Италия, благословенная Италия лежала передо мною. А может, это была Норвегия или Украина. Строения бывших царских конюшен простирались, насколько глаз хватало, влево и вправо, представляя собой определенную преграду для любого путешественника. Я наткнулся на нее погожим летним утром и вынужден был остановиться.
        Новые хозяева были довольно строги и более чем молчаливы. В такой строгой и молчаливой атмосфере и протекали наши с ними контакты. Мне импонировала эта пожилая пара, мужественно сносившая тяготы бывшего величия.
        Совсем иное дело – дети. Не говоря уж о кухарке и стороже. Конечно, челядь можно опустить. То есть не в прямом, а в совершенно переносном смысле. (Если только под переносным понимать пристойное лингвистическое (sic!) понятие, а под прямым – брутальный арестантский сленг.) Итак – дети. У моих хозяев было двое очаровательных дочерей. Или лучше так – четко и изысканно – пара девочек. Старшая и младшая (что, очевидно, излишнее замечание, ведь даже из близнецов кто-то всегда обладает правом старшинства). Старшей уже за двадцать, она несколько анемична, с неопределенными устремлениями, уже довольно измучена двусмысленностью своего состояния, что называется – на выданье. Младшей – лет десять-двенадцать, гормональные эксплозии, не что иное, как бурные эротические переживания, заостренные тем, что происходят с нею впервые. Такой чертенок в короткой юбке, полностью отдающий себе отчет в назначении коротких юбок.
        Однако – все по порядку.
        Со старшей было довольно нудно и аморфно. Сначала я, правда, заинтересовался, рассматривая подборку книги на полке, но со временем – по мере того, как убеждался в совершенно уникальной способности женского мозга пропускать самые смелые философские или эстетические идеи примерно так же, как песок пропускает воду, – мой интерес угас, а энтузиазм исчерпался. Изо всех сомнительных богатств супермаркета культуры моя новая знакомая выбрала каких-то мечтательных див за шелковыми занавесками – очевидно, ей так и не удалось пересечь границу галантерейного отдела. В ее представлении любовь должна была бы выглядеть как совокупность балетных па на гладких накрахмаленных простынях. Километры марли должны были развеваться под ветром, или создавать эффект присутствия, отсутствия, пространства и... Понятно, что во всем этом колыхании не было места эрекции, влажному эпителию, прозаическим яйцам, в конце концов. Я не говорю уже о поте или, не дай Бог, сперме. Скомканная простыня и упрямое присутствие фаллоса и без того самым фатальным образом вредили моей репутации. Ни о каком удовлетворении, естественно, не могло быть и речи. Время от времени юная пани издавала какие-то звуки, похожие на писк голодного цуцика, но я до сих пор не уверен, что это было связано с нашими сексуальными упражнениями, которые к тому же в подобном звуковом оформлении непоправимо скатывались в разряд биологической возни.
        Очень быстро мне начала надоедать настолько необязательная связь. Конечно, как любой человек, я не против того, чтобы облегчить при случае семенники, однако перед подобными малокровными занятиями я отдаю предпочтение мастурбации. Ситуацию (с мастурбацией) разрядило вмешательство младшей сестры. Не помню, с чего все началось, может быть, с элементарного подозрения. Несколько раз, выходя из комнаты старшей, я замечал, что младшая крутится где-то поблизости, а как-то я прямо толкнул ее дверью, когда после ссоры резко выскочил в коридор. Маленькая смутилась, но ненадолго, а потом, с вызовом посмотрев мне в глаза, повернулась и ушла, покачивая узенькими бедрами. Это было так неожиданно, что я расхохотался и вернулся к своей любовнице искать примирения. Постепенно я окончательно убедился, что маленькая дрянь подсматривала за нами. Кроме того, с определенным удивлением обнаружил, что это начинает мне нравиться. Присутствие зрителя, то есть осознание его присутствия, пусть даже чисто гипотетического, позволяло как-то абстрагироваться от специфики фригидного коитуса и переводило его, коитус, в ранг театрального действа. И что же? Я самозабвенно играл роль (именно так – "роль", с маленькой буквы, если кто-то, возможно, подумал, что это имя собственное). В конце концов, творческий запал частично передавался даже моей партнерше. Наши фрикции приобретали осмысленность, возможно, даже упомянутую выше балетность, но меня возбуждала не столько эстетическая сторона дела, сколько осознание того, что там за дверью, этот маленький пальчик, он тянется под юбочку, он проникает под белье, ничего недозволенного, правда? Просто утихомирить это щекотанье, почесать там, где свербит, это не запрещается, ах, как щекотно, только это не обычное щекотанье – там уже горячо и влажно, эта неожиданная влага, и это неожиданное соединение влаги и жара, и совершенно незнакомый рельеф, и удивленные касания, так происходит познание собственного тела, а еще, как и познание собственного тела, приносит тебе подлинное наслаждение, вот тут и тут, ты уже наверняка знаешь, где и когда ждет твоих прикосновений жаждущая плоть, где и когда жар и напряжение доходят до такой дикой концентрации, что любое движение, уже даже любое движение, или только мысль о нем, уничтожат все внутренние плотины, и –желанный-жданный-желанный поток вытечет из тебя вместе с сознанием.
