Всё бы и я отдал, да никто не берёт...
Уходит в парную ночь ночной пароход,
а любовь моя не ест и не пьёт,
и, уж конечно, никого никогда не бьёт,
но и это ей не мешает считать вот,
что её все хотят в рот,
а понимать "зачем" – зачем? – не понимает,
пока я занят.

0.

Музыка,
станешь ли перед зеркалом
в этот неутренний час,
отвернувшийся от отражений,
грудь обнажая свою?
Ты отбилась от стада,
и пастыря нет,

и все явственней вой Труб Последних
в тупиковой блатной крутизне

и трели армейские – соловью
в сравненьи с колбасной дробью
соседей сверху

в бесконечном двенадцатом часу.

1.

Трудолюбива весна – трупы зверей захлебнувшихся
половодьем свободы, праздником вил по воде
в зимы жировоске.
Выносливы наши потоки.

Чья ты сегодня, Музыка?
Нежное дно полноводной гитары
терзать тебе, выпрямитель-протез,
ложкой своей ледяной,

щебенкой цвета слоновой кости дорогу себе выстилая,
взлетным бетоном на крови уже ангелов,

Миксер Икс.

Я смотрю как бы вслед тебе, Музыка,
и вижу в попытке полета:
вереницею – "достойных выжить" стада. И мнится –
недолго осталось ждать – грянут скоро в истоме
свои кулинарные гимны – грядет
дирижер...

Ведь все смоделировано давно (когда – и не вспомнить)
в лабораториях самой правильной нашей науки –

Науки Нормального Голода... Вереницею шли, белой гусеницей бесконечной.

И на площади незнакомой,
но уже дальше некуда красной
сложились в заветное слово "ВАНЕССА"

и так как бы всех победили.

2.

На острове Булли, островке из отходов счастливом
между устьями двух переливчатых рек
вялотекущих, огнеопасных кусками,

тогда обитал я, по милости Коменданта, как ящик
в любовь свою вдвинутый,
с музыкой в дружбе своей
командорской –

дон-гуанов головки маячили на горизонте...
Помню, смычком отгонял...

Ибо знал, что они победят,
ибо ты так хотела.

3.

... Танцплощадки доски гнилые,
фонарь словно пальмы железный скелет, но
плода не достать без слесарных усов пофигизма,
копошащихся в них инструментов.

И тогда я решил: пусть ты будешь полна! – и
палочку достругал, и проволочку перегнул, и она
сломалась.

И ушёл как сквозь кожу свою
смотреть на свет музейный музыки чересчур.
Прозорливы голодные духом.

4.

Я смотрел в его глубь, пока не ослеп, и увидел тогда
в божественном мраке в расстоянии дюжины лет
уже компьютерный хохот живёт вместо ласточек в гнёздах их маскарадных
на сводах твоих, музыка:

хирурга сачок, пожарника незабудки,
космонавта граната... А частушки! – повязки
чуть-чуть набедренные, молочных птиц
матерщина...

И на месте Бога – телец золотой.

Вот такая выпала нам оперетта с голубыми глазами, Вано Мурадели.

5.

Что делать в преддверии
одиночества, лето?

Я начал с рисунков: хищные запахи, звуки... Клёкот
водопровода токующего, в центре –
табурет акустический, на нём – тень твоя,
Недотрога.

Как я тебя рисовал на песке!

Золотые рытвинки в головке квадратной
жужжат... Глаза? "Глаза, дорогой!
Это глаза мои!" – пока
волна не смывала...

6.

пока волна не излечит...

На унылом настое из нервов, на прозе – вот
музыка этого часа
преступного...
Вот почему так неспешны
в этом рэпе сургучном
слова...

7.

Что значит "я сложил тебе песню"?
Что значит "ты в опустившихся сумерках"?
Куда ты уходишь,
за игрой в "ненавижу"
уже не следя?

Я соткал тебе песню, как женщина –
полотенце любимому.

Лишь в этом повинен.

8.

Как Меджнун умеет быть нежен
с собой... Это от Бога, никак не иначе – от Бога...

