А дискотека удалась!
Кузнец чирикал и летал. Звенел ветвями и плодами. Пах шампунем "Арбат" и туалетной водой "О'Жен". Москвой и летом. Чистыми прудами. Еще бы. Дама пожала Толяну руку. Редактор программ для учащейся молодежи и юношества областного телевидения.
– Не ожидала, скажу вам честно, такого профессионализма не ожидала. Ну хоть сейчас снимай!
Вот как. Телефончик записала. Чиркнула в блокнотике. Потрясла горячую ладошку Кузни. Три литра крови прокачала. Подняла давление в чайнике болвана. Нагнала атмосферу, две, и удалилась. Откланялась.
А девушка тормознула. Задержалась. Соседка. Помощник-ассистент. Получила задание отведать необязательное разное. Оценить танцевальную часть вечера. Сравнить с первой торжественной. Измерить диапазон, запомнить все цвета спектра. Анфас и профиль. Отпечатки пальцев.
Кира попросила, и Лера согласилась. Осталась помаячить. Посветить товарищам в пути. У самой все равно впереди ни лучика. Три кукиша и тертый хрен горкой.
– Об этом вся Культура говорит.
– Давно?
– Да уж недели две, наверное.
Конечно, до "Льдинки" можно и вслепую догрести. Найти по запаху. Наощупь. Сама притянет. Ведь праздник! Событие. Ее, Валерку-стрелку, вся Культура замуж выдает. Как не отметить? Невесте полагается шампанское и обязательно свидетель. Два, три, четыре, пять. Любого выбирай. Пусть Иванов от изумленья разинет пасть. В зубастую для смеха можно кинуть, затарить обмылок кубика. Мокрую рыбку. Все можно, сидя на коленях.
– И что же?
– Ничего, он женится, а мать на скорой в областную увезли.
Иначе говоря, препятствий никаких. Кочек, оврагов, волчьих ям. Дорога сама стелется. Так в добрый путь! Отличный вариант. Девичник подождет. Ну а мальчишник, прощанье, может быть совсем другим. Не руки, вонючие и липкие, а синие глазищи и золотистые ресницы.
– Привет, Алешка!
Не на первом автобусе, так на втором, на третьем. Не сегодня, так завтра, послезавтра. Рейс Южка – Томск. Час пути – меньше рубля. А час любви – целая жизнь, река, воду которой губами... только губами... Испить. Безумной газировки нахлебаться в последний раз. И ради Бога. Теперь берите. Пользуйтесь. Я девушка не жадная.
– Счастливо, милый. Не горюй!
Жить будем дальше. Не сердцем ощущать, а спинным мозгом. Кожей. Усиками, щупальцами, третьим ухом. Как и положено в лесу. Лерка ходила, сдавала биологию. Конечно. Помнит. В чащобе, где гады по преимуществу двух видов. Просто подонки и гнусные, слюнявые.
– Вы знаете, Валера, я, когда утром заезжала в студию сегодня, имела очень важный разговор с Курбатовым, – Кира докладывала. Спешила сообщить в кошачьих сумерках проходных дворов. Правя, путь держа, вдоль гаражей, заборов и песочниц. Шла, шла и вспомнила. Навеяло в виду девятиэтажек, серых общаг горного.
– Серьезный разговор с Олегом Анатольевичем на ваш счет...
Вот как! Даже дыханье перехватило. Все тараканы спрятались.
– Он показал мне приглашение на ленинградский семинар редакторов и режиссеров программ для молодежи.
И только-то? Лишь кончик тряпочки? Всю простыню не стал? Нестиранное знамя, флаг, лозунг с ручкой, постеснялся? Только платочек из правого кармана. Мне больше доверяет, Кира Венедиктовна. Со мною прямо в закрома.
– Неделя в Петергофе. С третьего июня. Ну я, конечно, отказалась. Сами понимаете. Кому и как я сейчас Андрея оставлю? А он тогда сказал, что вас пошлет и сам, возможно, совместит приятное с полезным.
