе доброго человека, который объяснит первокурснику Васе Вилкину, что смертная тоска – не заноза, подлежащая извлечению и лабораторному анализу, а законное чувство, имеющее равные с другими чувствами на него, Васю Вилкина, права. Тебе еще никто не рассказывал, что некоторые эмоции недостойны человека? Вижу, рассказывали, а ты не знал, что возразить, лишь безусловный протест упал в тебя и глухо там обо что-то стукнулся, потеряв сознание, так вот, милейший Вася Вилкин, нет эмоций, недостойных человека, вопрос надо ставить обратно с головы на ноги, достойны ли люди, не делают ли они все возможное, чтобы повернуть то, о чем речь, себе во вред, выбирая самые что ни на есть неудачные точки воздействия, самые тупые углы приложения сил? Второй добрый человек, если кольца ближних и дальних не передушат раньше времени всех таковых, будет методично вносить разнообразие в культурные обзоры строгими букварными заметками о том, как можно жить и радоваться, читая одни детективы и анекдоты, слушая одни пошлые песенки на примитивные мелодии, кормясь одним святым духом противоречия. Третий добрый человек, сам того не желая, внушит Васе Вилкину, что бедность – не порок, а один из неплохо разработанных стилей полноценной жизни, которым весьма желательно, наряду с другими стилями, свободно владеть. Возвращаюсь домой обходным путем, пью чай, испортивший характер ожиданием, оставляю немытую чашку в раковине, сначала забываю включить телевизор, потом полчаса болтаю по телефону при включенном уже, опять на каком-то трехбуквенном канале, от нечего делать напрашиваюсь в гости, скорей от "делать", чем от "нечего". Многое из того, что некоторые известные мне люди выполняют регулярно, я способна делать только в состоянии глубокого ужаса – например, звонить хорошим знакомым, рассказывать о своих делах и спрашивать об их. – Что-что, не расслышал? Работа? Какая работа? Да ну что ты, да только мы и... да только на нас все и держится, спасаем, можно сказать, страну, из болота вытягиваем, способствуем обороту всего. – Куда вытягиваем? – Не грузись, бога ради. – Нет, ты скажи. Зачем бегемота из болота тянуть? – Чтобы посадить в прозрачную лужу с твердым дном. – И что он там будет делать? – Сидеть. – Просто сидеть? – Ну да. А ты как поживаешь? – А никак. Да ну ее, эту меня, вообще. От нее одни неприятности. – Это какие же? – Да все такие же, как всегда. – Что-нибудь нужно? – Да. Мне нужен русско-английский словарь сленга и бранных слов, у тебя нет? – Есть, только англо-русский. – А мне нужен русско-английский. – Зачем? – Забыла. Вчера знала, сегодня забыла. Кстати, мне вчера вечером звонили из независимой социологической службы. – Да ну? И чего ж они от тебя хотели? – Только два вопроса. Они спросили, сколько мне лет... – Что значит – они спросили? Они там что, на голоса разбились? – И еще спросили, решила ли я уже, где буду встречать новый двухтысячный год. Я ответила, что да, решила, я встречу его у себя дома, заблаговременно выключив телевизор из розетки и сбившись со счету дней, я спрячу все часы, чтобы не знать, когда это самое тридцать первое декабря, двенадцать пи-эм наступит, что я сама себе новогодний стол в минималистском стиле, идеально отталкивающая поверхность, сама себе елка, вместо кожи пощелкивает разглаженная искусственная ткань в ожидании антистатика, а другой, настоящей елки, у меня не будет, она постучится в дверь, а я не пущу, и не сгорит мой кошкин дом под новый год. Зачем мы так много знаем об этом смолистом дереве и повторяем каждую зиму? Сходимся вокруг, задаем елочке нескромные вопросы, собираем круглые шишки ее анкетных данных. Родилась, росла, где была, как сюда попала, зачем пришла. Зачем-зачем, за тобой. За тобой пришла, в этом году твоя очередь. Ночная гостья, свежая покойница, хрустящая вечнозеленая панночка, срубленная под самый корешок неотвратимости. Зачем елочку наряжают со всех сторон, стараются на каждую веточку хотя бы одну погремушку приладить? А затем, что она мавка, у нее с ненаряженной стороны все внутренности