За окном не поля, но вселенная злаков.
Черепичные крыши, как древний дракон,
Что в чешуйчатой сбруе лукав и инаков,
Возлежит на сокровищах в мире другом.
А в тени придорожных замызганных знаков
Кто там машет призывно рукой?

Проезжает машина – и пахнет навозом,
Здесь им пахнет, потом привыкаешь, всегда,
Так что кажется, счастье не в телке, но возле:
На углу, на лугу, у большого пруда,
Где мальчишки, которых купаться привозят,
Волокут одноклассниц, куда?

Даже небо – атласное дно саквояжа,
С бонвояжами призрачных облачных пар.
Сотня местных умельцев его изваяла,
Будто некий нерусский сан–сьеж самовар.
А в тени лопухов, как под сенью плюмажа
Кто зовет меня на сеновал?

И откуда я знаю, как пахнет за ушком
Парикмахерши сельской, чья сила в ножах,
Но она не одна ведь придет, а с подружкой,
У которой в поклонниках пламенный Жак,
Засияет порода под серою стружкой.
Кто там тихо зовет в камышах?

Самолетом по небу, ножом по тарелке,
Против шерсти рукой, как веслом по воде,
Начинается день по возврату каретки,
Растворяется вечер в столовом вине,
Из прибрежного ила сквозь пальцы и ветки
Мой двойник улыбается мне.

С лица обманчивым дождем
Уходит выраженье
Улыбка на лице другом
Увянет маленьким цветком
Полярное служенье
Велит покинуть дом.

Не много нас таких мужчин
Щетиною поросших
Кому народ наш поручил
Хранить от севера ключи
Навек забыв о прошлом
С приемником в ночи.

И север принял нас
Как женщина мужчину
Как в спорте принимают пас
Как в картах объявляют пас
Жемчужиной причинной
Сверкал холодный наст.

И он нас яро полюбил
Как любят не впервые
Как жертвой тешится дебил
И жаль что сразу не убил
Казалось нам порою
Что был он голубым.

И очень вскоре началось
Как будто раскрутили
Потехи для земную ось
Когда явился первый гость
Его мы застрелили
Но Это началось.

Потом в начале сентября
Пропали все собаки
Мы пили позабыв себя
Судьбу за это не любя
И начинались драки
Когда кончался яд.

А в октябре нашли во льду
Неведомое тело
Как ледяной цветок в саду
Где только смерть не на беду
Что не цвело а тлело
Покинув мерзлоту.

А в ноябре пришел гонец
Я сам его не видел
Он был как будто человек
Но белизной похож снег
Одет в истлевший свитер
Холодный как мертвец.

И он сказал прямой как кость
Что вышло наше время
И кто не хочет на покой
Тот может завтра на погост
И всем пора поверить
Что Это началось.

Прошли декабрь и январь
Как братья забияки
На небе полыхал пожар
И пили мы грибной отвар
Пропали все собаки
Но поджидала тварь.

Письмо из дому в трех словах
О детях и о теще
И пьешь и думаешь слабак
А остальное все в слезах
Что может быть и проще
Замерзших на щеках.

А в феврале была та ночь
Ревущая метелью
Снег простыней закрыл окно
И кто-то сам полез на нож
И выла тварь за дверью
Как будто ей не в мочь.

Никто сдаваться не хотел
К тому же на рассвете
Был снег вокруг иссиня бел
И тех кого он не убил
Добили страх и ветер
Так тешился дебил.

С лица обманчивым дождем
Уходит выраженье
И кто-то вскрыв конверт ножом
В подушку падает ничком
Полярное служенье
Зовет покинуть дом.

Вечер словно бархатная роза
закрывает крылья-лепестки
между ними мертвые стрекозы
слипшиеся в пары мотыльки

между ними высохшие грезы
заживо увядшие мечты.

Я смотрю на небо, в небе скука
небо как пролежанный матрас
разговоры о погоде в кухне
подают к столу как мармелад

у подъезда вялые старухи
с амбразурами бельмастых глаз.

Птицы в небе составляют опись
прожитых и прижитых вещей
тех вещей что мимо нас проносят
ароматом прошлогодних щей

тех вещей что жалости не просят
и любви не требуют ничьей.

Так и ты однажды станешь вещью
той что внуки отнесут в ломбард
старомодной как пластинка речью
отзвуком нестанценных ламбад

звуком отдающимся в предплечье
падалью прикормленных лопат.

Я смотрю на землю там все то же
чьи-то дети писают в песке
день что не оплачен хоть и прожит
плавает в пролитом молоке

и себя не помнящий прохожий
с бритвою опасною в руке.

Голуби гуляют по асфальту
как десант во вражеском тылу
из ушей не выдувая вату
плачется шарманка на углу

а над ними месяц конопатый
запускает мертвую юлу?

