Он позвонил в субботу. Очень осторожно. Какая-то птичья, воробьиная трель. Чири́к. И долгая пауза. Чирик, и слышно, как за окном идет человек. Торопится. Цок, цок, цок. Маленькая птаха. Бусинка сердечка во тьме железного кулака.
Явно не сокол-Сима. Орел. Хозяин полей и рек. Этот трезвонил, не переводя дыханья. Трубил. Гудел. Готов был мордой влезть. Юлою выскочить из трубки. Вот как хотел общаться. Свинья.
– Ну что, кинозвезда? Должок-то будем отдавать? – хрюкал. Причмокивал. Облизывался. Очередной претендент.
– Или ты думала, забуду и прощу? Ась? Плохо слышу, повтори-ка?
Трещало электричество. Как будто жеребец всей рожей терся. Скреб. Щетиной чиркал о трубу. Ну хоть прикуривай.
– Але, подстанция? Ну, ты, давай решай, "Томь" или "Кузбасс"? Счетчик-то тикает.
Сам Симка предпочел бы кабак на Весенней. "Кузбасс". Полюбовался бы еще раз. Поглядел в унитаз. Все ли кораблики уплыли? Черные гуси. Чао-какао.
Вчера он рвал и жег. Рвал и жег.
Сукин сын Вадька бумажку отдал не сразу. Сначала потомил. Братан. Взял бабки тихо и незаметно. Под столом. А мятый, вчетверо сложенный листок, вертел как ветер во дворе. Показывал высший пилотаж. Над тарелками с салатом и шашлыком. У всех на глазах. Выписывал восьмерки и круги. Осень изображал. Очей очарованье. Пока Симка не выхватил. Не сцапал капустницу в полете. Бутылку белой грохнул. На скатерть уронил, а соус – себе на брючки. Устряпал плисовые.
Хапнул писульку и тут же побежал в сортир. Понесся. Кинулся. Но не колени замывать. Читать. Любимой строчки разбирать. Горячие признания пьяной дуры. Заявление гражданки. Придаточные без главных. Заперся в угловой кабинке и учил наизусть, словно "Бородино". А потом рвал. Снег делал. Мелкий-мелкий. Весенний, грязный. Сложил две горки. Верблюда на фаянсовом кружке очка. И сжег. Ликвидировал. Носком ботинка спихнул чаинки в серую вазу. И пять раз смыл. Десять. Пятнадцать.
Это помнил. Водовороты. Отчетливо и ясно. Черные рыбки. Упрямые мальки. А после – шиш. Обрывки кинопленки. Сеанс в пионерлагере.
Пил со всеми. Коньяк, сушняк, портвейн и водку. Опускал градус и тут же поднимал. Хлестал стаканами, размахивал трехзубой вилкой. Грозился укокошить тут же на месте врача футбольной команды. Пустить в расход брательника. Вадяна. Потом пытался размазать. Прижать тупым жигулевским передком к бетонному фонарному столбу. Хотел выдавить кишки родимому. Теплую печенку с селезенкой. Не получилось. Свои едва не вылезли, не выпрыгнули. Где и когда, не помнил. Но точно на ходу. Блевал прямо в окно, не снимая ноги с педали газа. Тягу создавал. Форсаж.
На развороченном асфальте у Щетинкиного лога лишь чудом не разнес подвеску. Подпрыгнул. К черту. Едва не забодал Луну. Чуть было не покалечил китайского засланца. Только колпак потерял. Остановился. Вылез. Подобрал. Стал надевать, но очи сомкнулись. Устал. Припал плечом к горячему крылу тележки и задремал. Уснул, бедолага.
Солнышко разбудило. Какой-то бродяга. Кривой дупель. Маломерка. Попытался на зорьке снять с лапы командирские часы. Хотел узнать время. Свериться с Гринвичем. А получил в хавальник. И все. Не стал его Симка колесами утюжить. Вошел в положение. Недавно сам готов был из-за сотни, недостающих трех копеек душить и резать. А теперь все. Ни долгов, ни обязательств. Путь свободен. Только башку приделать к телу. Склеить мозаику жидким и холодным. Слабоалкогольным.
