Правила Любви

ИНТЕРМЕДИЯ С ВОЛЬФГАНГОМ БОРХЕРТОМ,
немецким писателем, автором нижеследующего текста

     Он шёл на ощупь по тёмному предместью. Разбитые дома высились против неба. Луна скрылась, и улица обмирала от поздних его шагов. Потом нашёл доску. И стал топтать её, пока не дохнуло гнилью. Труха пахла сладким. И мякотью... Сквозь тёмное предместье потопал назад. Звёзд не было.
     Когда отворил дверь - - при этом ты плакала, дверь! - - увидел глаза жены. Бледно-голубые. Будто сошли с усталого лица. Белое дыхание висело в комнате - так было холодно.
     Присел на колено и разломил доску. Дерево охнуло. Запахло мякотью и сладким. Поднёс к самому носу. Пахнет, точно пирог! И засмеялся. Нет, сказала жена, не смейся - он спит.
     Муж положил сладкую мякоть в маленькую железную печь. Дерево загорелось и бросило в комнату горсточку тёплого света, который упал на крошечное круглое личико. И остался там на мгновение.
     Личику час от роду, но всё уж при нём: уши, рот, нос, глаза... Глаза будут большие. Это видно, хотя и закрыты. А рот открыт. И пыхтит себе потихоньку. Уши и нос красные... Живой, подумала мать. А маленький спал.      .            Тут вот овсяные хлопья, сказал муж. Да, сказала жена, хорошо. Только холодно. Муж подбросил ещё мягкого и сладкого. Нагуляла, а теперь мёрзни, подумал он. И не было никого, чтобы заехать по морде. Кулаком. За это за самое...
     Когда заслонка открылась, снова упал свет на спящее личико. Жена сказала: глянь, как будто венец над ним, правда?.. Венец! - подумал муж... И не было никого, чтоб кулаком - в морду.
     Тут какие-то затоптались под дверью. Мы видели свет, сказали они. Из окна. И хотели бы отдохнуть минут десять. Здесь ребёнок, сказал муж. Но какие-то не ответили, а прямо пошли в комнату, выталкивая из ноздрей белый туман и высоко задирая ноги. Мы тихонько, сказали они. И высоко задирали ноги.
     И тогда свет упал на них тоже.
     Трое их было. Три старых мундира. У одного - картонная папка, у другого - мешок. А третий без рук. Замёрзли, сказал он, отморозил. И поднял обрубки. Муж вывернул его карманы. Там были табак и бумага. И они скрутили по самокрутке.
     Но жена сказала: нет-нет, ребёнок. И все четверо вышли за дверь - четыре красные точки в ночи.
     У первого были толстые, замотанные тряпьём ноги. Вытащил из мешка деревяшку. Видишь, сказал, ослик. Я над ним работал семь месяцев - вырезал. Для ребёнка... Так сказал первый и отдал ослика мужу. А что с ногами? - спросил муж. Вода, сказал мастер по осликам, водянка. От голода. А другой, а третий? - спросил муж. И погладил ослика в темноте...
     А третий трясся в своём мундире. Ах нет, шептал, нет! Это всё нервы. Я, знаете, хлебнул лиха... Тут они бросили курить и пошли в комнату. Высоко задирали ноги, смотрели на спящее личико. Тот, кого била дрожь, вынул две жёлтые конфеты. Это для жены, сказал, для неё.
     Бледно-голубые глаза широко открылись, когда трое каких-то склонились над колыбелью. Жена испугалась. Но дитя отпихнулось ножками и закричало так сильно, что все трое двинулись вспять. Крадучись. Высоко задирая ноги. На цыпочках. Кивнули последний раз и канули в ночь.
     Муж посмотрел им вслед. Странные святые... И закрыл дверь. Ничего себе святые, бормотал, поглядывая на овсяные хлопья... И некому было заехать по морде. Кулаком.
     Но мальчик кричал, прошептала жена, как громко он крикнул. И они ушли. Глянь, какой крепенький, сказала она гордо. И открыв рот, личико снова крикнуло.
     Плачет? - спросил муж. Нет, отвечала жена, смеётся.
     Почти как пирог, сказал муж и понюхал дерево. Как пирог. Совсем сладкое. Сегодня ведь Рождество, сказала жена. Да, Рождество, сказал он... И горсточка света упала от печки на маленькое спящее личико.

Глава девятая
в лесопарке

     Как мы шли по Сокольникам... вдруг ты прижалась ко мне и крикнула в самое ухо: "Ой, как я тебя хочу!" А на пути - приземистое и раскидистое, толстоствольное и шершавое, раздвоенное рогаткой, что принимает нас, точно в седло...
     - Знаешь, - говорю я, - как мужики понимают рай? Вроде набережной на юге. Море, солнце, холодное пиво. И девчоночки, чуть прикрытые, чтобы без лишних слов...
     - Дурачок! Это ж конец света!


