Как писать о таком стихотворении? Или: как не писать о таком стихотворении?

        Стихи возможны и после Освенцима, и рядом с ним. Русская поэзия это уже доказала. Я имею в виду "Реквием".

        Теперь мы говорим о нем: не лучшие ахматовские стихи. Нам не видна кровь, засохшая на изнанке. Мы не стояли в тех очередях. А в этой – беслановской – стоим.

        Первое впечатление: веселенький ритм. То ли хорей из забытого стишка, то ли напевчик из новой детской поэзии, в которой уместна строка: "блюдо с детскими глазами". Затем в поле зрения возникает первая строка:

было третье сентября

        Это строка без заглавной буквы. Вообще без заглавных букв Цветков обходится давно. Но здесь эта первая, подчеркнуто рядовая строка обладает новым смыслом. Ее будничность, неотмеченность, ее дикторская скороговорка – вопиют. Цветков знает: в сегодняшней русской поэзии вопль как таковой невозможен. Чтобы кричать, стихотворение должно говорить тихо, бубнить, укладывая слова в мотивчик, "как будто страшной песенки веселенький припев". Итак, "было третье сентября":

насморк нам чумой лечили
слуги ирода-царя
жала жадные дрочили

        Обещав негромкий мотивчик, поэт теперь в состоянии развернуться и ударить – по глазам, по сердцу, по нервам. Как Микеланджело не давал заснуть кардиналам Рима своим "Страшным судом", падающим на них с потолка. Библейские бедствия рождают библейские образы. Профанации не происходит. Происходит попадание. Чума и царь Ирод, за которого, спасибо Пушкину, нельзя молиться, оказываются адекватны реальности третьего сентября.

        Слово "дрочили", этот лагерный жаргон, вступающий в стихотворение, добавляет к хору голосов нового солиста. Мы слышали хроникера и детский стишок. Теперь мы слышим лагерную песенку. Неважно, поет ли ее Россия, которая сидела, или Россия, которая сажала: язык – первый срез единого сознания, живущего по законам зоны.

опустили всю страну
поступили как сказали
потный раб принес к столу
блюдо с детскими глазами

        Здесь начинается Босх. Этот образ ("блюдо с детскими глазами") нельзя обсуждать, но он необходим: вещи должны быть названы. Он необходим потому, что Цветков творит вторую реальность, которая, по определению, должна хотя бы вмещать реальность первую: жизнь, где "было третье сентября". Чего ж нас щадить: "это было при нас". Мы заслуживаем того, чтобы сказать нам: смотрите, суки.

        Я благодарю поэта за этот словесный удар, за эту пощечину текста всем его современникам.

        Это мы, это нас опустили, это наш позор, высказанный на русском лагерном языке. Это наше место – рядом с парашей.

звонче музыка играй
ободряй забаву зверю
если есть кому-то рай
я теперь в него не верю
со святыми не пойду
соглашаюсь жить в аду

        Цветков не боится банальностей – он их использует. "Звонче музыка играй" – строка из какого-нибудь праздничного марша, напечатанного в учебнике для пятого класса. Это воспоминание о первом сентября, которого больше не будет. Вот почему в следующих строках сдвинуты и искажены нормы самого языка. "Ободряй забаву зверю", "если есть кому-то рай": смещенные падежи, искалеченные фразы, предлоги, не лезущие в горло. Здесь язык адекватен моменту.

        Как адекватен ему отказ от веры. После Беслана ни на что иное верующий человек (а других не бывает), – верующий человек, повторим, неспособен. Иов – один.

в царстве ирода-царя
кровь подсохла на рассвете
над страной горит заря
на траве играют дети
все невинны каждый наш
я предам и ты предашь

        Вот он перед нами, наш Богом проклятый мир. Цветков возвращает на сцену самого знаменитого убийцу детей. Только теперь рядом с ним оказываемся мы все. Шекспир ли это, я не знаю. Но стихотворение отчетливо втягивает в свою воронку век, девизом которого становятся слова:

в царстве ирода-царя
кровь подсохла на рассвете

        Рядом с этими словами долго не протянешь. И Цветков опять предлагает нам передышку,островок несуществующей нормы, прописи из беслановского букваря:

над страной горит заря
на траве играют дети

        Чтобы потом сбросить нас еще глубже:

все невинны каждый наш
я предам и ты предашь

        Считалочка, да? Где рядом с библией – советский новояз, по образцу пастернаковской шутки: "Я – не наш человек". А у Цветкова и несогласных не осталось: "каждый наш", каждый – большой или маленький Ирод.

        По определению Блока, поэт – "человек, называющий все по имени". Назвав вещи именами, которых они заслуживают, Алексей Цветков воскресил гражаднское достоинство поэзии в пост-беслановской России.