Вся моя жизнь есть чудесный случай и таинственный сон. А таинственнее всего чудесного — стихи. Кем вдохновляются, кем вдуваются они — сверхразумные в разумную голову, — Бог весть. Но не об этом речь, я просто хочу рассказать несколько случаев из моей жизни, когда явно через оболочку Майи, через занавес обыденности проступали иные силы — какие бы они ни были.
Кража варенья
Когда мне было года три, а может, и меньше, оставшись дома одна, задумала я полакомиться воровски вареньем, спрятанным у тети в буфете. Буфет был дореволюционный еще, красного дерева, огромного роста. На верхнем этаже его за толстыми стеклянными дверками и таились банки с клубничным ли, вишневым... Запасшись столовой ложкой, я начала свой непростой горновосходительный подвиг. Придвинув стул, забралась на мраморную доску, венчающую основание буфета, теперь глаза мои были почти на уровне банок с вареньем. Рука моя открыла дверцу, сердце затрепетало, я уже переложила ложку в правую руку, но почему-то в это мгновение воровато обернулась... И ложка звякнула из моих рук об пол — я увидела и запомнила на всю жизнь — комнату плавно и быстро пересекла белая фигура и скрылась в смежной, без дверей. В ужасе сползла я с буфета. Сколько бы раз потом я ни повторяла это преступное деяние, никогда больше свидетелей этому не было (или я их больше не видела).
Вскоре же меня еще больше напугала музыка. В этом, возможно, и нет ничего сверхъестественного. Я опять была одна дома, когда вдруг радио заиграло ужасную музыку, от нее веяло запредельной нечеловеческой тоской. Она была похожа на древнюю змею, она обвивалась вокруг меня, в ней было нечто более ужасное, чем просто погибель. Она нарастала, взвивалась, подползала все ближе. Я подбежала в ужасе к дверям, ведущим в коридор нашей коммунальной квартиры (там тоже никого не было), и так стояла почему-то с распростертыми руками, готовая убежать, спасаясь, в коридор, но и там как будто таилось нечто сговорившееся с этой музыкой. Что это было — не знаю, но больше никогда в жизни я не чувствовала такого ужаса, такой безнадежности.
Кстати, фигуру в белом я видела мельком при иных обстоятельствах, правда, другую. Уже в квартире на Черной речке в непохожую эпоху жизни Олег Охапкин читал мне стихи. Долго, ровным напористым ямбом, без яркости и мысли, но с какою-то угрюмой силой. Прочтя их, он сказал совершенно без всякого выражения фразу, которую я тоже запомнила на всю жизнь: вот такой же я и мужчина. Когда я пошла на кухню за чайником, я увидела, еще не войдя туда, мелькнувший очерк тела, белоснежный и с крыльями. Вернулась и сказала Охапкину — я сейчас на кухне видела ангела. Мы заговорили на другие темы. Но потом со слов Олега стали говорить, будто я все время ангелов вижу. Что, увы, не так. Только во время чтений стихов я всегда их не то чтобы вижу, но провижу и чувствую в заднем ряду. Им всегда меня жаль бывает, будто я жертва какая-то — распинающаяся на публике, — всегда они были со мной, где б я ни читала — в комнатушке чьей-нибудь коммуналки, в пышном ли, сгоревшем теперь зале шереметьевского дома (дом писателей), в средневековой башне в Ньюкасле, в финских домах культуры, в сербском университете... Да повсюду.
Граненый шар
Не буду скрывать — это случилось в состоянии острого похмелья. Ну и что ж? Во-первых, сколько бы раз я ни была в таком мученье (очень часто), ничего подобного я никогда не видела. Во-вторых, крайняя изнуренность плоти, результатом чего бы она ни была (аскетизма или болезни), просто приводит нас на край земного (как монаха из учебника географии) и дает нам возможность видеть плотскими очами то, чего им не положено видеть. Я жила тогда на даче в Лисьем Носу, у самого залива, и вот, прогуливаясь утром с пуделем Яшей среди вековых дубов, посаженных Петром Великим на границе земли и песка в виду моря, я вдруг ясно и отчетливо, сантиметрах в двадцати от глаз, увидела прозрачный, алмазно посверкивающий шар-многоугольник, явно не стеклянный, скорее — из горного хрусталя. Когда я протягивала к нему руку, он отлетал немного назад. Я спокойно подумала, что раз я вижу э т о — значит, я сейчас умру. Я не испугалась, однако отчетливо не хотела покидать этот мир прежде, чем верну собаку на дачу, чтобы она не потерялась. Я повернула и пошла к даче, а шар, переливаясь, летел передо мной, я пыталась соcчитать его грани, но он вращался. (Они слишком быстро летают. Если и заметишь промелькнувший блеск — не успеваешь понять, что это было.) Когда мы подошли к калитке, он исчез.