– Так и сказал?
– Ну да.
Тварь потная и сальная. Филей и рулька. Проголодался. И сколько их, таких, недоедающих? Взвод, полк, дивизия. Ублюдки хитрые и очень хитрые. Только всегда немного мнутся, прикидывают, соображают, так проглотить или для верности сначала удавить. Математики. Идут, шагают стройными рядами. Плечо к плечу. Тем удивительнее, тем поразительнее солнышко. Мелькнет вдруг. Появится на миг. Смешной лопух с ресницами такими, какие только рисуют перышком. В сказке. А жизнь? Не в том ли состоит ее дурацкий смысл, чтобы дурачить? Козлов, мерзавцев и подонков изводить, обманывать, кидать? За разом раз. А этих вот прощать. Смешных кулём, доверчивых, нелепых простаков. Маленьких мальчиков. Смотреть, смотреть в большие виноватые глаза. Купаться в море. А потом раз, и цапнуть за шершавый нос. Ам. Укусить.
– Валерка, больно! Ты совсем с ума сошла.
– Ага.
Такое утешение. Настроение. Полушальное, полублаженное. Известно, сумасбродка. Валерка Додд. Да еще глоток "Трифешты". Приняла по-простому, по-общажному. Накатила из кружечки с Иваном-дураком. Опрокинула под портретами членов политбюро. В антракте. За компанию со всеми. В красном уголке.
– Ну, за удачу! Ура! Поехали!
И стало хорошо. Как в чистом поле. И захотелось, чтобы печень перестала бороться с чуждым алкоголем. Курнула бы часок. Музычку послушала. Гипнозу поддалась, покуда носятся перед глазами самоеды. Огни-жучки, по кругу бегают, друг друга догоняют и жрут. Глотают, лопают. Зеленый желтого, красный зеленого.
– Вас можно пригласить?
– Меня? Я на работе не танцую.
– А после?
– После будет видно, – и улыбнулась. Рассеянно, но даже так надежду подала. Природа-мать. Валерка, одни словом.
А Толик Громов и не знал, как ее звать. Не интересовался. Просто шел напролом. Высоты брал. Замысливал геройства, которые до этого дня даже во снах не видел. А тут наяву, при всех к такой телухе подкатился. Клинышек подбил. И проканало, ничего.
Сила. Генератор. У Толика-жиртреста сегодня получалось буквально все. Смыла таинственная волна с передовой политруков и командиров. Оба исчезли. Защитники Отечества. И Потомок, и Госстрах. Диссоциировали. Повышены без права переписки. И сразу Гром бесстрашно выдвинулся на позиции. Вынырнул. Вечный боец тыла. Обозник. Развернулся. Принял на себя командование.
Шустрил. Порядок наводил. Все успевал, по залу, фойе общаги номер три, легко таскал, перемещал розовый центнер туши. Вертелась гузка. Глазенки бегали. И у дверей стриг бабки. И девок к стенкам прижимал. На шаровое "Буратино" налегал в буфете. А в красном уголке смолил. Прямо на пол бросал изжеванные мундштуки. Мокрый картон потухших "Беломорин". И с наслажденьем растирал. Ногой. Как бикарасов. В порошок.
Гнал, торопил коней. Моментом пользовался. Лапал все. И думал, что успеет отползти. Но ватничек накинули на сало. Погасла плошка. Понятно. Взялся за гуж, держи ответ. Как допустил порчу казенного имущества? Почему недосмотрел? Самовыдвиженец. ЧП испортит концовку вечера. Кайф обломает. И Ванька явится. Возникнет. Черт. Притопает не позже и не раньше. Завалится к разбору полетов, к дознанию. Госстрах. И сам учинит допрос, прижмет зарвавшегося молодца.
– Ты мне тут не топи концы. Не топи, козел. Я тебя выведу на чистую воду. Ты мне счас все доложишь. Расскажешь и покажешь...