Человек не одобряет смерти
потому боится может быть
писем в ненадписанном конверте
или на ночь форточку забыть

по ночам в шкафу ютятся черти
исчезая если свет включить.

Я стою в подземном переходе
я стою на пятом этаже
в кухне разговоры о погоде
голуби старухи неглиже

эхо вымирающих рапсодий
и шарманка мертвая уже.

Слон по небу словно соль по нёбу
по лицу трамвайною дугой
словно НЛО по небоскрёбу
юношей по деве молодой

под крестами где любовь до гроба
о любви мечтается другой.

Менструальной розой по петлице
как по черной кошке кадиллак
и на кухне рассуждают лица
о давно утраченных телах

только вечер продолжается длиться
словно мексиканский сериал.

Перекрестки скупы
На защитную флору.
На безглазье толпы
Подмигнешь светофору

И давя на гудок
Улыбаются косо
Те кому вместо ног
Боги дали колеса.

Я один в этом есть
Преимущество цели
При открытости мест
И избытке шрапнели

Тут и карта метро
При плохом освещенье
Вместо розы ветров
Обернется мишенью.

Гонит небо в поту
Ночью черно как противень
Самогон темноту
Из сырых подворотен

Как в трофейных манто
Трупы кошек облезлых
И замерзших ментов
У парадных подъездов.

Этот город гнойник
Это чрево развратно
Но в него раз проник
Не захочешь обратно

Он как ключ как протез
Словно челюсть вставная
С нею плохо а без...
А как без и не знаю

Как чужая любовь
Под заморскою тряпкой
То ласкает то вновь
Оскопляет украдкой.

И приникнув щекой
К тротуарной щетине
Отдаешься с тоской
Пожилому мужчине.

Но и се не придел
Для вечерних знамений
Потому что у тел
Не бывает сомнений

Как у сосланных в глушь
Словно пойманных в трансе
Битых памятью душ
Не бывает вакансий.

Я б вышел из дому снежку пожевать,
По скользким перилам скатившись,
Опасного снежного зверя поймать,
Пускай и с руками простившись.

Но только примерзла дубовая дверь,
И снежный недобро мурлыкает зверь,
И в лапах пушистых кровинкой
Морская размазана свинка.

И дальше под горкой сезонный каток,
А летом простое болотце
Поскольку там быстро лишаешься ног
Не многим уйти удается.

Хоть берег сияет ожившей луной,
Но зорок под коркою зверь ледяной.
Из дев, что с ногами расстались
Так девами все и остались.

А дальше одетый туманами лес,
Но егеря в нем не найдете,
Где зверю лесному не страшен обрез –
Нет места обычной охоте.

Он сам на охоту выходит тайком,
И редкий лесник умирал стариком,
А жены их снова и снова
От зверя рожали лесного.

Бывают и те, кому все нипочем,
Что пряники в водку макают,
Но только, заслышав о звере речном,
Надолго они замолкают.

Поелику в сказки хоть верь, хоть не верь,
Но страшен потока студеного зверь.
Он в трубах и кранах замерзших
Поет голосами утопших.

Вот так и живем от зимы до зимы,
Под знаком чужого обеда
Не год и не два с наступлением тьмы
Мы все как один домоседы.

И каждый трясется и лапу сосет,
И только-то мыслей, авось пронесет,
Авось не его, а соседа,
Еще одного домоседа.

Угроза повсюду в снегу и в сенях,
Обои в таинственных пятнах,
Из тех, кто пытался бежать на санях
Один лишь вернулся обратно.

Пришел, ковыляя, уселся под дверь
Но только не дремлет забвения зверь,
Никто не открыл бедолаге,
А кости догрызли дворняги.

Лейтенант, посмотри мне в глаза, бирюза
Прошлогодних небес заливает слеза.
Поднимись, обопрись на остывшую твердь,
Закури от воды и неслышно ответь:

"Да нас было не мало к берету берет
Что пришли покорять этот чертов хребет
По горам как по горкам в московском дворе
Что теперь нас в холодном хранят серебре

И у всякого рос из-под темени ствол
Где мы каждый кишлак накрывали как стол
Нынче царь их подгорный и сам нас накрыл
Плащ-палаткой своих перепончатых крыл

И Петруха сказал что отпрыгались бля
Как наездница в цирке взлетела земля
И умчалась куда-то и кажется мне
Что один я остался на этой луне.

Но потом я услышал скорей чем узрел
Как подгорный их царь надо мной пролетел
Словно ангельской стаей крылатых ракет
Я был поднят из бездны и сладко отпет.

И теперь мне не страшно валяться в кустах
У одной только мысли и кружится страх
Что небесные братья устроив салют
Вновь меня на проклятую землю вернут"

Мы стояли над ним посреди марш-броска,
И закатная нас накрывала тоска,
А он весь неподвижный, что твой минерал,
Умирал, будто сам от себя удирал

И казалось, что смерть его так же зазря,
Как и воля подгорного чудо-царя.
И как дети мы плакали, но не могли
Разглядеть в лунном небе огрызок земли.