Потом я вспомнила стихи Oли Седаковой: «Из воздуха, из дали дальней как будто шар мне вынули хрyстальный», так именно и случилось. Что это означало — мне неизвестно.
Я и сама писала когда-то до этого происшествия о «сверкающем невидимом додекаэдре» в повести «Взрывы и гомункулы». Но этот шар был сложнее, в нем было больше граней, сосчитать их мне не удалось.
Лопнувший стакан
См. «Определения в дурную погоду».
Гитара
Не помню — как и почему оказалась у нас дома чья-то старая потрепанная гитара, из самых дешевых. Я не училась на ней играть, хотя, может, и собиралась. Слуха у меня нет, в музыке — невежда. Правда, пыталась как-то играть на детской арфе, очень недолго — пластмассовым медиатором выщипывала на струнах песню «На позицию девушка провожала бойца». Если кто-то угадывал эту мелодию (что было крайне редко), я дарила приз. Так вот — никому не нужная гитара стояла себе в углу моей комнаты. Однажды глубокой ночью она вдруг заиграла. Вернее, издала ни с того ни с сего два-три протяжных звука. И замолкла. В ужасе я прокралась мимо нее к тете в комнату и ночевала там. Как раз на другой день был у меня в гостях Охапкин с девушкой, и я продала ему этот инструмент за бутылку водки.
Звуки и стуки
В этой комнате вообще часто раздавались таинственные стуки, но я не обращала на них особого внимания. Там чувствовалось (и не только мной) чье-то присутствие. Как там сейчас после нас живут люди, хотелось бы знать. Однажды я зашла туда — забрать письма, что ли, приходившие все еще на наш адрес. В моей бывшей комнате была спальня немолодой четы, кровать стояла поперек комнаты, что уже нехорошо — окно выходило на юг, и спать надо, по всем поверьям, по линии меридиана. Какие сны им там снятся? Часто у кровати я слышала веяние крыльев, один раз — в полудреме очнулась от сильного хлопанья больших крыльев, а потом — лапа с когтями впилась в лоб. На несколько жутких мгновений — и улетела куда-то. «Налетела тяжелая птица — Лапой мощно ударила в лоб...»
Но все же никакие звуки не доводили до ужаса. Только один раз. Я была ночью одна дома, мама задерживалась где-то, а тети не было, я сидела в ночной рубашке на диване в проходной комнате — и вдруг прямо за спиной из моей комнаты загремели ужасные стуки — через тонкую перегородку — прямо в плечо. Подталкиваемая темным облаком кошмара, я медленно сползла с дивана и подбежала к входной двери. Стуки умолкли, но вдруг снова, хотя уже медленнее, возобновились. Тогда, ища спасения от чего-то необъяснимого, я открыла дверь и сделала было шаг на лестничную площадку, когда и там услышала — правда, другое — медленно поднимающиеся шаги. Что было страшнее — стуки или шаги — я не могла выбрать, но в этот момент раздался телефонный звонок, сразу вернувший меня в обычную реальность. Я захлопнула дверь — а шаги уже были близки к повороту на наш марш — и бросилась к телефону. Подняла трубку — молчание. Но стуки прекратились, шагов тоже не было слышно. Никакая дверь на лестнице не хлопнула. Что бы я увидела, если бы дождалась того, кто поднимался по лестнице, — пьяного соседа или... Бог весть.