Иван настроен был серьезно. Крепко держал скользкого Грома за ворот курточки. Дышал в лицо шестерки. Густыми, сладкими парами неразбавленного напрочь забивал жалкий душок портвейна.
– Ты, сука, знаешь, для примера, где я сейчас был? Тебе сказать, паскуда, кто мне руку пожимал? Убить на месте?
Потомок. Игорь Ким не будет спрашивать. Задавать ненужные вопросы. Взвешивать все за и против. Он ненавязчиво соткется из воздуха. Возникнет завтра утречком. Зайдет без помпы. Проскользнет. Решительно ступеньки одолеет. Своим собственным ключом откроет ванькину дверь. Распахнет триста двенадцатую. Без разговоров. Грубо, по-хозяйски сдернет с кровати Закса. Подымет, даст устояться бухому, красноглазому Госстраху. Поймает вертикаль невидимым отвесом и влепит. Сначала ногой в пах, а после встретит кулаком лобешник. Вернет на место опавшую было башку приятеля. Не даст разбить несчастную об пол.
Такой финал у шутки. Два капитана подсиропили старлею. Блинов и Арский подкузьмили Вите Макунько. А не надо противопоставлять себя товарищам. Большому, спаянному коллективу Областного управления. Скромнее надо быть, и люди тебе подскажут, подправят, подсобят. А так лишь ухмылялись.
Виктор Михайлович прохаживался. В своем скромном кабинете скрипел паркетом, покуда Закс рожал. Иван корпел за приставным столом. Чеканил. Чертежным шрифтом выводил чистосердечное признание. Маркшейдер.
А на другом конце ковровой дорожки, в кабинете побольше и почище улыбались. Практически не шевелились. Расслаблено сидели друг перед другом и перемигивались. Играли бровями и губами. Синфазно. Блинов прикусит нижнюю, а Арский оттопырит верхнюю. Смешно. И, главное, ни звука. Напротив туалета шарик порхает по бумаге, а возле лестницы на том же этаже словно следят за ним. Каждое слово отмечают сокращением какой-нибудь лицевой мышцы. Приветствуют и радуются. Фантастическая, неразрывная связь. Только непродуктивная. В оперативном плане.
Что не могло не возмутить полковника Плотникова. Он, если сердится, кромсает маленькими ножницами листы бумаги. Вызвал для доклада Блинова и Арского, наделал бороды и бахромы. А когда очередь дошла до Вити Макунько, одна труха и пепел сыпались.
Детский сад! Под трибунал их, что ли, всех? На исправленье в Шерегеш!
Полковник Плотников отсутствовал всего лишь три недели. Частично, даже не в полной мере использовал свое законное и неотъемлемое право на отдых. Вернулся и прямо с летного поля на службу. Без умысла. Без всякой задней мысли. Исключительно для закрепления терапевтического эффекта. Хотел на фоне малокровного туберкулезника, портрета в рамке, продемонстрировать здоровье. Загар. Карпатский, горнолыжный, неподдельный. А он облез, сошел весь разом. Буквально испарился, когда пошли подробности. Детали. Череда фактов и имен.
Блинов и Арский, конечно, провинились. Зазнались, заигрались. Типичное головокруженье от успехов. И это как-то можно объяснить. Понять. Но просто уму непостижимы, ни в какие ворота не лезут ретивость и тупость молодого Макунько. Хоть отправляй анализы сдавать.
Да, Прохор сделал свое дело. Попал в десяточку. Снял птичку. Тот, на кого надежды возлагал, не подвел... вернее... в общем...
– Согласен, в таких случаях заранее соломку не подстелешь. С этим все ясно. Никто не знает, где и на чем объект сорвется... поскользнется... увязнет коготком... – Сергей Сергеевич Плотников готов был войти в положение. Входил, пытался, пробовал, но в голове не укладывалось. Нет, и все. Третий раз генерал невидимого фронта спрашивал Блинова, ответа ждал от Арского:
– Но вы-то почему курирующего не поставили в известность? Пусть и постфактум. Задним числом. Он что, болван, второе дело, параллельное открыл?