     ...и то большое, слоноподобное и бегемотообразное, что спит сейчас без любви и тревоги, без сновидений (даже на левом боку), вздымая дыханием весь свой набор, говорит классик, неимоверных округлостей, или же, - скажем мы, -

Телеса,

что и послужит названием данного текста, точней - послужило бы (в сослагательном наклонении), если бы (бы-бы-бы!) наша рука не пошла вниз ломаной кривой линией, как у бедного Сергея Михайловича Эйзенштейна, который сделал кино, а власть повелела (жирными буквами) с м ы т ь!
     И бедняга Сергей Михайлович, что жил на самом краю Москвы, и когда мы приходили в гости, подводил нас к окну и говорил (крупными буквами) так: ОТСЮДА, говорит, МИЛЫЙ, Я ПЛЮЮ (юю!) НА МОСКОВСКУЮ ОБЛАСТЬ, потому что под стеною кончалась Москва и начиналась Россия...
     И утеревши мексиканским платочком пухленький рот-розанчик, бедняга Сергей Михайлович уселся порассуждать о значении цвета в кино, увидел (мысленно) властью отстиранный фильм, и рука пошла вниз ломаной кривой линией.
     Он успел усмехнуться и обратился непосредственно к нам (крупными буквами): ДОРОГА, сказал, МИЛЫЙ, ИДЁТ ЗИГЗУГОЙ... И ломаная ожила, как на мультипликации, поползла по бумаге тощей бесконечной макарониной, и бедный Сергей Михайлович навалился на неё грудью, будто хотел раздавить. А она, зигзуга, просто вошла в тело и стала наматываться на лопасти сердца...
     И такую же приблизительно линию черканула наша рука, когда, покосившись, увидели мы тебя - белую сопящую глыбу со сбитым на сторону одеялом, в задравшейся белой ночной рубашке, раскрытую широко для доступа воздуха во все сочленения, в мохнатые, тающие от пота подмышки-промежности, которые изредка, без интереса и любопытства, безо всякого, надо признать, возбуждения, а скорее даже не просыпаясь, с ленивою снисходительностью Гималаев, по прихоти допускающих восходителей взобраться на Джомолунгму, - которые, говорю, изредка, по царственной милости, принимают нас на своих вершинах, и мы чувствуем себя, как на облаке.

Глава десятая
ради смеха

        Я люблю, говорит сатирик, быстро пьянеющих женщин от дешёвого вина.      
     А если сказать правильно? Я люблю женщин, которые быстро пьянеют от дешёвого вина... Нет, выясняется, таких женщин мы уж не любим.

* * *

     В патриархальные времена девушка терпела до свадьбы и аккуратно рожала после... Первое нынче не в моде. Но как избавиться от второго? Только и слышишь:
     - Ой, девочки! Машка-то снова подзалетела...

* * *

     Л. работает секретаршей у члена коллегии. И величает его сокращённо: мой Ч.
     - Вот выдернут "на ковёр", шею намылят. Придёт красный, распаренный... Ларочка, говорит, деточка! Ты не могла б мне сегодня дать?

* * *

     Современный сленг зафиксирован в дальнем веке:

     Такой-то, - цитирую, - приехал в Санкт-Петербург в самый разгар женского вопроса. Многие думали, что он относится к этому вопросу индифферентно. - И чуть ниже: - Не выставлял напоказ деятельности в пользу женского вопроса. - Там же: - Уговаривал молодых людей, сочувствующих женскому вопросу. - И наконец: - Какие результаты получились из женского вопроса?

Высший свет

     Заместитель министра Авдотья Такая-то пригласила гостей. Ну там, друзья детства. И прочие ответственные товарищи.
     А среди прочих - майор. В штатском. А может, полковник. В штатском поди разбери. Но что интересно - анекдоты накручивает. Как вошёл - анекдоты. И очень, знаете, актуальные. На злобу дня.
     Нет, чего бы попроще. В троллейбусе, скажем, толпа. Вот парня с девушкой сбило - не разомкнёшь. И дышать нечем. Ах, она говорит, молодой человек, я чувствую ваш конец.
     Мило, правда? Сразу пятый класс вспоминается... Или ещё, из детского сада. Пошёл Иван Иванович в диспансер. А что поделаешь - надо!
     - На что жалуетесь? - врач спрашивает.
     - Да вот, - говорит, - синий.
     - Ну да? Предъявите!
     Показывает.

Орлов с Истоминой в постели
(тара-тара-тарата-та),
Не отличился в жарком деле
(тара-рара-рарата-та).
Не думав милого обидеть,
Взяла Лаиса микроскоп...