        Ну про сознание, я, предположим, загнул, но в целом все передано вполне адекватно.
        Так-то. Думаю, самое время перейти к описанию бывших конюшен цесаря. Они выходили из неизвестности и пропадали за пределами видимости, о чем уже упоминалось. Собственно, теперь они представляли собой широкий заброшенный коридор с гостевыми и хозяйскими комнатами по обе стороны. Безумной, прямо-таки непостижимой красоты серые облупленные стены и грандиозные серые плиты на полу. Все было слишком, чрезмерно большим. Просторная зала кухни с неработающим оборудованием – тут можно было бы играть в футбол. А необозримая душевая могла бы принять одновременно роту солдат. С офицерами включительно, конечно же. Как это называется у них – "на помывку"? На помывку – шагом марш!
        Я принимал душ, дрожа от холода, ибо даже самая горячая вода не смогла бы обогреть этого зимнего космоса.
        Облако горячей воды, вьющееся вокруг меня, сдувало сквозняком, и до пола вода долетала наполовину остывшей. Вероятно, пребывая под впечатлением нерушимости всего этого каменного имущества, я не сразу отреагировал на выкрики "Пожар!", которые невнятно долетали извне сквозь шум воды. Только когда закончил мыться, закрутив краны и еще раз услышав крик "Горим!", я почувствовал неясную опасность. Обмотавшись полотенцем, я выглянул в кухню.
        Там стояла маленькая шалунья и смотрела на меня своими зверячьими глазами. Да полноте – что тут могло гореть? Это был любовный призыв. Она подходила ко мне, глядя прямо в глаза, а я никак не мог избавиться от ощущения искусственности того, что происходило. Ирреальности, если хотите. Трансцендентности, если уж кто-то слишком придирчивый. Она приближалась так серьезно, так целеустремленно, – не отрывая своего взгляда от моего, делая невозможным какие бы то ни было попытки изменить его вектор, почти гипнотизируя, – что трудно было предпринять что-нибудь. По сути, это совсем еще ребенок – казалось, вот зацепится, заденет за край выщербленной плиты, упадет будет хлюпать носом, держась за разбитое колено, – она уже владела магической силой, присущей немногим. Ее приближение было неотвратимым, как приближение слепого фатума – аварийного авто на скользкой дороге, которое вот-вот распотрошит тебя, и уже не удастся ни отскочить, ни убежать, но ты еще успеваешь детально, будто бы имеешь для этого полно времени, изучить марку машины, заметить фото девушки на ветровом стекле, и почему-то до боли четко запомнить – может, потому, что это твое последнее впечатление – небольшую вмятину на капоте, не совсем старательно зашпаклеванную.
        Она дошла. Не споткнулась, не упала, не сбилась с пути. Ее, как сомнамбулу, сберегло чувство, и она дошла. Дошла, опустилась передо мной на колени, и полотенце само упало вниз. Было сладко и немного зябко от того, что все случилось именно так, как я и представлял. Эта маленькая женщина была создана для меня, и я должен был с нею встретиться. Недовершенность тела, которая стесняла меня всю жизнь, кончилась. Нашлось продолжение меня самого.
        Так зарождается круговорот жидкости.