Открыл и начал копать. Шахтер. Герой труда. Ударник. И ведь отрыл. Чуть было из-под земли не достал человека, подстроившего, организовавшего незабываемое чудо. Превращенье вогнутости в выпуклость, миопии вечности в гиперметропию сегодняшнего дня. Немного пошаманил, поколдовал, и, оп, унылая близорукость обернулась яростной дальнозоркостью. Пустые гипсовые бельма наполнились живой флуоресцентной синевой. Искрой заиграли. Стали большими, дядивовиными глазками.
Все-таки вышел на человека. Товарищ Макунько. Начав с неправильной посылки, отталкиваясь от неверных предположений, пользуясь ложными указаниями, попал. Виктор Михайлович вычислил Игоря Кима. Чуть было не достал командира студенческой дружины, вожака ударного отряда комсомола. Игорька, имевшего, как всякий дух и бес, десяток разных прозвищ и имен. Красивых, словно часы "Ракета".
Но Прохор, Проша использовалось только в секретной переписке. За толстыми стенами зеленого дома на площади Советов. Все прочие свободно ходили, употреблялись в среде друзей, знакомых и сокурсников. Словно георгиевские ленты, значки ГТО, украшали грудь кавалера. Что, в общем-то, неудивительно. Игорь Эдуардович любил свою родословную. Наизусть заставлял учить всех, кто под пиво с ним принимал, или так, чистой, без закуски.
– Ну и кем ты ему будешь, Ким?
– Племянником, родным племянником, не веришь, что ли? Доказать?
Только в нашей Сибири, благословенной житнице быстрых умом Платонов и Невтонов, где чучхе и Пхеньян, там обязательно чучмек и Чингисхан. Отсюда всё. И нелюбимые Игорем Эдуардовичем кликухи – Потомок, Родственник. И та, что нравилась, классное погоняло – Хан. Коротко и уважительно. Всегда отзывался.
И отличался находчивостью. Неизменный творческий подход к делу, плюс исключительное упорство в достижении цели. Железо. Кость. Именно поэтому, ему, Игорю Эдуардовичу Киму и предложили дожать Вадима Шевелева. Сделать пустобреха и шалопая, пасынка Сергея Константиновича Шевелева. Мучителя Толстого, Достоевского, Степана Разина. Нашей всемирной знаменитости, писателя и правдоискателя. Человека с бородой.
И Прохор справился. Заданье выполнил. И перевыполнил.
Уже трижды за последние две недели Сергей Константинович сам, добровольно приходил в ненавистный ему угловой дом на площади. Входил и выходил. На длинные трели трансатлантических звонков не реагировал, конверты с французской маркой не вскрывал. Остерегался. Прославленный творец романов, повестей, рассказов, пьес добивался свидания. Великий человек готов был час и два своей бесценной жизни потратить на капитана. Обыкновенного следователя Антона Арского. А тот и десяти минут своей ненужной Богу, пустой и бесполезной не мог уделить. Ждал распоряжений и ЦУ. Не торопился обзавестись книжкой с автографом. Даже о самом последнем, немецком томике Сергея Константиновича не мечтал. Только об опарышах к воскресной зорьке.
Зато наш первый секретарь, отец родной, хозяин всего огромного, богатого людьми и недрами края, очень любил читать. Борис Тимофеевич Владыко даже очки специальные держал. Кремлевские, с наборными линзами. Любое предложение мог разобрать. Но не хотел. Тоже не рвался. Не стремился заполучить новенькое мюнхенское издание. Не спешил поставить на полочку полный, без сокращений, вариант лучшего, главного романа Шевелева. Шедевр номер один, царь-книгу, "Шестопаловский балакирь". Все прочие Борис Тимофеевич Владыко ценил. Имел. И местные, и московские. Целый рядок разнокалиберных, и у каждой на титульном листе размашистой рукой автора выведено "Уважаемому". А эту, заграничную, ему показали в ЦК, полистать дали, и баста. На ночь в гостиницу не попросил. В спецхране не заказывал. И так понятно. По рожам щелкоперов из идеологического отдела. Видно. Обрадовались. Теперь при каждом удобном и неудобном случае будут вспоминать эту обложку с мертвым солдатом. Век не забудут, как два года назад через их головы, за спинами, пробил, буквально выдрал Шевякову орден "Дружбы Народов". Многоугольник к пятидесятилетию.