Арно Царт
Однажды в начале Перестройки, когда уже появились книги, ранее недоступные, но еще все-таки продавались по каким-то талонам, я пыталась в магазине старой книги на Рижском проспекте купить том Мейринка. Продавщица почему-то не хотела мне его продавать, не хватало какого-то талона, что ли. Я поспорила с ней, безуспешно, и в негодовании отвернулась и отошла к другому отделу напротив, к которому никогда бы не приблизилась в обычных обстоятельствах, — технической книги. Я искала про себя новые аргументы в споре с продавщицей, вдруг взор мой упал на небольшую брошюрку под стеклом — на обложке значилось: А. Царт. «Кирпичи мироздания». На секунду я будто потеряла сознание, а потом купила ее копеек за 20. И ушла, забыв о Мейринке (его, впрочем, я приобрела в другой раз). Если когда-то были мне знаки с той стороны — пусть даже насмешки чуялись, — то никогда так отчетливо. Ведь это я придумала Арно Царта, поэта, живущего в Таллинне, влюбившегося в китайскую Лису, я сочиняла от его имени стихи и выдавала его за действительно существующего. Я повертела брошюрку в руках — А. — имя никак не расшифровывалось, только написано было — профессор из Штутгарта. Книга о физике, об атомах, впрочем, было и изображение кабинета алхимика. Она была подарена кому-то кем-то году в двадцатом и не разрезана... Я была ее первым читателем — через шестьдесят лет после выхода в свет. Как хитро было все это подстроено, с какой же целью? Просто астральное развлечение? Или весть — вот, мол, мы тебя видим, мы поймали в море твою бутылку и положили туда свою записку... Мы — рядом.
Столоверчение
Точнее сказать — блюдечковерчение. Может быть, ни стуков, ни игры одинокой гитары в ночи не было бы, если б я задолго до этого не занялась этим темным делом. Кто-то забытый подарил мне книжонку, где подробно описывалось, как все это делается. Женя, мой муж, умелый шрифтовик, вырезал большой круг из плотной бумаги и начертал на нем алфавит и — в виде маленьких черных воротец — вход и выход для ожидаемого духа.
Нужен был еще круглый столик без единого гвоздя (такой отыскался) и блюдечко. Ясно помню сделанную сажей, расплывающуюся отметинку на обратной его стороне. При свече вокруг столика человек пять, дрожащие чуткие пальцы на блюдечке, мизинцы и большие соединяются с чужими, легкий ток пробегает, блюдечко неподвижно, нервные смешки, блестящие перегляды — и вдруг оно — доселе тяжелое, как камень, — легко страгивается, а потом как завертелось, едва замедляя свою отметинку у нужной буквы — только успевай читать...
Всегда все подозревали друг друга в плутовстве — в нарочитом подталкивании блюдечка. Вызывали Пушкина, Калиостро, протопопа Аввакума, знакомых умерших (их было еще так немного). Всех спрашивали: тебе там хорошо? Аввакум ответил: хорошо. — А жена — с тобой? — Со мной. С Калиостро диалог я даже записала и прилагаю. Раз некий дух сказал: я ухожу, мне помешали, приближается посторонний. И действительно, раздался звонок в дверь. Они всегда говорили поначалу правду, которая поражала, и заваливали ее грудой лжи, как бы в издевку. Раз я спросила: поменяем ли мы квартиру, он ответствовал — да. — А куда? — У Тyчкова моста. На другой день мне позвонили (по объявлению) и предложили квартиру у Тучкова моста. Но мы туда не переехали — не помню почему. Вот и всё у них так.
Спрашивали — кто раньше всех умрет, не помню уж, кого дух указал. Делать этого было не нужно — я как бы сама открыла дверь, и туда ввалилась странная толпа каприччиоподобных существ, смесь астральных издевок и смертного холода.
Разговор с Калиостро
(Запись от 29 января 1970 года)
Вопрос: Кто ты?
Ответ: Дух Иосифа Бальзамо, графа Калиостро.
Вопрос: Хорошо ли вам живется на том свете?
Ответ: Нет.
Вопрос: А кому-нибудь на том свете хорошо?
Ответ: О, многим!
Вопрос: Почему вам плохо?
Ответа не последовало.
Вопрос: Ты не хочешь отвечать на этот вопрос?
Ответ: Нет.
(Непонятно, почему вопрошающий перешел на ты, но духу, кажется, все равно.)