        Так зарождается круговорот жидкости.
        Так зарождается круговорот влаги.
        Когда я в этом убедился, ее лицо было исполнено тумана. Ее глаза все еще смотрели на меня, но сквозь пелену полупрозрачности.
        И только тут я понял, что крики "Пожар!" не утихают, что они и не прекращались, в конце концов. В проходе, полном дыма, вынырнула фигура кухарки. "Что вы тут делаете?!" – завизжала она. "Горим! Тикайте быстрее!" . В залу ворвалось пламя, едкий дым заполнил легкие. Я хотел схватить девочку на руки, но ее уже не было внизу. Надо было бежать. Оставались считанные минуты. Голым я выскочил в коридор, где уже было настоящее пекло. Никого и никогда не было в этих клятых царских конюшнях. А теперь не было уже и самих конюшен. Был дым и огонь, дым и огонь, загасить который не смогла бы, наверно, никакая влага.

        У моего отца нет никаких странностей. Он ничего не коллекционирует, не играет на скрипке, не гоняется за юбками, не страдает от фобий, не ковыряет ногти расческой. При всех его позитивных чертах – интеллигентности, порядочности, интеллекте – и при той довольно значительной должности, которую он занимал в местной управе, папа имел склонность к способу жизни среднестатистического гражданина. Он регулярно ходит на службу, регулярно питается, при этом поесть любит, вечерами не против полежать на диване с газетой или книжкой. У него не бывает тяги чего-нибудь там подремонтировать или, скажем, разгадывать без свидетелей кроссворды. Каждое отклонение от устоявшегося порядка он пытается ликвидировать как можно скорее, и – хотя ему удается на удивление достойно выходить из непривычных и даже критических ситуаций, – очевидно, что всякое возбуждение отнимает массу душевных сил, и папа вынужден компенсировать подобные затраты продолжительными прогулками по лесу. Видимо, за отсутствием иных странностей, можно считать странностью его тягу к одиноким лесным променадам, но в таком случае нас всех можно трактовать как патологических извращенцев. К тому же папа не признает всяких там охот, собирания грибов или рыбалки. За это я его уважаю.
        Мое уважение к нему зародилось и утвердилось давно, еще когда я был подростком. Хорошо помню, как однажды поздно вечером мы возвращались из ателье, где мне должны были сшить мои первые модные штаны, и я, разомлевший от картины звездного неба и предчувствия модной обновки, спросил папу о смысле жизни. Я пребывал в том счастливом возрасте, когда вполне искренне интересуются такими вещами и вполне искренне считают, что каждый вопрос имеет ответ, а каждая вещь – соответствующий смысл. Возможно, именно само мое тогдашнее существование под таким-то небом, без таких-то штанов, все же зародило подозрение в недоосмысленности существования, однако я все еще надеялся на чудо, на то, что смысл есть, просто по причине своей незрелости я не могу его постичь. Папа развеял мои последние сомнения, и, надо отдать ему должное, сделал это откровенно, без недомолвок, но и без лишней аффектации.
        Мое уважение выросло и укрепилось, когда я позже наблюдал отца на службе. Как уже упоминалось, он занимал достаточно значительный пост в городской управе – председателя комиссии по контролю за процессом образования, или что-то в этом роде. Для меня было открытием, что папа, такой мягкий и уступчивый дома, тут проявлял значительную твердость и принципиальность в руководстве разными бездельниками.
        Вообще на протяжении жизни мне часто приходилось открывать для себя что-то подобное, и это всегда только укрепляло отцовский авторитет. Например, когда все вокруг буквально захлебывались от ненависти и презрения к русским, папа сказал: "Однако ведь нельзя же просто так отбрасывать большой народ. Невзирая на все (на что бы то ни было, ни на что), они (русские) создали великую культуру". Подобная лояльность и толерантность отличали его и в польском или еврейском вопросах.
        Никогда не пытаясь повлиять на меня непосредственно, отец все-таки имел значительное влияние на формирование моей личности. Он имел привлекательный имидж благодаря сдержанному поведению и достойному образу жизни. Казалось он живет по принципу – "все суета". И хотя мы редко, – да почти никогда, – доходили до каких-то откровенностей, т.наз. искренних бесед или распахивания душ, я всегда ценил то чувство единства, которое присуще лишь по-настоящему близким людям.