Дармоеды! Жижа столичная! А он, Борис Тимофеевич, если честно, и теперь не стыдился своей настойчивости. В правильности и нужности своих задумок не сомневался, потому что знал. Твердо верил. Не могут, не способны здешние и тамошние хитрецы, картавое отродье, изрыть и источить сердцевину кедра-великана. Не возьмешь кержака. Мышиной возней, комариным писком не испортишь могучий сибирский ствол и корень.
– Что говорил? Отца замучили, теперь могилу хотят под воду запрятать? Блажь! Пьян был? Как обычно. Понятно. И кто ему всю эту шушеру с магнитофонами под коньячок приводит? Сын? Пасынок? Вот с ним и разберитесь, молодым да ранним. А Шевелеву дачу дать у нас в Камышино. Подальше от КПП. Пусть там работает у леса, у реки без водки и без телефона. Творит.
Государственный ум. Отеческое отношение. Велел вырвать из лап злокозненных врагов, приказал вернуть народу. Исправить положение.
Есть! Нужные люди взяли под козырек.
А Ким – за локоток классную телку. Запряг подругу, длинноногую клаву, и с ней явился без приглашения. Заглянул на премьеру межвузовского театра-студии "Антре". Насладился спектаклем "Лошадь Пржевальского". Игрой Вадюхи Шевелева. Шевеля-красавчика, бывшего студента ЮГИ, одногруппника, а ныне без пяти минут актера. Второкурсника исполнительского отделения института Культуры.
– Ну, ты дал. Один все вытянул, братишка. Поздравляю. А это Настя. Давно хотела с тобой познакомиться.
Успех! Не фифти-фифти. Теория комплексного переменного, иррациональный многочлен. В натуре. Весомый, грубый, зримый. Бабец. 90-50-90. Лифчик третий номер, который Вадька на башку напяливал, как гермошлем, и носился по комнате. Гудел, изображал летчика Кожедуба. Но это уже за полночь. После того, как в "Льдине" посидели, смешали и залили, а потом погнали к настиной подруге Томке. Такой там Байконур устроили, Стрелку и Белку, что утром Вадька не нашел свои трусы. Пилотку сорок восьмого. Так и ушел без каплеуловителя, в одних потертых синих джинсах.
Но ничего не выпало.
Только глаз у Марлена Самсоновича Сатарова. Десять дней спустя. Эх, яблочко, куда ты катишься? Обернулся ректор, докладчик, а ему сверху ушат кронштадтской синевы. Аврора и кто тут временный, слазь. Верхи не могут, низы не хотят. Прострел и заиканье. Неделя бюллетеня.
Неплохо. Ким сделал Шевеля. Раскрутил. Управился всего за две недели. Минимум средств. Обычная гуашь. Флуоресцентная. И кисточка в руках поддатого дурачка:
– Да ну, слабо. На это даже у тебя, Вадян, кишка тонка.
Сподвиг. Вознес фигляра и паяца к зениту славы. Подарил сладчайший миг всеобщего внимания. Товарищ. Ради аплодисментов и цветов, в конце концов, живет художник и актер.
Только не дали послушать и понюхать. Система Блинова и Арского, не Станиславского. Другие правила и принципы. А Вадька уже намылился. Хотел опять блеснуть. В лицах изобразить. Такое наболтать, такое наплести двум человечкам с диктофонами. Как раз поездка намечалась на фестиваль студтеатров. Целых полдня в столице, четырнадцать часов между южносибирским самолетом и поездом на Ригу. Все можно успеть, и рассказать, и показать, и заодно заполучить настоящий Левис в пакете Мальборо. Не зря же в тени деревьев, под молодыми кронами расставлены скамейки на тихом, малолюдном Рождественском бульваре.