Вопрос: Будет ли война?
Ответ: Коне... да.
Вопрос: Когда?
Ответ: 5... 4...
Вопрос: Через четыре года?
Ответ: Да.
Вопрос: Погибнем ли мы все во время войны?
Ответ: Да.
Вопрос: Умрет ли кто-нибудь раньше?
Ответ: Да.
Вопрос: Кто?
Ответа нет.
Вопрос: Ты устал?
Ответ: Да.
Вопрос: Придешь ли ты еще?
Ответ: Да.
от 21.50 до 22.30 (с перерывом)
* * *
Прилагаю к этому еще одно отражение моих занятий спиритизмом. Оно тоже довольно точное, если не считать того, что для пущей таинственности я перенесла действие в Тарту. Стихотворение написано в 1968 году.
Баллада о спиритическом сеансе и тени Александра Пушкина
И как ленивый вол
Луна взойдет над Тарту,
И посредине марта
Поставлен круглый стол.
Три бедные студента
Склонились над столом,
И алфавит и цифры
На столике мелко́м.
Там духов вызывают,
И так глаза блестят,
И духи прилетают
И правду говорят.
Нет, в блюдце воплотиться
Не хочется ему — и хочется, —
Как птица, как девка в терему,
Так он трепещет в блюдце
Уже полуживой,
Ему не улыбнуться
И не взмахнуть рукой.
И вот оно фарфорово
Теплеет и дрожит,
Над буквами летает
И правду говорит.
В муках блюдечко дрожит,
Тень по свечке вниз сбежала...
Ну, фаянсовую жизнь
Начинай теперь сначала.
«Это ты или не ты,
Или вечный и шальной
Дух назвался вдруг тобой?»
«Что, Александр Сергеевич,
Будет ли война?»
А он не понимает
И скок — на мягкий знак.
«Чегой-то я не понял —
Будет ли война?»
А он им отвечает:
«Не будет ни хрена».
«Вы, Александр Сергеевич,
Любите собак?»
А он им отвечает
На это: «Еще как!»
В муках блюдечко дрожит,
Тень по свечке вверх бежит.
Или вечный и шальной
Дух назвался вдруг тобой?
Чтоб увидеть блеск свечи,
Как ладони горячи,
Боль стекающих минут
Ты забыл и бросил тут?
Электричество зажгли...
Так неловко стало вдруг —
Будто кто-то нас обидел,
Будто кто из темноты
Видит нас, а мы не видим.
В муках блюдечко дрожит...
О том, как добраться на такси с одного конца города на другой, имея в кармане две копейки
Это возможно, но только при явной и нескрываемой помощи ангела-хранителя или иной потусторонней силы.
Покачиваясь и в расстроенных чувствах, вышли мы с Сергеем, моим покойным теперь другом, из дома, где только что разразился чудовищный скандал, настоящее побоище (см. «Теория и практика скандaла»). Сергей был одним из тех редких людей, которые рождаются, чтобы напомнить нам, что человек задуман и мог получиться гораздo лучше, чем это произошло на самом деле. Он был красив и благороден, чист и наивен, но по какой-то нелепой случайности посвятил себя занятиям каратэ и культуризмом, когда то и другое было еще запрещено, и преуспел в этих искусствах. Любил же он математику и французскую поэзию. Бодлера, Верлена он мог читать наизусть долго, правда, выговаривая слова до неузнаваемости по-русски. В драку и скандал он был, конечно, втянут мною. Вышли мы на улицу, разгоряченные и пьяные, и не вспомнили, что ни у него, ни у меня нет денег на такси, а иначе добираться было невозможно, поскольку я на ногах не стояла. До угла Московского проспекта Сергей нес меня на руках, а там поставил на землю и стали мы с ним ловить такси. Я, как глупая собачонка, выбегала прямо под колеса, и машины, шарахаясь, проносились мимо. Кстати, рука у меня была порезана и я была вся в крови. Тут я заметила такси, стоявшее у обочины, подошла и спросила как можно более трезвым голосом — довезет ли до Новой деревни. Шофер, не глядя на меня (он копался в бумажнике), спросил — нет ли у меня двушки по телефону позвонить. Я обрадовалась и вытащила из кармана двушку (единственная наличность, которой я обладала) и, крутя двушку окровавленной рукой, ответила: довезешь — дам двушку. Он взглянул на меня и немедленно умчался. Тут Сергею удалось все же остановить машину. Мы сели в нее, все еще не задумываясь о расплате. Bнезапно шофер заметил, что я вся в крови, и попросил не пачкать машину. Самая идея, что моя чистая, алая, жертвенная кровь может запачкать его занюханную и заплеванную колымагу — глубоко меня возмутила, что я и высказала ему примерно такими словами: ах ты шлюха, ты возишь кого попало, и еще... Поглядывая на могучего Сергея, шофер с мрачной решимостью прошептал: «Вылезайте, денег не надо, только вылезайте».