     Ну и тут то же. Берут микроскоп. Хоть ты Орлов, хоть Иван Иванович, а конец-то один. А Лаиса, или Раиса, или спутница из троллейбуса - значения не имеет. Всё равно на анализ, ежели синий.
     - Ну что, доктор, как? Жить буду?
     - Будете, - заверяет. - Только скажите своей Лаисе, чтобы не пользовалась копирками.
     Тонкий намёк, верно? Да ведь майор в штатском не туда заворачивает:
     - Дорогой Никита Сергеевич! - врач говорит. - Ваша драгоценная жизнь вне опасности, но передайте, пожалуйста, Катерине Алексеевне - пусть выпишет из Парижа рулончик...
     Вот какие толстые обстоятельства! А?.. Что ж вы не улыбаетесь, гости дорогие?
     - А ежели не поможет? - Никита Сергеевич спрашивает.
     - Тогда так, - врач посоветовал, - пейте ржавую воду, а на шею вешайте магнит.
     И совсем даже не смешно. Ни капельки. А главное, об ком речь?.. Про графа, что ли, Никиту Панина? Про Екатерину Великую?
     А-а-а!.. А пошлю-ка я вас в Большую, извините, красную энциклопедию, где по соседству и обретаются искомая Екатерина Алексеевна да близлежащий Никита Сергеевич, который, - цитирую с пропуском, - освобождён от обязанностей секретаря... и члена...
     Видит Такая-то - гость пропадает. Ах ты, думает, друг детства! Майор, думает, полковник! Хозяйка я, думает, аль не хозяйка? Авдотья аль не Авдотья? А-а, думает, мне плевать - я на велосипеде!
        Слушайте все! Пожаловали иноземцы в Россию - тюрьму осмотреть. Да ради Бога! Будьте любезны! Милости просим!.. Красота, чистота, уют. Арестанты в пижамах. У одного - полоса чёрная с жёлтой искрой, у другого - голубая и блеск фиолетовый.
     - Отчего это в форме такое разночтение? - иноземцам-то невдомёк. - Со смыслом или по случаю?
     - Ну как же! - Такая-то поясняет. - Которые чёрные с жёлтым - эти, блин, анекдоты рассказывали. А фиолетовые с голубым - они, обратите внимание, те самые анекдоты подслушали. Так выпьем, - провозглашает и с рюмкою к штатскому другу тянется, - выпьем, родной мой, за встречу!
     Тут гость изумился, давай водку глушить. Закуску накладывает... И разговор общий наладился, тосты пошли, здравицы:

Поклонник ветреных Лаис,
Тираны мира, трепещите!
А вы восстаньте и внемлите -
Взяла Авдотья микроскоп!

Глава одиннадцатая
про бедную девушку

     С ней что приключилось? Потеть, видишь, стала. В весе, конечно, теряет, высохла...
     К докторам кинулась - руками разводят. У вас, говорят, по анализам - исключительное здоровье. Рентген показал: сто лет проживёте. Согласно же флюрографии...
     А в Питере, на речке Карповке, напротив квартиры-музея, где в семнадцатом году революционные решения принимали, монастырь стоит. Там, рассказывают, Иоанн Кронштадтский служил. И по всему объёму, на красных кирпичных боках, белые кресты понаставлены. Мелом... Святое место. Чтобы молиться.
         Девушка била поклоны, била... умаялась, упарилась и пошла через мостик передохнуть. В музее-то поутру ни души. Тихо, прохладно. Села на стульчик, сидит вся мокрая.
     - Что делать, - плачется,- Владимир Ильич? Кто виноват?
     Тут служительница, что статуи обметает, ей глазки-то и протёрла:
     - Это, милая, ближние тебе подсуропили. Которые самые близкие - вот они.
     А девушка - сирота. Отец от алиментов сбежал, - так и бегает. Мать умерла. Только и знает про себя, что Русей зовут...
     Воротилась в Москву. Пошла к соседке-старушке. Вдвоём они в коммунальной квартире мыкались. Так, мол, и так, Владилена Ильинична. Я к вам с детства привязана. Вы и маму мою застали. Может, и папу видели. И нет ли, скажите на милость, каких-никаких родственников, что хворость на меня напустили?.. Полотенцем бедная утирается.
     - Нет, - Владилена Ильинична отвечает, - нету! А порчу, Русенька, я на тебя навела. Я, - говорит, - ведьма. И чтоб сноровку не утерять, надобна мне практика... А ты в аккурат под руку и подвернулась!

История болезни
с восклицанием Александра Блока

О, Русь моя, жена моя!

