Правила Любви

Глава межрасовая
с точною датой

     В ночь на понедельник, 1 декабря 1941 года, фюрер германской нации Адольф Гитлер размышлял о том, справедливо ли попрекать женщину, что ей не хватило решимости развестись с мужем-евреем, и, обратно, почему именно желание развестись вызывает скорее антипатию, а не убеждает в благонадёжности.

Нюренбергские законы

     В чём они заключались, раскройте энциклопедию. Лучше - Ейейскую, поскольку касались нас (их) непосредственно. Загляните по случаю к Бертольду Брехту - "Страх и отчаяние Третьей империи".
Там жена-ейейка покидает арийского супруга, чтоб, упаси Бог, не лишился любимой работы. Хотя НЗ (Нюренбергские Законы) не понуждают к мгновенному расставанию, а лишь рекомендуют, советуют. Вот ейейка и объявляет (с нашей разрядкой): я .у е з ж а ю!
Ведь если не уедет сама, уедут её. Но исключительно после (снова разрядка), п о с л е официального и добровольного расторжения брака.
     Brack! - как на ринге командуют. - Разбежались!
А тогда уж труба. В последнем значении по толковому лексикону: г и б е л ь, к о н е ц, х а н а, а м б а. С неизбывным примером из Нобелевского лауреата:

Только в колхозе трудящемуся - спасение... А иначе - труба.

Как неарийской той разведёнке Выселят. Переселят. Посредством трубы превратят в облако.
А полукровное потомство не тронут. Разве что ущемят в правах на законном нюренбергском основании.
     Один такой недоейей шибко тревожился за мамашу. В Швейцарии сидит, по соседству. Научными проблемами озадачен. Физика, химика и прочая квантовая механика. Бултыхается в плазме, хватаясь за электрон. Окунулся в теорию. А его, ныряльщика, - цап! - выудили да на крючок: Родине, блин, пособи в годину военной прорухи!
     Ладно, вернулся. Бегает по инстанциям - я-де секретная учёная шишка. Не сегодня-завтра атомную бомбу изобрету... Оставьте мамочку!
     Те, конечно, с дорогою душой. Всем сердцем сочувствуют в сослагательном наклонении. Ах, был бы жив ваш незабвенный папаша! За ним (бы, бы, бы!), как за каменной стеной (бы, бы, бы!). А вдове, извините, труба - Нюренбергские законы...
     Некто L сделался из-за них писателем-фантастом. Благодаря Нюренбергским законам, говорю, юный поэт L преобразился в зрелого фантастического прозаика. Его немецкая мама сильно хворала, а ейей-папа, натурально, выхаживал. Образование позволяло, а положение обязывало - лекарь.
Аккурат в Верхней Силезии. Поблизости от трубы. До Освенцима рукой подать, где окружающее население вполне приспособилось. Частушки распевают с окрестным акцентом :

Нам с тобою в Освенциме -
Прямо цимес, самый цимес!

То бишь, разъясняет лагерный разговорник, "хорошо, приятно, кайфово". Цимес, - в смысле, - ейейское лакомство. Деликатес! Объеденс!

Пальчики оближешь,
Если локти не кусать.
Кто же нам родней и ближе,
Чем жена, ей-ей, да мать!

     Фантастика! Нюренбергские законы!..
     Вдохновляемый ими, солдат Jakob Held сражался на фронте с единственною заботой - не сгинуть. А то пропадёт без защиты библейская подруга Рахиль. Чья незамужняя старшая сестра уже вылетела в трубу. Ну и напрягал почтовое ведомство - строчил через день, каждою весточкой неукоснительно подтверждая своё незыблемое арийское присутствие.
     Held - по-инему "герой". Jakob - по-нашему Iаков (от "Iак'ова - вытесняющий, выживающий"). Ну и обнял свою Рахиль!..
А та говорит (вразрядку): м и л ы й, я у е з ж а ю!
     Тут, говорит, всё пропиталось Нюренбергскими законами. Согласно которым, говорит, маленькие дети плевали в лицо старикам. С полным и неотъемлемым правом. А взрослые, говорит, наблюдали да науськивали... Прости меня, милый, но больше я не могу...
     И отбыли, значит, на обетованную родину, где Jakob Held - чуть не единственный арийский представитель.
     Есть в Ейейской пустыне мемориальное кладбище с участком для тех, которые подвергли себя кремации. Загодя подали заявление, собственноручно, при свидетелях, подписанное и нотариально оформленное. Что Такая-то де и Такой-то, находясь в здравом уме и твёрдой памяти...
Бумага обыденная, канцелярская. Не требует мотивации, а только внятного и бесспорного пожелания. Но Jakob с Рахилью указали, что, поступая вопреки ейейской погребальной традиции, хотят подсоединиться к тем, которые ушли при жизни через трубу. К Давиду и Голиафу, Аарону и Моисею, Соломону и Суламифи, Урии и Вирсавии, Исааку и Ребекке, Аврааму и Лие...
     Нюренбергские супруги, они лежат под единой глыбой, на которой переплетаются, сочетаясь, лютеранский крест с местным могендовидом. И выбито на двух языках из апостола Павла:

И если раздам всё имение и отдам тело своё на сожжение, а любви не имею, - нет мне в том никакой пользы.

Слева, наискосок, покоятся мои предки. Под пятиконечной красной звездой и серпом-молотом. С надписью по-ейейски и на кириллице:

ВАЙС АБРАМ МОИСЕЕВИЧ
БЕЛОВА АЛЕВТИНА МИХАЙЛОВНА
Служу трудовому народу!