Мы вышли и обнаружили себя уже у Казанского собора. Поникшая, я сидела на краю тротуара, пока Сергей не поймал еще одну машину. В ней уже мы начали громко выяснять отношения и обвинять друг друга в случившемся. Шофер некоторое время одним ухом прислушивался к нашему разговору, а потом обернулся и — онемел от удивления и обезумел от радости. «Сережа, — воскликнул он, — это вы?» И он cтал бурно рассказывать о своих впечатлениях от какого-то подпольного чемпионата по культуризму, и в каком восторге он от Сергея, и какое это счастье и честь везти его в своей машине. Он довез меня до дому и, прервав свой рабочий день, пригласил Сергея еще выпить. Сергей согласился, отнес меня домой, поскольку я уже совсем не могла идти, и они уеxали. Вот так я добралась до дому совершенно бесплатно, даже две копейки не пригодились. А прямой ведь путь был в милицию и в вытрезвитель. Ан нет. И конечно, это не простое совпадение и стечение обcтоятельств. Просто охраняющим меня силам было ясно, что из милиции в таком настроении, состоянии и при таком могучем спутнике мне уже не выйти.
Некоторые сны и толкования их
Не знаю — наяву это было или в тонком сне. На третий день после смерти тети Берты, которая меня вырастила, мы прожили с ней вместе тридцать лет, — я лежала на диване в отчаянии и легкой дреме и вдруг увидела, что у входной двери стоит она, умершая, и зовет меня к себе. Я встала и подошла к ней в безумной надежде... Но когда я уже хотела взять ее за руку... Она стояла там голая... Вдруг она стала превращаться в страшного демона и сама схватила меня за руку. Невероятный ужас и обида затопили меня — оттого, что демон смеет явиться в таком любимом образе. Демон стал душить, и я приготовилась уже погибнуть, как вдруг догадалась в последний миг — перекреститься — перед лицом его — крестом отогнать, — и демон дрогнул, еще раз — и он исчез.
Я очнулась на диване в полной уверенности, что это был не сон. Я и сейчас думаю, что это происходило в нейтральном пространстве между сном и явью, в промежутке. С тех пор я научилась креститься во сне, если мне там угрожала опасность.
Строго говоря — сны, как и вдохновение, выпадают из течения жизни, они — не она, а между тем, что важнее для нашей души снов, и что лучше для нее — вдохновения.
Тетя, не очень много читавшая при жизни, в снах казалась всеведуща. Она явилась мне во сне (настоящем на сей раз) и сказала: я за тупым углом. Смысл этих слов ускользал от меня, пока я не прочитала Николая Кузанского и его рассуждения об острых и тупых углах. У него тупой угол — начало бесконечности. Как странно! — говорят в таких случаях японцы. Она могла бы проще сказать об этом. Как странно, что она выбрала именно термин средневекового монаха!
Как при переходе из одной масонской степени в другую сообщают возвышающемуся новую тайну, так бывают и сны, что могут присниться только подготовленному, продвинувшемуся. Они как веха, как весть о том, что худо ли, бедно, а мы перешли в другой класс.
В середине восьмидесятых ранней весной явился мне во сне большой экран, он разделился на четыре малых — крестом, на каждом таинственное телевидение показывало одно и то же — изображение Христа, несущего Крест. Он был виден по пояс, по лицу Его текли слезы. Потом экран погас и, снова загоревшись, показал Уробора, змея, кусающего свой хвост, символ, как известно, вечности. И пока он, зеленоватый, еще был виден — некий голос произнес: «Это одно и то же».