Даже не поглядел на мужичка. Оставил в луже умываться, а сам уехал. Поколбасил на правый берег. Шайба открылась в семь утра. Народная лечебница у речного вокзала. Точна, как куранты кремлевской башни, только обходится без гимна. И правильно. На кой тут помпа? Ранние клиенты – люди без претензий. Общественности сторонятся. Подцепят пару и в кусты.
А Симка сел на лавочку под тополь. Сдул пену, увидел реку. Влил пузырьки – два белых теплохода. Весна. Листочки. И эрекция. Первая за три последних дня. Подснежник. Алый мак. Жаль, некому преподнести. Но ничего, теперь направо и налево будет раздавать. Свободен.
Плюхнулся на кожимитовое сиденье своей тележки, отрыгнул здоровым ячменным духом и порулил домой. А там покой и тишина. Все на даче. Нажрался вчерашнего пирога. Зажевал сладкое смесью картохи и кеты. Засосал литр молока и завалился спать. Общий привет.
Спал до полпервого. Подушку обнимал. Дышал в атлас. Размазывал слюнку по льну. Тот сон, вторничный, сладкий досмотрел. В субботу прокрутил два раза. Никто не помешал. С таким отвесом пробудился, что хоть сейчас в грушевый сад беги. Перевернулся на спину – мачта и парус. А Лерка Додд не знает. Эх, дура баба, такой красавец, молодец и твой. Симка откинул простыню. Поднялся и сразу к телефону. Доложить.
– Что, значит, не получится сегодня? Ты это брось.
Дурная Лиска кусала Леру за ногу. Тоже играть хотела.
– Так у меня же съемка, Сима.
– В субботу? Не бреши.
– В том-то и дело, что в субботу. Поедем в "Юность", будем там записывать программу дискоклуба Горного для новой передачки.
– Хо-хо, гы-гы-гы! Пойдет. Ништяк. Мы это любим, танцы-шманцы. Когда заехать-то за тобой? За час намазаться успеешь?
– Уже в порядке, не волнуйся, за мной давно пошла дежурка со студии. Полчаса назад, вот жду с минуты на минуту.
– Ну, тоже катит. Нормалек. Значит там встречаемся. Начало-то во сколько? В шесть? Ну все, замерено. Чулочки красненькие только не забудь надеть.
Ню-ню-ню.
Козел. Счастливо тебе там наловить впотьмах полиамида всех цветов. И маленьких бесцветных насекомых, живущих на красном, синем и зеленом. Чулочной фауны и флоры. Дави на газ, зоолог.
Кинула. Легко. На кожно-гальваническом уровне. Даже и не задействуя центральную нервную систему. Не прекращая дурачиться с собакой. Большой палец правой ноги то отдавая на съеденье, то пряча за лодыжку левой. Вот так бы и другого оставить с носом. В калоше. Ровно дыша и улыбаясь. Сделать, помешивая ложечкой сахар, постукивая на редакционной "Эрике". Или ни-ни? Ни в коем случае? Спасибо вам, товарищ Курбатов, что вовремя нарисовались. Обдали жаром сердца, ставридами подмышек. Подали липкую ладошку, присоску протянули в трудный момент. В нелепый час, когда Алешка всех насмешил.
Не, не дождешься. Кукиш с маслом. Завтра поставишь нолик в ведомости, и послезавтра. И в среду будет пусто-пусто. Приветик, голубой экран. Не влезла девушка в твою диагональ. Уши мешали. Хобот. Хвост. Пройдет неделя. Две, и отец скажет, сам, бросит между прочим за обедом... или за ужином...
– Ты, Валя, вот что... Василий завтра трудовую принесет, будешь теперь...
Кем, чем? Секретаршей? Лаборанткой? Распространителем билетов в филармонии? Кукушкой в часах! Только у той готовый график, а здесь не знаешь, сколько ждать. Своего полдня или полуночи. Когда придет, явится и будет стоять, виновато опустив ресницы. Дурачок. Даже прощенья просить не умеет, только улыбаться и пуговицу теребить. Что, милый, забыл, как это делается? Иди сюда, я научу. Я помню.