     Московский философ-идеалист, в прошлом - преподаватель единственно правильного учения, едет на юг. Здесь, под влиянием ранней весны и курортного легкомыслия, сей во всех отношениях образцовый семьянин, морально выдержанный супруг и заботливый отец изменяет жене со случайной знакомой.
     Человек покладистый, ровный и педантичный, практикующий регулярно одноразовый коитус, он в довершение любовной игры нежно обнимает подругу, с благодарностью целует её и по обыкновению укладывается на бочок. Вдруг женщина вырывается из объятий, подскакивает к окну, гневно вышвыривает пожитки недавнего одноразового партнёра, а затем, обильно уснастив речь непечатными выражениями, выставляет его.
     В течение нескольких минут, не попадая в штанину и запутавшись в рукавах, обомлевший философ, к ужасу, узнаёт, что с ним (цитата) только напрасно теряешь время, что он (смягчённая цитата) не мужчина, что ему (очень смягчённая цитата) не к женщинам ходить, а в поликлинику и что жена его, - распоследняя цитата, - дура, коль скоро терпит такое!
     Потрясённый внезапной информацией, одноразовый муж возвратился в Москву. Терзается тягостными воспоминаниями. Пытается совершить рутинный половой акт, но терпит постыдную неудачу, открывая разительное внешнее сходство любовницы и жены. Обе невысокие, плотные, энергичные, с укороченными нижними конечностями, весьма развитым бюстом и особенно тазом... Неудача повторяется - и философ явился на приём.
     Встревоженная супруга, однако, обратилась за консультацией ранее. Изложила свою версию событий. По её мнению, чрезвычайные нервные перегрузки, порождённые общественно-политической обстановкой и резкой сменою философских ориентиров, способствовали известной интимной неурядице. Болезненное состояние усугубляется тем, что окружающее население отнюдь не отступилось от единственно правильного учения и хором провозглашает отдельные его положения (в местном преломлении).
     Лечение проводилось амбулаторно с применением новейших препаратов. Решающую роль сыграл "человеческий фактор". Настойчивая деликатность и умелая активность жены, одолевшей природную пылкость в стремлении сохранить семью и одноразовую стабильность (с возобладанием материнского начала), именно эти традиционные качества и послужили основой: a) полного восстановления утраченных было функций; b) частичного возврата к прежнему материалистическому мировоззрению.

Глава двенадцатая

в окрестностях

     - Да ладно вам блякаться! - сказала кассирша. - Блякаются и блякаются... Сегодня - воскресенье, люди голову вымыли...

* * *

     "Брезготно", - сказала старушка по телевизору.

* * *

     Показывают "Рабыню Изауру". И дети в нашем дворе играют в это кино...     
Но интересно! Никто не желает быть Изаурой. Ни служанкой Сантой. Ни тем негром, что бросился с ножом на хозяина.     А все (и девочки) хотят быть Леонсио - рабовладельцем.

Автолюбитель в общественном транспорте

     Вчера приволок аккумулятор (можно сказать, на себе), и вся бесплодность и глупость...
     И женщины, что ехали в электричке, разговаривая за спиной, - неудобно было оглядываться, чтоб опознаться, вывести среднюю между голосом и лицом, как другой раз, при молодой и беспечной внешности, ориентируешься по рукам, внезапно натруженным, с выпуклыми жилками, шершавым от кухни или от жизни, с искусственным глянцем вмазанного крема...
     Одна женщина была учительница, - перебирала какие-то тетрадки, а другая сочувствовала... Вот эта другая - о ней-то и пойдёт речь.
     Но что, собственно, я могу сообщить, внимающий со спины, в коричневой куртке из кожзаменителя, о которой (куртке) мой сын остроумно заметил: самая дорогая среди дешёвых, - я, в резиновых сапогах, нога на ногу, у окна, в чёрной кепке, с выбившимся кашне (которое, конечно же, шарф), с почти клеёнчатой спортивной сумкой, где намертво заклинила молния и лежит недочитанный "Зарубежный детектив", - и вот слушаю, что говорит эта женщина.
     А она говорит (хотя и вразбивку, не хронологически, как здесь излагаю), говорит, что сама ближняя, из Егорьевска. Родители умерли, а дом был такой старый, гнилой, - заливало их по колено, и корова стояла на подмостях, и они, дети, прыгали по досточкам...
     Вот только какое время? А правда, любой почти год можно поставить. Но события, кажется, сравнительно недалёкие.
     Женщина - тогда полудевушка - уехала к брату в Челябинск. Там вышла замуж. Потом с мужем - куда-то под Караганду. В шахтёрский посёлок за тридцать километров от этой самой АНДЫ - слово, вероятно, казахское и означает по-русски какую-нибудь местную поэтичность: например. спелая верблюжья колючка.
     И егорьевская женщина поселилась в тридцати верстах от Колючки. Сперва маялась в общежитии, после немножко на частной, и в таком-то году получили квартиру... А сейчас все пришлые подхватились, давай Бог ноги! Вот и она примчалась на прежнюю родину, как бы сказать, на разведку.
     - Да гляжу, и у вас не густо! - Хохочет. - Воздух йок, климат йок, природа йок... и свободы навалом!

Продолжение