Определенно. В архитектурой и градостроительной практике все делается с расчетом. Ради людей и для людей. В нашем молодом, индустриальном сибирском городе уж точно. Вот арка в доме номер семь по улице Ноградская. Идет мимо Вадим Шевелев, спешит, мурлычет что-то, напевает. А из-за угла, из-под высоких сводов, вместе со сквознячком выносит человека. Простое, хорошее лицо. Вышел без песни, просто так. Немного озабочен.
– Извините, молодой человек, не поможете машину завести? – и смотрит прохожему в глаза, – Чуток подтолкнуть надо. Карбюратор – черт.
– Ноу проблем, – отвечает Вадик. Отзывчивый и легкий на подъем.
Заворачивают во двор, а там Волга. Газ двадцать четыре. Мотор работает. Двери открыты. Сама, наверное, завелась. Нашлась искра. Только Вадюха узнать, спросить не успевает. Еще один хороший человек, отделяется от серого заднего крыла, делает шаг ему навстречу и приглашает. По-дружески.
– Садитесь, Вадим Сергеевич. Садитесь, нам по пути.
Машина со шторками на окнах. Казенные номера. А вчера была с шашечками. Весеннего салатного цвета. К Томке зарулили, а у нее в окошках свет. Предки вернулись. К Насте нельзя. У Шевеля на заимке в Журавлях с зимы не топлено. Зато в башке – огонь и ветер. Буржуйка.
– Послушай, Игореха! – блестящая идея сама собой рождается. Вспыхивает, как целый коробок. – А у тебя ключи, наверное, есть от Ленинской?
Бывший СТЭМовец. Помнит, где укромные места, тихие и теплые уголки в трюмах ЮГИ, корабля знаний.
– Есть, говори?
– Есть, говорю! – спокойно отвечает Хан.
– Так что ж мы здесь стоим? – уже летит, танцует Шевель.
Вся суть рыбалки в том, чтобы подсечь. Не ноги промочить, не застудить крестец, а улучить момент, за нитку дернуть. Оп. И можно руки разводить на ширину своих плеч или Томкиных корабельных бедер. Да. Ким подцепил увесистого карася. Красиво. Не мелочился. На анекдотах не ловил. Магнитофон не прятал. Левой рукой не щелкал, не шуршал в штанах, когда Вадюха вдохновлялся на свою коронку. Любимый номер – четырежды герой жует бумагу. Не произносит слова доклада, а глотает. Задний ход.
Отлично. Ким смеялся от души. Хлопал. И просил повторить. Поощрял творческую инициативу.
– Да ты и не дотянешься дотуда, морда пьяная.
– На спор достану? Эй, Настя, разнимай.
Велели выполнить работу. Заданье дали. Ким постарался. Железная двести шестая: "действия, отличающиеся по своему содержанию исключительным цинизмом и особой дерзостью... – наказываются лишением свободы от одного до пяти лет".
Сделал.
И сам не засветился. Всю шайку-лейку провел через спортклуб. И вывел тем же пунктиром. Из Ленинского зала тихим сапом на четвертый. По боковой лестнице. Мимо жестяных урн АХО и стальных дверей грузового лифта. Потом темным коридорчиком до малого спортзала. Там снова вниз, уже по винтовой. Буравчиком в подвал. Две двери. Пять ступенек. И зады Южносибирского горного встречают апрельскими ароматами. Весною оживают клены, подорожник и осока. Хоть ложкой витамины ешь.
Только Кимка не стал. С зимы еще имелся. Кое-какой запас остался в его крепком организме. Распрощавшись с веселой гопкой, другом Вадей и подругами, Потомок тут же завернул в "Цыпленка табака". Нашел там Ваньку Закса. С ним хряпнул водки на глазах у всех. И не один раз. Сколько мог выпил, сколько мог вылил в кадку с пальмой. А после айда в общагу.