– Не стыдно? – Валерка присела. Двумя руками приподняла остренькую морду щенка. Не больно сжала, закрыла пальцами пасть лайки. Лиска. Вчера отец от дядьки притащил.
– Молчишь? – а Белка бы вырвалась. Тетка твоя. Всеми четырьмя лапами уперлась бы. Но Белки нет. Попала под "уазик" в феврале.
Собака не отвечала. Рыжая псина слушала. Как оказалось. Самым совершенным в мире слуховым аппаратом отслеживала бег электронов. Свист дробинок электрического тока. Одна попала на излете, и телефон ойкнул. Даже не зазвонил, а дернулся. Разок, другой.
И кто это? Ну не Сима же. Так скромно и осторожно, будто подранок. Может быть, Ирка? Малюта, куда-то забурившаяся, пропавшая, исчезнувшая на неделю.
– Валерка, забери меня отсюда!
– А ты где?
– Не знаю. Ничего не знаю, забери меня отсюда.
Или же.
– Анна Витальевна? Алло. Это "Жаворонок"? Алло. Бухгалтерия? Я из Крапивино. Геннадий...
Динь – телефон. Тик-так – часы. Динь – телефон. Тик-так – часы. Субботний утренний вальсок.
– Да. Слушаю вас.
И ничего. Вдох без выдоха. Струна. Удавка. Физически ощущаемое напряжение молчания. Что разорвется? Лопнет первым? Ушная перепонка? Мембрана в трубке? Медная жила провода? Или же губы? Губы разомкнуться? О, Боже, не может быть. Так скоро?
– Ты?
– Я.
Алексей. Алешка. Милый. Звонит с вокзала. Из автомата. Он рядом. Только две копейки застряли в горле. Монетка встала поперек железной коробки и мешает. Мешает слышать его голос. Волшебные звуки.
– Ты что там делаешь? Меня ждешь? Надо же. Давно?
Любимый не отвечает. Он только просит. Просит приехать. Слова являются издалека приплюснутыми, сдавленными. Без половины гласных.
– А ты, ты сам-то почему не можешь, мой хороший?
– Я объясню... я тебе все объясню...
И он попытался. Постарался.
– Понимаешь, – повторял Алеша, – понимаешь, она бы никогда нам не дала, не то чтобы быть вместе, она бы просто жить нам не дала...
Пара. Лешка и Лерка сидели бок о бок на спартанской скамейке пустого зала ожидания. Желтая, гнутая фанера. Материал авиамоделиста.
– А теперь она никто... понимаешь, ноль... ее нет.
– Серьезно?
– Да, серьезно... Я уезжаю, перевожусь в Запорожье...
Его чудесные глазища не смотрели на любимую. Взгляд упирался в стену. Жег фреску. Панно на темы песен Войновича и Поженяна. Резиновые космонавты и алюминиевые ракеты. Стойка смирно. Набор серебряных карандашей романтика шестидесятых.
Но романтик восьмидесятых не чувствовал сходства. Он ничего не видел перед собой. Он думал о том, что уже перевелся. Практически. Досрочно сдал сессию. Буквально завтра заберет документы и уедет. Улетит на Украину.
А там его уже ждут. Томского студента. Отличника. И не кто-нибудь, случайный, посторонний, равнодушный. Вовсе нет. Алешу Ермакова позвала его собственная теща. Пригласила. Доктор биологических наук, профессор, проректор высшего учебного заведения Елена Сергеевна Вострякова. Проблем не должно быть. Только Днепр и птицы.
Красота! Но почему-то свет ее не отражался на лице. Леша опять умолк. И сидел сосредоточенный и бледный. Очень похожий на трансгалактический огурец. Оживший персонаж вокзальной стенной росписи. Учится говорить. Зато его девушка, дивная Лера, улыбалась. Ей не нужны были слова. Она любовалась золотом ресниц. Победительница. Милосердная к пленным и раненым. Просто смотрела, как он вылезает из скафандра. Смешной и неуклюжий. Готовится поднять руки вверх. И голову. Так ей казалось. И она прикоснулась, пальцем провела по его щеке. Шершавая.
– А мне, так надо понимать, пока что лучше здесь побыть?