Этот сон не вмещался в мое разумение, но я чувствовала, что он важен, важен как истинное происшествие жизни.
Стоит добавить, не касаясь непостижных смыслов этого сна, что, скорее всего, он просто обозначил мою «стоянку» на тот момент моего развития. В мусульманской мистике проникновение в круг лежащего дракона есть совмещение Луны и Солнца внутри души, что, судя по тогдашним стихам, тогда во мне совершалось. Их совмещение — это одновременно и затмение, и просветление. Отчасти «нигредо» в алхимии означает то же самое. Человек неподготовленный, приблизившись к дракону, погибает. Сон был зна́ком, что этот трудный отрезок пути, которого все равно не избегнешь, я все же прошла.
Еще раньше снился мне Антихрист (см. Западную элегию из «Элегий на стороны света»). Он плавно опустился с неба прямо в толпу на Черной речке, за ним летели вертолеты. Он благословлял людей, упавших на колени, и когда он проходил мимо меня, я подняла глаза и увидела его чудовищный мертвенный взгляд. Он понял, что я узнала его, и прошел мимо, не благословив, совершенно равнодушно. Сон этот был жуток.
Другие страхи
Удивительно то, что человек — существо залетное, по природе своей космическое, — так трепещет, так содрогается от любого дуновения иных миров. Наивный, как дерево, пускающее длинные корни в утлую обреченную землю, цепко внедряется в эту жизнь, строит дом, сгорающий у него на глазах.
В электричестве есть что-то жуткое, оно иррационально. Иной раз подумаешь только ночью — а вдруг свет погаснет — что делать? — как он и гаснет необъяснимо. То есть, конечно, приличия соблюдены — причина находится, но... Вообще, я думаю, с внедрением электричества в жизнь человеческую кончилась эпоха видимых бесов и ведьм — они все куда-то подевались — может быть, они нырнули в провода электрические, в шнуры и свет этот нездоровый, дурной. Потеряв рога, копыта, мучаются в нем, вся их сила мелкая уходит на это (см. «Проводы бесов в провода»). Но какое-то их число все равно живет по-прежнему, они-то и занимаются ночными страхами... Однажды я осталась дома одна, не считая кошки. Хотя в данном случае ее обязательно надо приметить. Все было тихо и спокойно, я читала перед сном, хотя и слегка настороженно, как всегда наедине с ночью. В комнате этой иногда слышались стуки и заподазривалось обитание домового или, может быть, лар, не уехавших с прежними хозяевами. Но в этот раз все было мирно, кошка дремала в ногах. Я совершенно забыла о страхах и увлеклась чтением, как вдруг услыхала: скреб-скреб — будто лапа царапает одеяло. Я спокойно перевернула страницу, даже не взглянув на кошку. Но когда это повторилось, я все же отвлеклась от книги и спросила: «Мисс, что с тобой?» Ответом был тот же звук. Тут я увидела, что кошки-то на кровати нет, что она, незаметно спрыгнув, безмятежно спит в углу. Кто же скребется? Этого я так и не узнала, замирая от ужаса, перебралась в другую комнату и там уже не спала до света.
Собственно, к чудесным относятся и такие явления, которые, не имея в себе ничего сверхъестественного, всё же как бы и не вполне принадлежат к этому миру. Они так редки, что не всякому доводится наблюдать их, даже и в долгой жизни. Смерч, например. В детстве я видела это бешено несущееся по морю веретено — и всё вокруг перенеслось в иное измерение, купальщики бешено и беспомощно колотили руками море, пытаясь достичь суши раньше, чем смерч настигнет их.
Вид шаровой молнии тоже ошеломляет. Мне было лет десять, когда мы с мамой в Кавголове посреди лета заглянули однажды в чайную. Еще были тогда такие — деревянная, уютная. В углу буфетчица разливала чаи, над ней висела радиоточка (скорее, похожая на круг — тарелка). Народу почти не было, мы сели у окна с отворенной форточкой. Был серенький милый денек, и слегка парило. Почему-то вдруг мама (ей вообще свойственны иногда вспышки ясновиденья, предчувствий) предложила пересесть поближе к буфету. И только мы это осуществили, как в форточку плавно и стремительно влетел огненный шар, размером с мою тогдашнюю голову, слегка завис там, где только что находился мой мозг (если бы две эти сферы совместились, конечно, осталась бы только одна), и, помедлив, влетел в радиоточку, в ней и растворился. Радио замолчало. Мечта об огненной голове осталась.
