Все было сладким. Даже коньячок.
Уже по стольнику вкатили. Выпили наркомовского "Юбилейного". Равными порциями. Дернули. За дружбу и за удачу. Колчак занюхал и ушел. Распорядиться насчет зеленки. Утреннего бассейна. И Толик убежал. Порядок. Надо. Тимоха знает. Посты проверить. Готовность. Чтобы путем. Всё от и до. Закусочка, напитки и, главное, музон. Шепнуть курчавенькому пару слов. Настроить. Подбодрить дискжокея.
– Три, четыре... три, четыре...
Cидит за пультом, разогревает микрофон, работает. Нормально. Будет звук.
– Ну, тезка, поздравляю. Хозяин зовет тебя после всего к себе. Там намечается междусобойчик. Только для своих. Ты понял? Закрытое мероприятие... комната номер пятьсот двенадцать... Да, да... О городском клубе, о новом аппарате... о чем хочешь сможешь потолковать... Хозяин сегодня в духе.
Конечно. Еще бы. Болтай. Проси, но, главное, подхватывай. Закидывай рюмахи. Пей, дупель. Пусть отмокают, увлажняются все твои губки. Входы и выходы. Десерт. Сметанка, сахарок. Под утро умолкнешь, утомишься, уронишь ручки, пустишь слюнку, тут и приступим. Штанишки на ковер, а водолазочку на шейку. Два пряничка кофейных разложим на подушечке и будем по небу летать. Сливки сбивать. Крем. Заварной и масляный.
Мммммммммм.
За окном стояли сосны. Светло-серые углы двух корпусов турбазы "Юность" светились. Качались облака. Вечерняя прозрачность и чистота. Нос Жабы чуял, но глаза не видели. За распахнутыми створками сгущался только шоколад. Зефир и пастила. Ничего больше. Моря и океаны. От подоконника до горизонта. Кружилась голова, и ноги подкашивались от мысли, какая вырастет. Нальется и созреет к вечеру мешалка. Пестик. Ложка. Уже звенит.
О-о-о-о-о-о.
Но вот знакомство с ней не состоится. Трудолюбивый кузнецовский сфинктер сохранит невинность. Целостность стенок и сосудов. Мышка найдет другую норку. С винтом.
Игорь Цуркан. Угрюмый страстотерпец оттянется до ужина. До московской особой и танцев под Би Джиз. Счастливец Жаба сольет воду. Откроет клапаны. Спустит пар. Заблеет, замычит. И заскрипят его большие коренные зубы, соприкоснувшись с малыми.
А танцы придется отменить. Похабные движения под чуждую музыку. Милиция явится. Займется активистами и рационализаторами. Буквально через час начнет сортировать. Прочесывать лесок, шарить в карманах и на этажах. И даже Жабу попросят дать показания. Вежливо. И товарищ Цуркан, виновник внезапной смены декораций, не откажется. Напишет. Проспал. Случается. На свежем воздухе, после недели без сна и отдыха. Увы. Озон. Сами собой закрываются глаза. И снится море. Яхта с парусами.
Но обойдется. Поверят. Забудут вообще о вожаке южносибирского комсомола. Уже на следующий день. Завтра. Ударит настоящий гром, и засверкают подлинные молнии. Совсем других людей притянут. Возьмут в оборот. Заставят говорить, писать и плакать. Малюта. Психопатка, истеричка. Подкараулит в полдень. Дождется Симу у подъезда. Возле дома. Встретит. Как будто голенького. Безлошадного. И плеснет. Умоет раз и навсегда любимого бесцветной жидкостью. Прозрачной, но едкой. Радикально. Опорожнит банку. И Симка закричит от боли. Но света больше не увидит.
И вслед за этим не увидят привычных портретов, кабинетов, лестниц многие люди нашего города. Зрячие. В расцвете сил, в самом соку. Поедет, полетит, начнется. Грядут оргвыводы. Большие перемены в списках стола заказов на улице Сибиряков-Гвардейцев. Тот же алфавит, но много-много новых букв. А старые даже не все появятся, всплывут в бумажках, слушали-постановили, мичуринских товариществ и партячеек по месту жительства. Всё смоет. Химия неразбавленных веществ. И симкин нос, и бабкин пост. И только Жаба устоит. Останется на месте земноводное. В реестрах, перечнях. Спокойно отсидит. Оттарабанит положенный отчетно-выборный цикл и свалит. Уйдет с почетом в областное управление торговли. Меткий стрелок.
Устроил фейерверк. Всего-то навсего. На свежем воздухе, после недели без сна и отдыха. Бывает. Споткнешься. Сделаешь неловкое движенье. А вспомнить приятно. И год, и два, и три, и десять лет спустя.
Сгорела тачка. "Жигуль" с откляченным багажником. Треснуло рыло. Нюхалка. Всегда готовая пахать газоны, землю есть и грызть асфальт. Спеклась. Только остов. Черный металл в струпьях пепла. Дымок мангала на пятачке. Пятно на сереньком асфальте за кинозалом. Огнем обглоданные кости. Вместо ласточки, птички с глазками, машинки, припаркованной у кромки леса. Дмитрием Швец-Царевым. Симой. Сыном Василия Романовича.
Летит. Поет на просеке мотор. Сосны мелькают. Часики тикают. Судьба. Копейка выскакивает из-за деревьев. И тормозит. Газ сбрасывает у неразъемного шлагбаума. Сворачивает под узкие бойницы окон. Сортиры клубной части. Где женский, где мужской, не различишь. Зато Симку видно. Он как на ладони. Хлопает дверцей, окурок отправляет в небо. Щелчком. И вразвалочку. Сверкая бархатом пиджака, идет. Плывет вдоль белых стен и одуванчиков. Прямиком. Он знает, где здесь главный вход. Парадное крыльцо.