– Тебе... тебе лучше оставаться... – ресницы опали. Смахнули солнечный свет.
– Вот как?
– Да, Валера... да... потому, что я, ну, в общем, я... женился...
"Ну, и молодец, справился... умница. – Лерка еще раз тронула щеку кончиком пальца. – А так она гладкая".
– Только не в этом дело... не в этом даже дело....
"Конечно, не в этом... еще бы, понятно, дурачок мой милый..." – с нежностью думала Лера. Забытое чувство переполняло. Пять тысяч калорий накопленных углеводов. Сахарный НЗ. Нерастраченный фонд. Синее пламя.
"Боже мой, Лешенька, ты, главное, не молчи... ты говори, неси, вали весь это вздор, чушь, ерунду... давай, грузи... пусть самому станет смешно... и потекут слезы... твои... самые горькие в мире... уж я-то знаю... ну, давай... давай..."
А Лешка умирал. Не мог понять, зачем? Почему он это делает? Ведь клялся. Самому себе дал твердое слово. Нет. Никогда. Углом плацкартного билета сделал наколку. В Томске. Два раза ложечкой в купе. Еще вчера, у Саньки за столом. На кухне. Зубцами пивной пробки. Нет. Нет. Нет. А сегодня взял и позвонил. За три часа до отправления. До длинного гудка электропоезда Южносибирск–Тайга. Не выдержал. Набрал валеркин номер. Будь проклята фотографическая память. И соматическая. И органолептическая. Любая.
Хотел быть честным. Чук и Гек. Тимур и РВС. Надеялся объясниться. С кем? С ветром, не знающим унынья и печали? О чем хотел поговорить? Что сообщить реке и небу? Радуге? Всегда свободная вода, не ведающая ни принуждения, ни наказания. Язык и рожица. Разве поймет зарезанного, связанного, изнасилованного? Течет, журчит, выталкивает Лешкино тело на поверхность. Только мешает. Не позволяет, не дает уйти на дно. В ил закопаться, спрятаться, исчезнуть. Погасить свет.
Он же отрезал. Отрубил. Скомкал и выбросил. Две недели тому назад в ЗАГСе. Взял ручку и расписался. Сам. Первый.
Согласен. Ермаков.
И Ленке Востряковой протянул шарик судьбы. Копеечный пластмассовый клювик. И младшая сестра ваятеля и живописца сейчас же, без раздумий нарисовала елочку. Срубила под самый корешок.
Согласна. Лена.
Всё! В десяточку, навылет. Черта проведена.
И вот теперь Валерка. Отменяет зиму. Покой и холод. Подмигивает. Предлагает прыгать с крыши. И под дождем носиться нагишом. Чужие яблоки таскать. Вернуться в ужас, кошмар и страх ворованного счастья. А он не хочет. Сыт. Скорей залезть под одеяло. Под листья всех деревьев мира. Укрыться снегом всех метелей декабря. И рядом, сверху поставить часового. Ленку Вострякову.
А она как чувствовала. Рвалась в Сибирь. Тошнило от мамашиной практичности и приземленности. Хотелось книжек и зимних вечеров. Собак, трамваев и луны. Плюнула на первую сессию. Села в самолет и улетела к брату. Через Москву с посадкой в Омске. Перепутала все часовые пояса. Ложки и вилки. В полночь проснулась, а он сидит на кухне. Герой Германа Гессе. И пьет с Сережкой молдавское сухое.
– Ты степной волк, Леша.
– Нет, я лягушка, Маугли. Бесхвостое существо.
Вот до чего крыса довела. Собственная мать. Убила и съела. Человек забыл свое имя и потерял образ. Окликнули – не отозвался.
– Нет, Леша, так жить нельзя. Ты должен убежать, уехать, перевестись... Ну, в то же Запорожье...
"Валера, – он будет строчить уже утром. На лекции. Заполнять буковками клеточки конспекта, – я уже знаю, почти знаю, как можно все исправить, переменить..."
Он будет, будет, будет, но...