Дружину под ружье, и на полночи проверка паспортного режима. Всем приседать и отжиматься. Мелкодисперсная пыль до потолка. Чтобы никаких сомнений не возникало. Когда рассеется, осядет, вопрос не должен подниматься, чем занимался командир комсомольско-молодежного отряда в тот злополучный вечер. Чем-чем? Порядок наводил! Боролся за здоровый быт.
А глазенки получились! Удались шарики. Живые вышли, с огоньком, как пара слив на блюде. Голубенькие. Предполагалось, что поломойка охренеет. Уронит тряпку и бочком, бочком в партийный комитет. А он, накладка, в полном составе явился сам. Пришел. Гуськом. Расселся перед бюстом, а глыба сзади рожи строит. Самый человечный человек. Подмигивает. Разыгрался. Дали бы руки, еще и рожки мог бы сделать кое-кому, приставить к кумполу. Наверняка. Совсем засмущал, сбил с панталыку собрание. Всех сразу отличников и именных стипендиатов Южносибирского горного.
Такой шурум-бурум и общий подъем. Ким думал, что поймал ерша, а оказалось, положил сразу двух зайцев. Во всяком случае, Блинов и Арский потирали руки. Отлично. Не снизили оценку Прохору. Не пеняли за лишний шум и общее смятение. Конфуз устроил офицеров в штатском. Персональная лужа и калоша старлея Макунько.
Порадовались. Повеселились. А впрочем, попробуй докажи. Все это домыслы и враки. Просто работали, запарка, досадный недосмотр, простительное упущение. Надо отлаживать систему взаимодействия внутри подразделений, – об этом думал полковник Плотников. А вот о Вите Макунько даже не хотел. Такие надежды подавал, а оказался профессионально непригодным. Не соответствующим высокой должности и званию. Действительно, тут сам себя спросишь. А нужен ли вообще в областном Управлении болван? Человек, способный полагать, будто бы нечто вроде прозрения и озарения может иметь место на белом свете без санкции. В принципе. Даже теоретически. Без предварительной работы и одобрения компетентных органов.
Опростоволосился. Не той стороной, не тем местом свистнул. Витюля. Спортсмен в плаще с кокеткой. Хорошо хоть, шиш в кармане обычно там и остается. Не прикладывается к служебной записке, не помещается в папку с докладом. Поэтому и не открылась начальству вся пропасть полоротости и отчаянного мальчишества старшего лейтенанта. Живи, Шерлок Холмс с синим околышем. Эркюль в пролетарском чепчике. Товарищ Макунько.
Блинов и Арский оставили пленочку себе. Запись беседы уполномоченного с разжалованным активистом в кабинете ректора ЮГИ. Три часа чистой радости. Не поделились сокровенным. Сами слушали. Перед вызовом к полковнику Плотникову, тогда еще свеженькую, тепленькую, с пылу, с жару. И после беседы. И через неделю, и через месяц. Да, всякий раз, когда хотелось поднять настроение без применения жидких спецсредств. Особенно любили одно место. Вопрос – ответ, вопрос – ответ.
– Не помните?
– Не помню.
– А если постараться?
– Я стараюсь.
– А если поднапрячься?
– Напрягаюсь.
Тут неизменно Блинов начинал мять бумагу, а Арский показывал, еще давай, еще, мол мало, мало. Все это без звука, молча, одними только губами и глазами. Так рыбы развлекаются и настоящие разведчики. Жабрами дышат.
А Ваньку, конечно, отпустили. Пришлось. Подписку взяли. Подмахнули пропуск. И до свидания. В тот же вечер. Вернули алкаша его мокроносой, ночной подруге. Весне.
Всеядного и всесезонного Потомка кантовать не стали. Он досмотрел футбол и завалился спать. Потушил свет в странной квартире. В двухкомнатной фатере с плотно закрытыми, задрапированными окнами. Одно глядит на школьный двор. Сквозь ветви кленов. Там юг. Бордовый колер. А север прикрыт синими шторами. Посмотришь в щелку и в узеньком просвете между другими хрущевками увидишь светофор. Октябрьский проспект. Моргает. Тихое место. Ким спал пятнадцать часов в сутки. А тут не дали. Собираясь на боковую, все электроприборы выключил, кроме одного. Главного. Оперативного. Зеленого. Телефона, похожего на полковую мину. Он и сработал. Ровно в восемь.