Почти в любых воспоминаниях мы находим свидетельства о странных происшествиях, призраках, духах и прочих прорывах ветхой ткани «реального» бытия. Будь то явление тени Петра Великого Павлу или целого сонмища духов, напугавших бесстрашного Бенвенуто Челлини в Колизее. Можно было бы составить целую энциклопедию сверхъестественного, пусть эти заметки будут моим вкладом (очень скромным) в этот будущий свод. Оно случается, духи посещают нас — и не важно, как мы понимаем их и чем они являются на самом деле — издевкой, насмешкой или помощью. Они проходят сквозь запоры в нашу трехмерную тюрьму. Ничего не поделаешь — в моем случае (в противоположность, к примерy, Блаватской) они бедны и скупы. Немудрено — самое чудесное и таинственное явление в моей жизни, повторюсь, это стихи.
февраль 1996
* * *
Еще два кратких и сухих свидетельства — о гаданиях.
Во время войны моей малолетней тете Лиле (я ее так и не увидела) на вокзале цыганка взглянула на руку и сказала: «Ты, девочка, не переживешь 16 лет». Так и случилось. Вернувшись в Ленинград в 45-м году, она погибла, попав под трамвай на Литейном.
Однажды в разгар какой-то многолюдной пьянки в 75-м году знакомая дама, сидевшая рядом, долго всматривалась в мою жестикулирующую руку. На миг схватила ее и вскрикнула: «С вами или с кем-то из близких вот-вот случится несчастье, связанное с головой. Не то удар, не то кирпич на голову упадет». «Несчастье с вами будет в эту ночь», — растерянно пошутила я. Через два дня у тети случился инсульт, сведший ее в могилу. Перед этим в дом влетела странная птица — вернее, птенец, отбившийся, что ли, от стаи. Он долго летал и бился о стены. Перед тем как его выпроводить, я взглянула на тетю. Она смотрела на него, и взгляд ее был обреченный и знающий. И это не единственный случай, когда птица, влетающая в дом, приносит смерть. Это — зловещий и верный знак.
Мои сны чаще говорят о каких-то внутренних переменах, а вот моей маме иногда снятся вещие сны. Перед арестом ее отца (а потом еще и мать арестовали) ей снилось, что в дом пришли странные огромные существа, одно из них держало в руках бритву. Лица их были чем-то закрыты. Они схватили отца и отрезали ему голову бритвой. Потом так же поступили и с матерью. Потом они схватили маму, один из них занес бритву, но вдруг отпустил ее. Действительно, родители исчезли в тюрьмах, а с мамой ничего не сделали, хотя ей было уже шестнадцать лет и в этом возрасте часто сажали.
Маме вообще иногда свойственно ясновиденье. Однажды, когда она была в отъезде, я попала в милицию (см. «Моя милиция»). Это было сильное переживание, я провела ночь в кутузке. Дня через два мама приеxала и, едва войдя в комнату, едва взглянув на меня, спросила: «Ты что, в милиции была?»
Кстати, дама, гадавшая так верно по руке, рассказывала, что этому обучила ее старая цыганка. Она остановила ее на улице и сказала: «Девочка, у тебя черные глаза, и я хочу учить тебя. Я не могу умереть, не передав мое знание, а все мои погибли на войне».
И действительно, цыганка стала учить ее разным гаданиям. А потом сказала, что самые страшные и последние знания она пока не может ей передать — еще молода. А вот когда исполнится ей восемнадцать, она ей все сообщит. Она отдала ей на хранение книгу, якобы из кожи святого, и велела не открывать до ее приезда и уехала. Старшая сестра этой дамы, зная, как дорога ей эта книга, однажды во время ссоры схватила ее и выбросила в деревенский сортир. «Я ей и по сей день этого не простила», — сказала моя знакомая. Так она и не узнала последних тайн, но все же она знала немало.
Окончание книги
|