Так, должно быть, омары в скафандрах нарочито членистых
на конвейерной ленте в ад в последний раз любят повара.
И любовь их взаимна.

Так реки, когда разлив на уме,
уносят трупы зверей безымянных к чужим берегам,
чтобы, может быть, там
воскресли.

Вот тогда,
если ТАК повезёт, вот тогда

слушай час комендантский,
слушай шелест белый и чёрный,

земля.

Скелет, цветок костяной,
переживает нас,
чтобы пугать детей
в счастливый вечерний час,
чтобы в земле лежать,
может быть, тысячу лет,
чтобы чего-то ждать,
чего, возможно, и нет.

Когда ещё молод и весел я был
я чью-то гречанку за что-то любил
как дебил.

И когда ещё молод и весел я был
я и папу сердечно – уже за мудрость – любил.
Как дебил.

"Если художник рисует небо –
значит, он голубой.
Знай, пока молодой," – так
папа мне говорил,
дебил.

Гречанка уехала в свой Тель-Авив,
папу сманив.

А я стал художником с бородой.
Пишу лишь один небосвод голубой.
Знай, пока молодой.

Хотя я и не голубой,
в общем-то...

У страны весенней крыша едет
с каждым днём всё интересней жить
и никто на свете не умеет

лучше нас
при свете

с каждым днём

всё меньше

никого

Нижняя Вольта – хорошая Вольта.
А Верхнюю Вольту нам не взять
Голенькими, голенькими ручонками –
Там напряжённость. Это не в кайф.

А в Нижней Вольте напряжённость луча
Света света света в тёмном царстве.
Ча-ча-ча.

Верхняя Вольта – наша мечта,
А Нижняя Вольта – наша судьба.
Получите сдачи,
Получите сдачи.

Вынесло море пластиковый пакет, полный ила:
на охряном песочке – серебристо-чёрное тело.

Записывая эти строки, увидел
боковым зрением – шесть ворон прилетели,

отреагировав на вкус мысли.
Никого не обидел...

Втроём, в полутьме, будто грешники кающиеся,
мы на холодной веранде сидели,
ноги скрестив.

– Я с открытыми спать научилась глазами,
потому что не верю
в кооператив! –

молвила первая, Ирма, смущённо икая,
будто в одышке, слегка головою
тряся,

вторая, жена моя Н., хоботок изгибая,
продудела невнятно, но сказать
ничего не смогла.

Я же, ноги раскрестив, легко, но солидно поднялся
на ноги свои
и с достоинством удалился.

Если долго смотреть на свет, появляется не
Только уверенность в завтрашнем светлом дне,
Но и нечто ненормативное, за гранью слов,
Как за девизом "Пионер Советской страны, будь готов!" –
Появляется поедающий помои старик
Вместе с вопросом "к чему?", тихим, словно крик
Сквозь осыпающийся воронкообразный сон,
Фиксируемый товарищами как просто стон

Умиления...

"«Чистым всё чисто» – помнишь, сказал Апостол?" –
Не помню я, но в мыслях улыбнулся.
И мне Кузмин на это улыбнулся –

Почувствовал –
ПОЧУВСТВОВАЛ!..

Легко скользя с предмета на предмет, тени не оставляя,
по-послеобеденному, скользя...
Мягко светится абажур, забытый сонник раскрыт
на первой странице,
очки, –
ты смертельно, занудливо болен, пророк-прозаик,
прозой дней наших
эшеровских,
один на один с пустотой.

И став ею, и легко проникая в предметы,
забыв о шорах вечных своих – об очках фантаста
в бликах ореховых интерьера и сам интерьер –
за очками, за скорлупой,
завязав узелок на память о временах невообразимых,
понимал ты со странною простотой –
никогда
на бок со спины не перевернуться,
не достать упирающуюся страницу,
даже если увидишь
дымовую вилку от "Челленджера", и Чернобыль,
и морлоков, уже теребящих стекло дверное.

И Эвридика даром оглядывается ежесекундно,
пятясь за тенью Орфея,
до границы любви грядущей, уже к тебе,
анонимный читатель мой одинокий...