Однажды перестанет. Просто окончатся слова. Как пряжа. Останется веретено. Суровый колющий предмет без шерсти. Без мягких волокон фантазий и иллюзий. Деревяшка. Башка и тело после очередной выволочки. Воскресная чистка мозгов. За пыль вообще и холодильник в частности. Неразмороженный по случаю удачного доклада в студенческом научном обществе. Плюха пакетом с южносибирским провиантом. С ходу. В цель. И сразу бешенство. Приступ обиды. Шкалик ненависти. Вместо обычной радости – желчь. Ядовитая слюна на акварель открытки. Негатив. Экспозиция. Фотографический процесс вспять. Преображенье редкой птички. Прячется. Словно воробей с улицы, чирик-чирик, иногда, по недосмотру, залетает в клетку. Ящик за спиной у вахтера в главном корпусе. Тридцать три ячейки. Кто на букву Е?
"Здравствуй, Лешка! Дорогой студент!"
"Ей нипочем, все нипочем... мой милый... мой хороший... ля-ля-ля... все чепуха, конфетки, фантики на белом свете... и если написать, я погибаю, умираю, Лера, нет больше моих сил, спаси, ну, что она ответит... если ответит... через месяц... через год?"
Хвост пистолетом, выше нос, не унывай!
Твоя... твоя... ну, кто? Весна в концентрационном лагере жизни. Захочешь сам – согреет, нет, найдет ромашку, подорожник, одуванчик. Будет ждать на воле. Сумеешь оттолкнуться, преодолеть ограду, проволоку и ров, – возьмет с собой. Не сможешь – извини. Солнце гуляет через юг, а месяц через север. Остановите, к черту, эту карусель. Я больше не могу ее крутить.
Так думал Алексей. И шел. Шагал, не замечая светофоров и людей. И все решилось в апрельский понедельник.
Угрюмый, мрачный, большеглазый Гарри поднялся по ступенькам. Вошел в востряковский дом. Лицо горело.
– Алеша, что случилось, – спросила Ленка, – что с тобой!
И вместо ответа удар. Кулаком. Сверху. По коробке из-под рафинада. Белая пудра. Недоделанный динамит. На стол, на пол, на собственные брюки. Мгновенная слепота. И только голос девушки в ушах:
– Она? Что-то случилось с ней? Она... она тебя бросила? Скажи? Написала тебе что-то?
Говори же, говори, Ермаков!
Не стал. Только голову опустил. Поникли семь пядей. Замер чуб.
И тогда горячие ладони легли ему на плечи. К губам прижались губы. И стали врачевать. Ленкины мягкие, домашние – лешкины искусанные, беспризорные. Чайник кипел на плите. Свистел. Свободный, аут. Но игра окончилась. Читательница журнала "Иностранная литература" победила. Гермина. Самой не верилось. И тем не менее.
Буквально недельки не хватило Елене Сергеевне. Трех, четырех дней. Совсем немного опоздала. Мама. Звонила два раза в декабре. Пыталась урезонить, вправить мозги дочурке, но помешали обстоятельства. Самолет нарушил плавность процесса. Последовательность и взаимообусловленность педагогических мероприятий. Ил-62. Ночь православного рождества наполнил шумом. Вибрацией и свистом. Унес профессора Вострякову в страну ирокезов и семинолов. Штат Висконсин. Город Милуоки. Нелегкий выбор. Но дважды не приглашают. Орнитолога на энтомолога меняют только раз в жизни. Поэтому собралась. Три месяца на берегах озера Мичиган сеяла разумное, доброе, вечное. Читала лекции. Знакомила молодежь Среднего Запада с флорой и фауной Южного Причерноморья. Успешно. Вернулась и сразу в Томск. Ту-154. Перенес из ночи в день. Плавно взлетел и мягко приземлился. Пространство одолел, а время увы. Вернуть не смог.
Но прагматичная Елена Сергеевна не слишком и расстроилась. Могло быть хуже. Совсем никуда. А тут нормально. Жених оказался разумным. Неболтливый, скромный. Во всех смыслах положительный молодой человек. Можно взять на довольствие. Тем более, что юноша готов. Под ее крылышко. С вещами. Хоть сейчас.
– Ладно, сдавай сессию, а я с кем надо тут поговорю.
Благословила. Действительно. Сходила в универ и уехала. До скорого.