– Можешь идти в общагу досыпать, – сообщил баритон, привычный к повелительному наклонению. Без предисловий. Не тратя время на представления и приветствия. Проинформировал. Окончен карантин. Освобождай апартаменты. Служебный угол. Вот как. Но, впрочем, объявил, поставил точку, и потеплел. Добавил на прощанье с дружеским, вполне приятельским смешком:
– А немчура-дружок тебя продал, сдал-таки, сдал фриц недобитый.
И оба пропустили. Не были на дискотеке. Мировое мероприятие прошло без главных действующих лиц. Зато Валерка поприсутствовала. Помощник режиссера, стажер, исполнила служебный долг. И помечтала. Чуть-чуть. Совсем немного побыла в счастливом космосе, где нет людей. И звезды теплые. Всегда сверхновые. Всех цветов спектра. Ни одной мертвой белой.
А как только появились. Включился стробоскоп. Лера очнулась. Тихо, незаметно взяла ключик. Накрыла ладошкой серебряного светлячка с бирочкой. Железочку у края микшерского пульта. Встала и под кимвалы и тамтам смылась. Улизнула. Незаметно.
Нырнула в трубу коридора. Отыскала нужную дверь. Требовалась всего лишь взять пакет. Быстро. Не зажигая света, юркнуть в темень красного уголка, забрать полиэтиленовый и ходу. Ходу, ходу.
Но Толя пас ее. Ни на секунду не выпускал из поля зрения. Глазами, ушами, спиной и даже парой булок. Контролировал. Весь вечер мониторил тень у колонки. Наблюдал за неподвижной. Герой сегодняшнего вечера. Гром. Мясокомбинат.
Динамы не должно быть!
И точно. Валерка только за полиэтилен. Две сорокаваттные колбы вспыхивают над головой. Опять. Второй раз за этот день. Как наваждение. Плавится сало. Лужа. Сливочное, несоленое блестит. И надвигается, губами шевеля. Счастливая улыбка называется. Капут.
А Толик Громов любил именно так. И только. Брать молча. В лузу загонять. Без сантиментов. Без вариантов. В замкнутом пространстве. А баба? Что баба? Она, известно, всем дает. Ее не спрашивают.
– Ты хоть бы выпить притащил, что так-то сразу?
Выпить? Почему нет. Можно и смазать. Кричать под музыку не будешь, стучаться тоже. Окошки зарешечены...
– Есть только херес наверху. Ты будешь?
– Давай.
– Один момент, только ты ключик мне для верности... ага...
Щеколда щелкнула. А свет остался. И столы, поставленные друг на друга. И портреты членов Политбюро ЦК КПСС на стенах. Глазами сверлят. Сама сознательность. Ох, донесут. Заложат. Выдадут товарищи из мандатной и контрольно-ревизионной комиссий. Но делать нечего. Выбора нет. Будем использовать подручный материал.
Столы. Стоят, как коечки в казарме. Освобождали место. Репетировали танцы. Готовились. Спасибо, низкий поклон. Особенно за эту пару у окна. Все правильно. Только поставить верхний, тяжелый на попа. Поближе к краю. К подоконнику.
Пошел, родимый...
Валерка толкает двухтумбовый ножками вперед. Опрокидывает в черный колодец ночи. Биплан таранит вражескую сталь. Ливень осколков и половина штырей вон. Выдраны из стены. С мясом. Забрало приоткрылось. Огромная щель слева. Вполне достаточно для тела самой красивой оторвы нашего города.
Шепнем, приземляясь на теплый суглинок мая. Отряхнемся и помашем ручкой.
– Пишите письма!
Продолжение романа
|