А Жаба, крепкий деревенский парень, заметил, где пожарный выход. Он провожает взглядом гада. Большие руки вынимает из карманов и открывает кейс. Портфель с красивой ручкой и острыми углами. В крокодиловом нутре партийного лежит тряпица. Покоится завернутый в портянку друг. Красавчик, лапушка. Армейский револьвер, снаряженный патронами тридцать восемь спешал. Модель "Аэркрюмен". Вещь.
Черные пульки в золотых гильзах. Секретарь высшего военного командного училища привез. Подарок из Германской Демократической Республики.
– Под Зауэр ФР4. Должны быть как родные к твоему. Нашелся, кстати?
Нет. Но должен был. Верил. Жаба знал, вернется. И сам подарок. Патрончики в коробочке. Добрый знак. Притянут свою половину. Приворожат. Так и вышло. Только никак не думал, не мог предположить, кто выступит. Вернет неотъемлемую часть организма. Отдаст крючок.
Сосед. Чушковский вор и зэк. Олежка Сыроватко. Сыр.
Вчера. Заехал к родителям. Буквально на часок. Заскочил. Сидел с отцом в доме. Тот говорил о письмах дяди Иона. Опять. О том, что ехать надо, ехать:
– Ты подожди, отец, ты всю дорогу так, разгонишься, не остановишь. Подумать надо.
– Да что тут думать...
Был на машине. Первача не стал. Мать только уговорила поесть вареников. Сама копалась в огороде. И вдруг заходит.
– Тут Сыроватко младший во дворе. Не выйдешь? Спрашивает.
Вышел.
– Ну, здравствуй.
– Здравствуй.
Разговор не клеился. Собака позвякивала цепью. Мать возилась в курятнике. Пошли между грядок. Возле теплицы в малиннике спугнули пару воробьев. Мышки с крыльями. Спорхнули, улизнули, и тишина. Только фикса у Сыра между губ светится. Улыбнулся, как подмигнул. Достал из кармана сверток. Вытащил из-за пазухи и развернул.
– Где взял?
– Неважно, Цура, взял и всё.
– Нет, ты скажи.
– Швец проиграл в ази. Азартен, а дурак, царевский послед, знаешь? – Сыр цыкнул, но сплевывать не стал. Из вежливости. И снова улыбнулся. Посветил фонариком.
– А я ведь никогда тебе не верил, Цура, вот знал и все, что у тебя хлопушка покойника осталась.
– Продай.
– Зачем? Я так тебе отдам.
– Отдашь?
– Конечно. Не чмо же я какое. Земляк на земляке сидеть не должен, так ведь? Я тебя по шерсти, и ты меня не станешь обижать. Правильно? Да мне-то самому и ничего не надо. Ты помоги Витальке Варгашову. Витальку помнишь, Серегиного брата? Ну так он участковым сейчас здесь, в Чушках. Хороший парень, да малость залетел по пьянке. Теперь вот хочет в Высшую школу милиции, а ходу нет. Ты бы помог парнишке с рекомендацией. А пушку забирай. Бери, бери. И мне свободней, и тебе потеха.
Абсолютное спокойствие. Согласие души и тела, как в тире МВД. Откинул барабан, крутнул, защелкнул и вышел в коридор. Ни души на ковровой дорожке барского седьмого этажа. В торце маленький карманчик и дверь на площадку пожарной лестницы. Можно сказать, балкон. Потянул защелку – отъехало. Запах хвои. А внизу черемуха. Чушки! Родные запахи. Жаба спустился до ветвей и спрыгнул в траву. Кружок по склону дал и точно вышел. Поднялся к тем самым кустам. Две сосенки у клуба. И пень. Высокий. Зимой, что ли, спилили дерево? По снегу?
Но очень удобно. Двумя руками поднял револьвер. И опустил на гладкий, темный срез. Кольт. Игрушка, проигранная Вадюхой-доктором. Да, в общем-то, нет разницы. Ублюдком, негодяем, вором. От линии огня до цели, до швец-царевского корыта не больше пяти метров. Можно сказать, в упор.
Блин! Ночью в чаще собирался пошмалять. В луну. Но днем-то, днем, в крест переплета, никеля, в десятку бензобака, жестянку-дуру, эээх, ясна песня, много веселее. Огонь.
Суббота удалась. Знатный денек.
– Ты только полюбуйся, – водитель ночной "Волги" притормозил.
– Ничё дает, – кивнул усталый пассажир.
И точно. Девчонка нарезала. Шла. Под сизою сиренью фонарей. По танковой стали асфальта. Розовые точки сверху. Белый пунктир внизу. Ориентир впереди. Точно по курсу. Чугунный монумент на площади. Красуля. Длинноногая баскетболистка не сдавалась. Советский проспект крутил хвостом. Тянули влево синие окна и желтые стены. Вправо тащил красный неон партийных букв. Колонны и лепнина. Хитрили, колдовали. Но лапушка держалась центра. Наперекор злым ветрам и волнам шла, топала, не уступала. Лишь останавливалась. Иногда. На мгновение. Запрокидывала голову и подносила горлышко к губам. Но только не было уже ни грамма. Ни капли, ни шиша. Лишь воздух. Теплый воздух ночи и холодное стекло.
– Садись, подбросим... Куда тебе, веселая?
– Прямо. Строго прямо.
– А что за праздник, девушка? Гуляем почему?
– А в Питер еду. Еду в Питер на той неделе.
2000-2003