А вот другая мама прощаться не собиралась. Тем более прощать.
Однажды утречком пришла на кафедру. Взяла журнал преподавателя, а из него выпадает на пол листок. Не приглашение на профсоюзное собрание, не уведомление о смене аудитории. Фото. Черное-белое. Сын Леша целуется с девицей на фоне вывески "Дворец бракосочетаний". Хорошее качество. Даже надпись мелкими буквами можно разобрать "Советского района города Томска".
Но не расклеилась. Сейчас же собралась. И к сестре. Четыре часа пути, и вот уже стоит перед ней. В пальто и черных сапогах. Требует. Немедленно свести ее с военным комиссаром, а еще лучше с председателем областного комитета госбезопасности. Он родственник Петра Романовича?
– Ну и что из этого? – отвечает сестра Надежда. С кресла не встает. Халатик не снимает. Кожаной пяткой шлепанца стучит по своей собственной. Твердокаменной:
– Не стоит беспокоиться.
– Да как ты смеешь? Ты же обещала.
– И что с того, что обещала? Речь-то тогда о девке уличной шла, так ведь? А с профессорской шушерой никто на ровном месте, без повода не станет связываться. У одного, Андрея Николаевича, дочь сейчас на истфаке, а у Антона два племянника на разных курсах. Нет, нет. Исключено. Тем более, что все это дело яйца выеденного не стоит... Ну, эка невидаль, женился, тебя не спросив...
– Меня не спросив?
– Тебя.
Ответного слова не последовало. Галина Александровна лишилась дара речи. И била молча. Наотмашь. Царапала лицо сестры и тут же плевала в расчесы и глаза. Напоследок каблуком заехала в голую надкостницу сестры и выбежала. Но вовсе не биться головой. Горячим лбом – о стену или дверь. Как всегда в такие вот минуты ее жизни, мозг функционировал отдельно от неуправляемого тела. Галина Александровна спешила в комитет. Молоточки в висках. Иголочки в кончиках пальцев подсказывали. Сдать. Самой все сделать. Выгрести из шкафа мужа все его дурацкие папочки. Папиросную и фотобумагу с буквами. Связать и снести в зеленый дом на площади.
– Была у сына в Томске, он сумку передал с вещами, уезжает, а я дома открыла, взглянула, что же там, и ужаснулась... внизу лежало. Помогите.
Отличный план. Пусть объяснит, для чего ему море. В Турцию бежать или в Норвегию. Только автобус, подлый, медленно ехал. Злые пульсы в ушах быстрее считали километры, чем полосатые столбы. Накатывали и откатывали сто раз по сто. Стучались, бились, и сосудик лопнул. Фонтанчик завелся в голове доцента. Сразу за постом ГАИ города Юрга. Инсульт. Это уже в Южносибирске установили. Врачи первой областной. Очень редкий для женщины диагноз.
Сломались часики. Пружинка, механизм. Вовсе не сердце. Откуда оно у Галины Александровны? Это уже люди напридумывали, насочиняли. Добрый у нас народ. Сибиряки.
А Леша и не знал, что путь свободен. Не догадывался. Томский житель. Боялся. Считал дни. На факультете тоже считали.
– Ермаков, зайдите в деканат.
– А что такое?
– Там скажут.
Предпоследнее слово. Стаканчик касторки на посошок. Клок шерсти с хитрой овечки.
– Так, отъезжающий, пока мы тут твои бумажки подпишем да заверим, свези-ка эти материалы в оргкомитет Южносибирской региональной конференции. Ты все равно, я думаю, поедешь прощаться со своими, ну, вот и совместишь приятное с полезным.
Сбросили парашютиста на вражескую территорию с пакетом документов. Граната – ком в собственном горле. Днем и ночью палец на курке. Вертит кастет телефонного диска:
– Алло... простите, не приехал Аким Семенович... а? Извините.
Сутки сидел на Радуге у Сашки Ушакова. Один на один со средством связи. Аппарат, снабженный трубкой. И удержался. Набирал только один-единственный номер. Контрольный. Прохладным утром поймал тачку на проспекте Шахтеров. И в универ. Обменял три коленкоровые папочки на одну картонную с тесемками. Снова схватил мотор и на вокзал. Две точки и тире. Миссия окончена. Не засекли. Осталось только дождаться электрички. И тут... проклятье... Сам выдал свое местоположение...