А ты, радость моя,
катаешь морского ежа сухого
по пыльному стеклу витрины музейной,
оставляя игольчатый след на ворсе сером
серого вещества, на глазах
зарастающий.

И в этот раз, как всегда.

Забыв о морлоках, об Уэллсе, о природе своей,
ставшей плотью твоею нехитрой,
на обед в комбинатах питания обречённой.
Так и спи, не оглядываясь, свет не тревожа
времён навсегда утраченных,
Уина.

... Дитя выворачивается и на трёх ногах
проволочных
уходит из схемы.
Уходит совсем,
марсиане.

Не ломился я в открытые ворота,
да и в узкий лаз не лез без приглашенья,
помню, было в детстве – лазал пальцем –
так ведь это... наконец-то, наконец-то!!!

Эх, в редакцию газеты молодёжной
разрешение к сотрудничеству было...
Никуда не вылезешь из этого
поля этого,
милая моя.

А потом ж сама открыла двери
лебедь вся и песня страусиная,
но не для меня – проветрить вроде бы...
всё ж была какая-то инициатива...
Вот и читайте теперь

Помойки все похорошели
и люди все похорошели
и всё вокруг похорошело
до невозможности уже.

Уж и не знает, что и делать.
Ведь он же гад, он некрасивый,
куда ему ползти прикажешь
из царства этой красоты

с лицом нашим, человеческим?
Скажи, скажи...

        Видишь:
по кровавому снегу рассвета
одноногий лыжник скользит
        беззвучно,
следа не оставляя. А нам,

недотрога, по этому мёртвому снегу грести без лыж
тысячи вёрст – до вершины планеты ползучей,
эскалатором энтропийным ползущей вниз.

Выйти пешком из города – не в этом ли цель?
Как красива крапива, королева обочин,
в росе и на солнце!

... но королева не знала, как стряпать,
как огонь разводить и сушиться,
лишь годы-ягоды ртом ловила,
обкусывая черенки.

Я в город один возвратился,
мокрый, изжаленный, но
узнавший цену дороги,

на шаг приблизившись к Цели.

В этом воздухе оранжерейном
не вылезающем за запылённые оконца
чертит чёрная чёрная птица
чертит чертит чёрные кольца.

Окольцованная страна.
Заспиртованная маска.
Зеркало плоское, как доска.
Кольцевая дорога. "Верь"...

– Перчатки и веер взять не забудь! –
так Белый Кролик на прощанье прокричал Алисе
и пути их разошлись – до банкета во дворце безумном.
Ах, Белый Кролик, где твои понты? Алиса,
где твои погоны, где молодость, где трусики твои
живородящие,
что подарил тебе на день рожденья
человек с лицом асимметричным?

Тот человек... Где он?

Когда-нибудь я вновь приближусь к морю
и опущу ладони за поверхность
его огромной плоской тишины.

Зерцало небо, свет мой, ухожу
по ранним тропам позднего жнивья,
нас возвращающим к работам безотрадным.

Уже не осень – иней. Блеск холодный
застрявшего теченья ручейка
на полувзмахе дрожжевого утра...

И даже солнце в это время года –
к морозам, к новогодним холодцам
из ног свиных... О море! Ухожу,

но я вернусь к тебе, войду в тебя, оттаю...
Иль я виновен, что пришла зима?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Молчало море, как библиотека.

Рябины куст скреплён сухим морозом
как мозг огромный в Институте Мозга
как будто за стеклом шуршит октябрь
и в мозге мёртвом кто-то ходит ходит
в старинных шлёпанцах по шаткому паркету
сухие листья медленно сгребая
который год, хотя, увы, снаружи
давно зима. Так я
не сплю, но жажду сна.
Когда придёт зима,
не буду строить вид, что слишком рано,
и всё же...