        Кроме отстутсвия странностей, стоит вспомнить еще и отсуствие какой-либо атрибутики, с помощью которой люди любят набивать себе цену, – старинных вещей, ценных бумаг или, скажем, реликвий. Так, например, у папы не было даже личного оружия.
        Поэтому мы вынуждены были воспользоваться автомобилем.

        Кстати, машина у отца тоже самая обычная, по теперешним временам, возможно, даже слишком незавидная.

        На самое рождество, хорошо поужинав, мы сели в машину, – отец за рулем, я рядом, – и поехали на центральную площадь. Ехали, как всегда, небыстро, почти осторожно, свято придерживаясь правил дорожного движения. На площади, напротив ратуши светилась высокая ель, вокруг которой гуляли веселые хмельные горожане, напевая колядки. Выехав на площадь, мы немного прибавили скорости, и, разбрызгивая талый снег, врезались в круг колядующих. Первый заезд был очень удачным, потому что никто еще не успел перепугаться и сбежать. Неплохой была и вторая попытка, после разворота, – причем нескольких человек удалось сбить на заднем ходу, – народ растерялся и каких-то секунд десять-двадцать не мог сориентироваться. Дальше уже пошло сложнее. Люди стали разбегаться в разные стороны, и, хотя паника и была нам на руку, трудно было вести прицельную игру, а случайные жертвы только мешали движению. Выручало то обстоятельство, что на мокрой брусчатке машину постоянно заносило, и так, юзом, мы сбили едва ли не больше всего соотечественников. Однако трудно было набирать скорость, а медленная езда становилась опасной – кое-кто из горожан опомнился, взял себя в руки и, очевидно, решил вести с нами борьбу. В руках у этих смельчаков оказались палки и камни, и они использовали любой момент, чтобы нанести нам удар. Трупы, которых было не так уж и много, но достаточно, чтобы мешать движению, лишали нас маневренности, и это добавляло шансов нашим врагам. Нескольких вооруженных палками нам удалось сбить, но возбужденные алкоголем и видом крови люди уже не реагировали на опасность и представляли собой серьезную угрозу. Наконец, одному из них удалось попасть булыжником в переднее стекло, и мир на миг исчез с наших глаз, покрывшись густой сеткой трещин. Я ударил кулаком, стекло посыпалось, холодный воздух хрестнул по лицам, и машина с разгона налетела на ствол елки. Камни опять полетели в нашу сторону, и нас быстро начали окружать. Однако папа не растерялся, и через какую-то секунду мы уже снова мчались на шеренгу нападающих. Удары загремели по крыше, посыпалось и заднее стекло, несколько человек, очевидно, утратив здравый смысл, побежали наперерез, расставив руки, будто собирались поймать свинью. Папа был безошибочен. По-моему, удалось положить сразу трех. Один труп задержался на капоте, и мы скинули его, резко затормозив. Ну все, довольно, – крикнул отец. – У нас треснул радиатор. Надо ехать, пока не заклинило двигатель.
        И мы оставили город позади.
        Рождественская ночь превратилась в тихое утро, и мы стояли с папой на крыше автомобиля под раскидистым деревом. Наверно, впервые за долгое время папа был в лесу не один. Он смотрел на небо и на ворон, которые обсели ветви нашего дерева. А я смотрел под ноги на нашу побитую машину.
        Ну что, jzda? – спросил я. Jzda, – сказал папа. – На счет три.
        – Раз.
        – Два.
        – Три.
        Тут должен признаться, я впервые обманул своего отца, и, хотя он об этом никогда не узнает, все же серьезный грех остается на мне. Я поступил так, как часто делают мальчишки, когда соревнуются, кто больше пробудет под водой. На счет "три" все ныряют, а один, самый хитрый, стоит себе и смеется, или ныряет позже. Так я и не спрыгнул на счет "три", и видел, как закачалось отцовское тело в петле. И как испуганные вороны метнулись с небо, и как по телу пробежала конвульсия. Я согрешил, но успел перед смертью покаяться и спрыгнуть еще до того, как птицы вернулись на дерево.