просвечивают. Когда игрушка падает с ветки и бьется, мы слышим отвлекающий звук, это нарочно подстроено, чтобы елочка успела прикрыться мишурой и никто ее страхолюдной сущности не углядел. Таков порядок. Есть еще и второй порядок под новый год. Пока ты загадываешь желание между биениями, все, что возводит тебя в степень, убирается в маленький горбик за спиной и не спеша уменьшается на единицу. Был ты колобком, а стал кругом. Был кругом, а стал точкой. Я от елочки ушел, от себя и подавно уйду, из второго порядка самопроизвольно в третий, в четвертый, если что-то останется. Это только между первым и вторым есть пробел, барьер и сложность. Я убираю елочку, падаю в мягкое кресло и запрокидываю голову, но знамения второго порядка давно покинули меня, а елочка убранная все понимает, да сказать не скажет. Вам зря так кажется, будто сбиться со счету и пропустить тридцать первое декабря трудно. У меня для этого особенный отрывной календарик есть, весь год работает нормально, а за неделю примерно до финиша начинается: отрываешь листочки, а они опять вырастают, ведь бесконечность – это не неубывание, это просто невозможность прийти вовремя и посмотреть последнюю серию. Такой вот у меня бесконечный отрывной календарик, а есть еще один, называется отрывной календарик навсегда. В нем странички совсем не разнимаются. Склеены, наверное, или я просто не пыталась их разделить, не помню. – Ты это серьезно, ты все им так и сказала, независимой социологической службе, по телефону? – Кажется, так. – Немедленно покайся. – Да, я давно собираюсь. По-гречески оно звучит похоже на "паранойя", раскаяние, оно же мыслеперемена, она же раскаяние, оно, она, он ответил, что сегодня лучше не приходить, завтра удобней, и переспросил – тебе нечего делать? Ты же всегда умела находить себе занятия. Я ответила, что сегодня мне не хочется уметь искать себе занятие, и то единственное, мысль о чем сегодня не вызывает у меня сопротивления – это навязывание себя кому-нибудь в гости, например, ему, ну ладно, насильно елочкой не будешь, да не случится с вами ничего такого. Еще на полчаса закрыться крючком в ванной неизвестно от кого, оставить там всю одежду, но не забыть почему-то выключить телевизор. Чашку подумать, что надо бы вымыть, но не мыть, уже поздно, и кроме того, иногда кажется неестественным выполнять действия второстепенной важности в чем мать родила. Подойти к компьютеру, передумать, лучше сразу в комнату, выключить свет и заснуть на неразложенном диванчике, используя таким образом от силы треть его полезной площади, завернувшись в пыльное покрывало защитного цвета, прообраз джирикона, пожелавший остаться неизвестным. Причесываясь, закрывать глаза, но это по утрам. Когда я засыпаю, все противодействия, порожденные за сутки моими действиями, со всех сторон недовытянутой в вертикально-бытовом плане страны собираются вокруг моей постели и медленно решают, что им делать. Мои противодействия привыкли есть по часам. Поэтому мне каждый вечер бывает пора домой. Мне было бы просто смешно писать об этом не от первого лица. Всю ночь они ходят по комнате, шуршат покрывалом и по очереди спят у меня на локтевых сгибах, пока поодиночке не растеряют свои силы. Они едва успели стянуться в мою комнату, пока я ужинала и принимала душ. Во сне я прислоняюсь к вертикальной опоре и совершаю то единственное в природе действие, которое не рождает противодействия. Совершив его, я сползаю вниз и сажусь на землю. Мы живем в такое время, когда по всему городу спокойно разгуливают животные. Два пушных зверька, вызывающе ушастых, похожих только на себя, тихо занимаются любовью, мимо трамвайной остановки бежит койот. Совместное парковое ночное пение щенков койота и медвежат слышно далеко на противоположной стороне улицы. Мне рассказали недавно историю о том, как одной женщине из Бибирева несколько раз звонили в дверь, а когда она открывала, там никого не было. Оказалось, что на звонок садились мыши или крысы. По воскресеньям в парке дети состоятельных родителей катаются на