– Так будет лучше.
– Кому?
– Тебе! Тебе, Валерочка, ты даже представить себе не можешь...
"Почему не могу? Могу? А тебе, мое солнышко, и этого делать не надо. Просто поверни голову, дурашка. Поверни ко мне и посмотри внимательно. Ну, скажи, ну, сознайся, что глупо делать вид, будто ты здесь случайно. Проездом. Ты просто вернулся. Приехал, и все."
– Лёха-лепёха.
– Валера, это глупо, перестань.
– Нет, буду. Буду, буду, буду.
Она стояла перед ним. Загородила. Руками. Пузом. Заслонила мерзкую мазню сырыми красками по влажной штукатурке. Живая. К плоскому космосу задом, а к бледному милому всем прочим. Совсем близко. Только не дотянешься. Стояла и манила. Помахивала его собственной, тощей и грязной дорожной сумкой. Зубная щетка и папочка. Папочка внутри. Золото Франции, Англии и Федеративной Республики Германии. Жизнь и смерть. Ее всеобщий бумажный эквивалент.
– Уж вы, пожалуйста, Алексею Константиновичу лично, в руки...
– Валера, – Алеша встал, догнал, взял за руку. Ресницы вздрагивали.
– Что, будешь отбирать?
– Нет, нет, но ты... ты шутишь... ты сама отдашь...
– Конечно, завтра, послезавтра, обязательно.
"Преступница, преступница. Мать-тварь права. Валерка – ведьма. Бессовестное исчадье ада. Колдунья. Не должен ведь, не должен, нет... но ты идешь за ней, тащишься и даже счастлив, по-идиотски улыбаешься при этом, скалишься... безумие".
– Вот так бы сразу, – сказала Лерка. Одобрила решенье. С любовью и гордостью. Молодец. Порвал невидимые нити. Путы. Успел. Стоял, стоял перед открытой дверью сто первого. Отчаянно смотрел на Лерку. И все-таки запрыгнул. Сделал выбор. От желтых ступенек оттолкнулся и даже в клещи не попал. Двери сомкнулись. А глупости остались за спиной.
– На, – Лера, подушечками пальцев тронула ямочку. Чистое. Красивое. Лешкино лицо. Уголок губ и ухо полумесяцем соединила. Словно улыбочку нарисовала:
– Держи багаж, транзитный пассажир, конечная. Таскай уж сам свои сокровища.
И только ландыши. Ромашки, астры. Белое. Лешкин запах и цвет. Даже в вонючем и пыльном автобусе. В толпе дачников. Замещавших своими телами воздух и свет. Опасная порция у завода Электромотор. Смертельная – на остановке "Трансагентство". И у каждого ведро и тяпка. А запах лилий и акации не заглушить. Он здесь, он рядом.
Мой милый, мой смешной.
И даже на Кирова. Протискиваясь, прорываясь к выходу, ощущала. Дыханье. Его дыханье. Справа. Сзади. Рядом.
Лерку толкнули. Какой-то верзила зацепил. Ткнул черенком лопаты. Бабенка налегла. Спина закрыла белый свет. Но кто-то. Леха? Ну конечно, он. Плечом? Ногой? Двумя руками? Не важно. Уперся. Пересилил притяженье потных тел. Переборол. И вышли. Вывалились. Уф, слава Богу.
– Ну что, больше не сердишься? Не злишься? – Валерка обернулась. Но вместо синих и родных увидела черные. Уперлась взглядом в серый ком. Блин. Абсолютно незнакомая рожа.
Не может быть, не может быть.
Может. Желтые створки. Гармошка прихватила тетку в косынке. Вмяла. Утрамбовала людское месиво. Автобус отвалил. Поплыл. Медленно, медленно. И в сизых окнах отразилась улица.
– Следующий через двадцать минут, – сказал тощий мужик. Поставил вязанку тонких реек на асфальт. Глянул на Леру. И не стесняясь. Громко. Зло. Облегчил душу одним безличным предложением.
Окончание романа
|