Не горы – холмы, и не город – порог,
Конец всех земных человечьих дорог.

Средь моря олив словно риф нерушим
В руины, как в рифмы, закованный Рим.

Мы встанем под солнцем, чей жалящий глаз
Здесь самку с чужими волчатами пас.

Над нами ушедшие в штопор ветра –
Витые колонны святого Петра.

А дальше, как старой волчицы сосцы,
Налитые памятью храмы-дворцы,

Где в старых обрубках мерцают сквозь мох
Кровавые кольца безумных эпох,

Когда раз за разом бежав от стыда,
История вновь возвращалась сюда.

Скелеты в земле, словно в морге дурном,
Лежат похотливо один на другом.

Как плод их любви этот град на века
С душою младенца – с лицом старика.

Пройдя, как сквозь творог, сквозь зимний
Обмылок дня (и было тесно
Душе в дубленке, а вот телу –
Свободно), окунулся смело
В горячее густое тесто
Подземки пахнущей резиной.

И было мне виденье оно
Что постовой у перехода
Не паспорта берет у граждан.
Но странно изгибаясь, каждый
Свое лицо кладет охотно
Что твой жетон, на длань закона.

И были многие старухи,
И в струпьях жизни инвалиды,
И рахитичные солдаты,
Все вместе ехали куда-то,
Как будто общие обиды
Вдруг стали символом поруки.

Здесь в жизни ставшей натюрмортом
Не разделимой на сословья
Так и кататься бы по кругу,
В кармане распуская фигу,
Из-за плеча и исподлобья
С чужим заигрывать кроссвордом.

Пока не смениться страница
Холодной глянцевой обложкой,
Мелькнув красоткой в утешенье,
Так и вкушать бы от движенья
Где можно все и даже больше
И лишь нельзя остановиться.

На даче в качалке с травинкой во рту –
портрет а лужайка вокруг – паспарту
и рядом девчачьи коленки
плетут атмосферу нетленки

давно ль это было? И поезд гудел
и небо казалось еще не предел
затем и приделано плоским
к этюду Любовь с Жигулевским

казалось люби нас а нам все равно
и глупый люпинус стучался в окно
где Любка еще до диеты
давала смотреть за конфеты

и сладко прижав чье-то тело к себе
герои садились на велосипед
и мир как в мелодии вальса
кружился вертелся не рвался

а дальше по воле проколотых шин
из мальчиков в поле лепили мужчин
и воздух был жарок и плотен
как задник батальных полотен

но есть у искусства особенный сорт
его словно в шутку зовут натюрморт:
котлета на желтой газете
и дедушка спящий в клозете

в Европу ль окно? Комариная сеть
как будто советует нам обрусеть
забив стекловатою память
делить на участки и... править

отзвенели реторты мудреца-глупца
опустели колбы не видать лица
в лужице гомункулус мертвенький лежит
время из разбитых часов не убежит

сколько лет точили сколько верст морщин
сколько женщин было у скольких мужчин
то ли небожитель то ли небожид
время из разбитых часов не убежит

где тени собирались в ночи на водопой
духи говорили но только не с тобой
ибо тот кто умер тот словом дорожит
а время из разбитых часов не убежит

не создать живую душу на авось
бесполезно прятать зародышей в навоз
особливо если кто за свою дрожит
и время из разбитых часов не убежит.

снег пойдет и опомнившись снова растает
он как та седина благородит и старит
потому на особом счету у развалин
каждый город под снегом немножечко Таллинн

он ваяет балет из предметов нелепых
каждый след на снегу превращается в слепок
и на утро к лицу поднесенный с опаской
он готов обернуться прижизненной маской

он весной уходя с объективностью лупы
обнажает для взора озимые трупы
и блаженны все те кто как карту в колоде
вновь себя в этом паводке душ не находят

он пойдет и опомнившись тут же растает
но особые знаки живущим оставит
обмирание пальцев в пожатье укромном
или что-то что взрослым заказано помнить.

сказала "подожду" взяла такси
веснушки марганцовкой прижигала
он выбежал на улицу в носках
был молод но усерден и заносчив

Прокруст скрестивший с бритвою тиски
носки как пережиток карнавала
а башмаки как память о тисках
кончался март и дело было к ночи

сказал "убью" и прыгнул в руку нож
хватало лишь на комнату и пиво
по лестнице скатилась как звонок
белье носила до восьмого класса

так в приступе безумства эта ночь
укоротила нас неторопливо
что золушку под самый башмачок
как будто боги строили с запасом

пришел упавши в руки головой
мечтал не о любви но о подушке
и думала что пронесло зачем
мечтала о деньгах дожде и детях

Прокруст удачно совместил разбой
с салоном красоты спасая души
как мало неиспользованных тем
в литературе и на белом свете