собаках и больших кошках, у несостоятельных родителей детей не бывает вообще никогда. В рекламе кошачьего корма раньше снимали рыжего откормленного кота, а теперь его заменили серым длинношерстным. – Мама, а куда делся рыжий кот? Он что, сдох? – Нет, маленький, котик просто уволился. Написал заявление об уходе по собственному. Надоела ему эта работа, так бывает, особенно с откормленными рыжими, да и с длинношерстными серыми, даже с пушистыми белыми такое тоже иногда случается. Если бы я была мужчиной, я говорила бы только те слова, которые достигнут пункта назначения прежде, чем его достигну я. Но я не он, и говорю только те слова, которые будут защитой моим действиям. Голодные женские легенды базарной площади набрасываются на меня, страшные истории про гроздь черного винограда и молоко козы отпущения снятся мне каждую ночь с субботы на воскресенье, не говоря уж об очередной серии осквернения двух белых батонов и черного бородинского – это с понедельника по пятницу, в прайм-тайм сновидения и отмене не подлежит даже во дни общенародного траура. Окружающие меня люди так безответственны, что рекомендациям третьих лиц я доверяю больше, чем непосредственным обещаниям. Это никогда не помогает, и сегодня утром тоже не помогло – человек, который был мне отрекомендован как никогда никуда не опаздывающий, обсчитал-таки меня на целых сорок минут. Я не знаю, за что мне это, но знаю, что есть за что. Что-нибудь хорошее мне тоже есть за что, но нельзя же все сразу. Всегда готов. Гвозди бы делать из этих людей, – нет, фигушки, не гвозди из них будут делать, а молоточки на батарейках "Eveready", а гвозди будут делать из таких как я. Но человеку с открытой системой ценностей я могу простить почти все. Это я ни о ком, так, абстрактно. Утро. На мне рубашка для поднятия самооценки и другая одежда того же сорта. Если я хочу чувствовать себя под защитой, то надеваю только один из трех возможных своих костюмов, он не самый удобный, но у него в правом рукаве есть нитка, которая снаружи не видна. Она достаточно длинная, чтобы просунуть левую руку в рукав, ухватиться за эту нитку, намотать ее на палец и так ходить, держаться. Когда меня спрашивают о том, кто я есть, я каждый раз с трудом подавляю искушение ответить "я тот самый, который.." – и все самые большие неудачи своей жизни по порядку пересказать. Жаль, что я не родился в этой рубашке. Не хочу описывать внешность того, кто сегодня опоздал и подвел меня, я нарочно не ношу очков без крайней необходимости. Как только я перестал их носить, сразу освободилась уйма памяти, я даже представить себе не мог, сколько ее расходовалось на незаметное запоминание четких очертаний. Я стал быстрее соображать, живее реагировать, внимательнее слушать. С хорошим зрением я давно был бы полным кретином. Все мои знакомые, у кого стопроцентное зрение – стопроцентные кретины. Кроме одного, но он всегда, когда ходит, смотрит себе под ноги, а при разговоре отворачивается, это некрасиво, и многие его считают за пришибленного, хотя на самом деле он-то как раз и не совсем безнадежен. Потому что его неадекватность, в отличие от их кретинизма – это адекватность второго порядка, временно видимое соответствие чему-то невидимому. Возможность, не помнящая своего имени. А я сквозь минус семь-минус восемь могу смело смотреть собеседнику прямо в глаза, и по сторонам тоже, не опасаясь за свое душевное здоровье. Впрочем, оно у меня в другие черные дыры уходит, и с этим я ничего не могу поделать – когда очередной запал стремления к совершенству выгорает, непременно начинается период экспериментов на усовершенствованном себе. По отдельности перфекционизм и естествоиспытательские склонности, конечно, вполне конструктивны, но проявляясь во мне поочередно и с одинаковой силой, они раскачивают меня из стороны в сторону до тошноты космических перегрузок и абсолютно изматывают. В таком состоянии мне свойственна некоторая резкость в не требующих того ситуациях: чтобы вымыть полтора несчастных овоща, я включаю воду на полную катушку, причем