Иголки инея – на ягодах, на ветках.
Рябины куст не видит и не слышит,
как ртом я ягоды её срываю.
Что тут сказать? Что это небо,
похожее уже на промокашку,
всё в запятых, тире и номерах
каких-то сумасшедших телефонов,
что осень выдохлась, валяется, как мяч,
проколотый останкинской иглой,
и в телевизоре – лишь серые разводы,
как будто кто-то водит изнутри,
всё водит по экрану грязной тряпкой?..

Идите в лес или идите в баню.
Там, в глубине стального водоёма,
вы, может быть, увидите русалка,
что был когда-то ласковой русалкой,
но не заметил, как вокруг неё
или него (неважно) встали стены,
и, чтобы выжить, умерла русалка,
и, чтобы выжить, родился русалк.

Какие-то нам чуждые соцветья
образовались в месте стыка веток –
парные струпья, хрупкие кораллы,
кулёчки, петельки, розеточки, болты,

и мы не ждём весны, мы рвём пластмассу,
нагими входим в необжитый космос,
срываем ягоды созревшими губами,
и звёзды омерзительные тают.

Вот лето кончилось
как будто и во мне.
Природа губки мокрые надула
перед распадом хлорофилла на
разрозненные дневников страницы и
Несбывшееся...

Бешеные отпускные в прищуре пращура-истукана,
коты умываются всласть, пантокрином опившись,
одноногая женщина красит ресницы... –

Бог с тобой, говорю, Бог с тобой...

Замирание-точка в Реке Непутёвой,
северный веер-сентябрь...

А что останется? Тьма тела на фоне зимы
на плёнке малоформатной,
заторможенно приближающаяся к объективу
невольно?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

... пакет полиэтиленовый вдоль ветра поташного
одичало парит
как душа (или ангела шкура –
невольно).

...лимон, проглоченный целиком,
сапоги без подошв,
лето у бетономешалки...
что ещё нам приснится в тумане?

И в свалочный лес в заторможенном виде спуститься,
по глине косой скользя,
не видя во тьме ни огня, ни тумана
другой половины каких-то чужих ещё зим,
чтобы в сад ненарочно
попасть,

и расписаться на стекле сигаретой дымящейся,
и смотреть отстранённо на приклеенный дым,
и бражника видеть полёт
вдоль прозрачной тюрьмы этих слов в ореоле из дымных движений,
чтобы твёрдым дыханьем в значение Слова проникнуть –

сквозь Стену.

Я жалею, что я не цистерна. Приятно:
у неё лейбл "БРОМ" и серебряная тельняшка.
А внутри у неё – космос и космоса
крутой завар, чья чернота безоглядна.

Проглочу поскорее колёса и на колёса встану,
прорастающие на бронзовеющих ладонях и пятках,
застегну молнию до глаз и далее
буду смотреть и видеть, а стоять не стану.

Я жалею себя, потому что жала
осы для меня уже слишком мало.
Погоды природы, народы-уроды
растворятся в цистерне моей породы.

Стояла падая весна
как пьяный мальчик в час свиданья
цвёл клён сверлильными крылами.
За шиворот падали майские жуки.

А скверик – той весны подруга
завёрнутая в галстук пионерский
заката и в юбчонке серой серой
смотрела вниз и губы разжимала.

В того свиданья сумеречный час
преступным веяло сиротством
бутылка выпирала из-за пазухи
разросшимся небьющимся сердечком.

А мальчик болен был его тошнило
но он держался в общем так как все
когда всем хочется быстрей или уйти
или войти а там уж будь что будет.

А ты дрожала ножку приподняв
поставив эту ножку на скамейку
в туберкулёзном прибольничном скверике
что по соседству с радиозаводом.

Она дрожала ножку приподняв
и её мини из советской джинсоткани
собралось в складки в месте где кончалось
собралось в складки на виду у всех.

А мальчик кончил говорить и руку
уже вложил за складку за подкладку
кричали в небе точки и тире
железных птиц рыдали паровозы.

Чернели паровозы за кормой
больничного заржавленного сквера
кусая гипс наружный губ подруги
с тоскою думал мальчик ну и что.

Ржавели паровозы испаряясь
кричали в небе птицы испаряясь
о пару удивлённо натыкались
и просыпались майские жуки.