Как-то все разрознено, не складывается в единый сюжет. Ну да, знаем, что живем в мире, скроенном по Маклюэну (применительно к нашим палестинам – не то по Пелевину, не то по Павловскому). Грандиозный телемарафон завершается хрестоматийной "Америка, Америка...", камера ловит подпевающего Сталлоне, а я все не могу отделаться от воспоминания о том, что солирующий очаровательный дедушка с волосами до пояса (никак не запомню имя: Уилсон? Нелсон?) пел и в "Wag the dog". Ну, не могу и не могу – что ж теперь, вставать на защиту Афганистана? Америку я давно знаю, а этого кота в первый раз вижу...
        Люди погибли по-настоящему. Все это было на самом деле. Эд Фостер, главный редактор Talisman Press, где выходила антология современной русской поэзии "Crossing Centuries", прислал фотографии: вид после катастрофы из его окон. Правда, файлы так и не открылись.
        Шесть тысяч жертв. Говорят, что такое число жертв – никакое не диво: вон Ганг каждый раз как разольется – в Бангладеш по пять – по десять тысяч погибших. Кажется, что это не одно и то же. И не потому, что в разливах Ганга никто не виноват (виноват, виноват: ирригационные системы надо строить потому что правителям третьего мира, а не деньги хапать почем зря). Всем было больно, все хотели жить. Разница в уровне самосознания (ни желание жить, ни способность чувствовать боль – не составляют, вообще говоря, исключительного свойства человека). Представление о неповторимости и сверхценности всякого человеческого "я" – свойство (и основа) европейской цивилизации. Европейская цивилизация экстраполирует это представление на все человечество – а как же иначе? Но если остальное человечество (пусть некоторая его часть) этого представления не разделяет – тогда как? В самом ли деле жизнь человека, знающего о своей (не только, но в том числе и своей) неповторимости, уникальности и сверхценности, стОит столько же, сколько жизнь другого, убежденного, например, в том, что долг людей состоит именно в одинаковости, в предельном соответствии неизменному канону? Традиция гуманизма учит, что всякая человеческая жизнь одинаково бесценна. Ответ хорош тем, что прост. Но позволяет ли он выжить той самой мыслительной и культурной традиции, которая его породила?
        Хочется, однако, обратно в мир литературы. Не в порядке бегства, а в порядке отстаивания известной системы ценностей, порожденной все тою же европейской цивилизацией.
        На 11 сентября выпала презентация очередного выпуска нашего альманаха. Читали стихи. Многие еще ничего не знали, кто-то слышал краем уха. Галя Зеленина отказалась выступать и вместо своих текстов объявила минуту молчания. После читать было тяжело, потом втянулись. Я думал о другом: поэзия (если она настоящая) – одно из высших проявлений все того же представления об уникальности человеческой личности. Поэт тогда чего-то стоит, когда он незаменим, когда никто другой не напишет то, что напишет он, так, как напишет он. В этом смысле при обострении цивилизационных противоречий поэт должен не молчать, а говорить. Пусть даже и про другое. Стихи Зелениной уж точно не прозвучали бы диссонансом.
        Есть, конечно, и субъективная сторона. В воспоминаниях Александры Раскиной о моей бабушке, переводчице Норе Галь, я нашел в свое время пронзительный эпизод. Умерла мама Раскиной и самая близкая подруга бабушки, писательница Фрида Вигдорова. С утра бабушка пришла в дом Вигдоровой и сказала Александре: "Саша, ведь надо сдавать мамину рукопись в издательство – объем огромный, сроков нам никто не перенесет – пойдем ко мне считывать". Такая заповедь: когда что-то случается, нужно обратиться к своему прямому делу.
        Потому так противно мне смотреть на людей, для которых мировые потрясения оказываются индульгенцией на право делать свое дело плохо, а верней – попросту заниматься не своим делом. Выпуск журнала "Веер", посвященный нью-йоркской катастрофе, открылся статьей Михаила Эпштейна, с которой, вообще говоря, тоже стоило бы поспорить¹, – но это ладно. Вот дальше гораздо хуже: вслед за статьей идут стихи некоего Дмитрия Пинского (рассылавшего их, видимо, по всем ведущим литературным сайтам: я тоже их получал). Стихи запредельные по уровню – как мысли, так и версификации:

        С автора этого шедевра (сейчас на сайте "Веера" три стихотворения Пинского – первоначально было больше) взятки гладки: вряд ли он может писать иначе. Хотелось бы понять Эпштейна. Не видеть, что стихи эти безобразны, что им место – в стенгазете урюпинского городского литобъединения, теоретик метареализма никак не мог. Руководствовался ли он идеей, что "война все спишет"? Так, помнится, составляя подборку стихов памяти Андрея Сергеева, привелось разговаривать с поэтом и критиком Ильей Фаликовым, и я посетовал, что у одного автора текст очень слабый, придется, наверно, не брать, – Фаликов же в ответ несколько раз повторил поразившую меня формулу: "Тут не до хорошего" (т.е. сам вопрос о качестве текста тут неуместен). Это, понятно, реликт представления об абсолютном приоритете этического перед эстетическим.
        Или, может быть, дело хуже? Одной рукой Эпштейн пишет о конце постмодернизма, об отказе от ризоматической модели культуры, – а другой публикует этого Пинского в рамках привычной постмодернистской идеологемы об относительности художественного качества, о том, что художественная ценность может быть "вчитана" в любую х..ню? Достаточно распространенный в творческой элите интерес к графоманскому творчеству такого, как у Пинского, типа (а то и почище) – это ведь как раз результат ризоматического видения культуры, не предусматривающего деления на верх и низ...²
        Не хочется делать никаких выводов (близкие часто упрекали меня в стремлении привешивать к всякой статье довесок лежащей на поверхности морали). По-хорошему надо было бы вместо этих невнятных заметок написать стихи. In memoriam. Но – не пишется. Пока.