сначала горячий кран, и только через полминуты – холодный. Умолчу о том, сколько лишнего я срезаю вместе с кожурой. Хотел подуть на горячую ложку, но вместо этого с наслаждением выпустил предназначенный бульону воздух в потолок. – Извините, что я опоздал и заставил вас ждать. – Ничего страшного, у меня полжизни так проходит. Бульон после пива – определенно адская смесь. – А чем вы занимаетесь? – поинтересовался я из вежливости. – Мы? Во-первых, мы поставляем поленья для каминов. До сих пор эти поленья не выходят у меня из головы, но мне все равно холодно. Меня так долго поощряли, да я и сам отнюдь не сопротивлялся, искать во всем скрытый смысл, что теперь ни одна область скрытого не греет меня от щедрот своих ничем, кроме просвечивающих смыслов. У меня, наверное, нарушена та самая теплоактивная защита, которую рекомендуют для красоты под видом шампуня "солнечный шелк". Около троллейбусной остановки я услышал несколько громких слов. Вот до чего может довести людей внезапная перемена погоды. Я прислушался. Дело было плохо. Они явно путали взаимный вампиризм с энергетическим обменом, поэтому ругались самозабвенно. Девушка, когда заметила постороннего, нашла у себя в сумочке длинный шнурок и стала играть в веревочку сама с собой. Ее приятель тем временем отдыхал от бурной ссоры, из оригинальности лежа на скамейке лицом вниз. Наигравшись, она подошла к нему и привязала его ноги к скамейке. Он не возражал. У меня в дипломате случайно оказался точно такой же шнурок, и я помог ей, соединил ему руки и закрепил за спиной, потому что порыв ее тронул меня. Дальше она написала ему что-то на спине черным, кажется, это было слово "привязанность", не уверен без очков. Для удобства она придерживала и растягивала его и без того неплотную на ощупь рубашку. Наверное, маркер хорошо промочил ткань. Только что смеялась, а теперь плачет. Оборотень, женский род, третье склонение. Довольно искры, чтобы капля побежала, как во время грозы. В детстве я дико боялся одной книжки, там у медведя болели зубы, и он ходил на двух ногах с подвязанной щекой к дантисту, как человек. По статистике восемь из десяти владельцев легковых автомобилей в вечернее время не выносят женских слез, а остальные два, видимо, просто боятся подпускать незнакомых близко, потому что пока она не успокоилась, ее никто не хотел подвозить. Не плачь, говорил я ей, не надо, а то глаза уплывут. Есть у меня друг, он очень слабый и больной человек, а знаешь, почему? Представь себе, прямым оказался потомком первого мужчины, не прошедшего инициатического испытания. И такой же, вероятно, женщины. У него и свидетельство есть. Но она все равно плакала. Я не мог ее убедить остановиться. Она ведь в свое время так долго, не иначе как под страхом оцепенения, пыталась примириться с нелогичностью самосохраняющих действий, и так тяжело удалось ей это примирение, что не заставила себя ждать обратная реакция – все нелогичные действия, ее собственные и всех остальных, мгновенно приобретают в ее глазах оттенок самосохранения. Поэтому уговорить ее можно на что угодно, а вот убедить почти ни в чем нельзя. Хорошо мы его сделали, повторила она на прощание. Если бы с машиной не повезло, и не сейчас, а зимой, она ушла бы по тротуару в сторону метро, по левой стороне, в сером платке, в шубе с поднятым воротником. Крупный мокрый снег падал бы ей на лоб, обязательно попал бы на волосы, которые до бровей, и в темные в темноте глаза. Войдя в метро, она несколько раз подпрыгнула бы, чтобы стряхнуть с себя снег, и стряхнула бы, и снежинки, разгоняющиеся фрагменты многооборотной воды, никогда бы ее больше не видели. Однажды в двадцатых числах декабря со мной захотела познакомиться на улице немного похожая на нее девушка. Она прошла рядом черт знает сколько, но я так и не назвал своего имени, только извинился несколько раз, а чтобы ей не совсем было скучно так за мной идти, дал послушать свой плеер, поставив ту самую кассету и на той самой песне, которая лично мне способна облегчить предсмертные страдания. Я всех проверяю этой песней – если не нравится, то нам не по пути, это точно. Правда, с теми, кому она нравится, тоже ничего серьезного пока не выходило. Ей, кстати, понравилась, но я все равно не сказал, как меня зовут. Я не человек стиля, но я ничего не люблю делать ниже своих возможностей, единственный мой проблеск стиля от этого источника и светится, потому и не сказал. Каждый раз, прикасаясь к другому человеку без волнения, от этого еще никто не умирал, да не случится с вами ничего такого, я чувствую себя как на экзамене по общей мимикрии, а это совсем не та наука, которую мне хотелось бы изучать долго. От моей скромности с возрастом сохранилась только скрытность, и когда она поняла, что я не скажу ей своего имени и адреса, она забежала на несколько десятков метров вперед и остановилась. Я подошел поближе, что сделало ее лицо похожим на моток проволоки, подобранный первоклассником по дороге из школы и назло родителям принесенный домой, она опять побежала. Эй, ты куда? Подожди, не надо туда ходить, зачем тебе разговорный английский, если на пути его постижения у тебя нет ни единого личного врага? Вернись, продолжай идти рядом со мной, важней завоевать одно не любящее тебя сердце, чем выучить десять языков и прыгнуть на десять метров. Сегодня особенный день, люди моей страны выглядят так лишь однажды в году, да и то год на год не приходится. Одни в плащах или куртках, пенсионеры даже в пальто попадаются, а другие уже с коротким рукавом. Из отсутствия головных уборов неопровержимо следует, что демисезонье, столь резко расколотое сегодня на две неравные части, принадлежит весне, а не наоборот. У меня тоже с собой учебник, но не английского, а французского, не то чтобы я всерьез надеюсь запомнить хотя бы один повседневный диалог, но допускать такую возможность приятно. Учебник тяжелый, я читаю его только в подземке. Филипп и Реми пишут. Они пишут быстро. Они пишут здесь. Сильвия читает. Они смеются. Белобрысая, очень коротко стриженая молодая женщина с помятым лицом сообщает по экстренной связи "пассажир-машинист", что слышимость во всех вагонах отличная. Машинист просит ее повторить еще раз. Она повторяет: "Слышимость во всех вагонах отличная". Уважаемые пассажиры, остерегайтесь бежать по эскалатору. Очень легко можно получить тяжелейшие травмы. Тяжелейшие очень легко. Старушка шла-шла по двору среди бело-зеленых выморочных пятиэтажек, да и устала, остановилась вдруг и стоит себе, лицом к подземной автостоянке соседнего шестнадцатиэтажного не небоскреба, но недоскреба. Здесь я открыл закон современной помойки. Он гласит, что в темное время суток как ни посмотришь на современную помойку – там непрерывно кто-то шевелится. Всегда, даже если около нее хорошо освещенный плакат, бигборд во славу московской городской народной дружины, недвусмысленно утверждает порядок в городе, он же порядок в моем доме, в моем подъезде, на моем этаже, у моего порога. Дежурно вставшего на дыбы коня оседлал вечно юный, бессмертный и неуязвимый (это разные вещи), правда, какой-то малохольный на вид Георгий Победоносец, похожий на гуттаперчевого мальчика для внеклассного чтения. Этаким декоративно удлиненным дротиком он кокетливо поражает в самую точку серое чешуйчатое бревнышко. В обхвате бревнышко, пожалуй, будет раза в два толще самого победоносителя, что символизирует, должно быть, масштабы городской, домовой, подъездной, лестничноклеточной гадины. Теперь ты видишь, что мы натворили без присмотра? Где же ты бегаешь, ну хоть на один день появись, я прошу тебя, ты здесь очень нужна, нет, одного дня мало, что же делать, что делать, если бы только это от меня зависело, я ведь, если надо, сколько угодно продержусь с тобою против всего города, ты только будь завтра с утра там, где я сейчас тебе скажу, и никуда без меня не уходи, договорились, девять, десять, хочу, чтобы завтра утром на всех бигбордах была большая красивая лысая девочка пяти лет, одиннадцать, двенадцать, я не останавливаюсь.




Продолжение книги             
Ольги Зондберг