Глава аналогичная
про Чернова и Шварца

     В середине XX века арабист Чернов (по матушке - Шварц) приехал на международную конференцию. Она состоялась в городе К, и наш семитолог долго бродил по предместью, где проживало некогда семитское население. Остались четыре синагоги, и ни одной не удавалось найти.
     Местный славянский язык схож с русским, но прохожие пожимали плечами и разводили руками - nie wiem - не знаю, не понимаю, ни вем.
Это повальное неведение казалось подозрительным, и арабист- семитолог вспомнил семейное предание, как родители перед войной получили комнату в коммунальной квартире. А вскоре наведался человек, спрашивает Николая Петровича...
     Родителям по слухам известно, что Николай Петрович занимал комнату раньше. Его забрали глубокой ночью и увели под утро, произведя обыск в присутствии понятых и дворника...
     - Какой Николай Петрович? - изумилась мамаша Шварц.
     - У нас таких нет! - буркнул папаша Чернов.
     И упрямый семитолог бросался на каждого, кого видел. Орал и махал руками, привлекая внимание, как потерпевший кораблекрушение...
     - Co pan szuka?
     "Шукать" по-украински и по-южнорусски - "искать". Чёрнов растолковал, что, собственно, ищет.
     - Pan Zyd?
     - Нет, - сказал Чёрнов, - я не еврей. - И готовился к дальнейшим объяснениям: зачем нееврею синагога?
     - А почему Вы обратились ко мне? - спросил прохожий.
     Чернов усмехнулся и стрельнул чёрным глазом. Дескать, к кому же ещё? На улице ни души.
     - Ну, хорошо, идёмте.
     Они обошли четыре забитые синагоги, в которых никто не молился из-за отсутствия прихожан. В пятой - самой древней - мемориальная выставка. Поспели к закрытию. Мельком глянули на Священные свитки, талес, минору, семисвечники...
     - Здесь немцы планировали музей, - сказал прохожий. - В память об исчезнувшем народе... Я три года сидел в концлагере. А когда вышел, женился на местной славянской женщине, взял её фамилию, принял христианство. Мои дети ходят в костёл. Я, здешний коренной житель, ((мирно возвращаюсь с работы в тихие семейные радости, и вдруг)) а Вы кидаетесь, точно разбойник из подворотни((, с ножом к горлу)): где синагога?!.. Но почему ко мне? У меня что, на лбу написано?.. Я не еврей, ясно Вам? Не еврей, не еврей, не еврей!

Палестинское подворье

     На переломе века, в 1950 году, некто Шварц (Чернов - по матушке) закончил среднюю школу. И получил золотую медаль... При врождённом сердечном пороке, с длительным лежачим уединением, оно вроде и не заслуга. В больнице всего и забот - книжки листать...
     Золотой медалист наметился в МГУ, на физмат, да аккурат в ту весну навестили выпускников университетские эмиссары, и черноглазый ворон-доцент прокаркал, не управляясь со звуком "р", что как раз ему, Шварцу, не рекомендуется...
     - А куда? - растерялся Шварц.
     И скосивши агатовые глаза, ворон прокаркал, по-прежнему упирая на "р":
     - Торфяной, строительный, горный... Под вопросом - железнодорожного транспорта...
     Поскольку Шварц грассировал почище доцента, то и выбрал МАИ - Московский авиационный институт - ласковое, певучее имя... Но если так уж боялся рокочущего картавого "р", пошёл бы в Финансово-экономический, в Стали и сплавов, в Цветные металлы с золотом...
     А то Авиационный! Секретный и запретный!.. Куда, спрашивается, смотрели родители?
     Ну, мама - ладно, смотрела на папу. А папа?
     Старший Шварц - человек с допуском и пропуском. Учинил бы вселенский скандал, унюхавши про инцидент с вороном. Но каркающий доцент истребовал страшную клятву, что Шварц-младший будет молчать.
Картавый доверился картавому, а в слове "тайна" нет звука "р". И младший картавец Шварц не нарушил зарока.
     А папа Шварц полетел с работы. Его понизили в должности, пока ещё не прогнав из полузакрытого гуманитарного учреждения, где собиралась зарубежная печатная информация и распределялась-дозировалось: что - высокому начальству, что - в среднее звено, что - низовому народу для массового употребления.
     Папа Шварц служил в той конторе с основания. Числился и в параллельном заведении, закрытом сполна, но тоже гуманитарном. Опекал молодую журналистку, которая перед войной, порвавши с родителями, примчалась из эмиграции. Счастливая и свободная, некуда приткнуться, никого знакомых, беспомощная житейски и профессионально...
     Вскоре девушку посадили, и папа Шварц вступил с нею в переписку, регулярно снабжая посылками.
     Мама Чернова ни о чём не догадывалась, - обставляла квартиру. Им предоставили ведомственную, на бульварном кольце. Старый, заново облицованный дом с коридорной системой - бывшая монастырская гостиница для паломников. Отсюда - на Брянский вокзал и в Одессу, а там пароходом - ко Святым местам... За окном коптила труба - бывший Храм, переоборудованный под бойлерную-котельную.
     Мама ластилась к папе, не предвидится ли командировка в Прибалтику (только-только присоединённую) или в Западную Украину (триумфально освобождённую). Болтают, что во Львове - галицийские коврики карпатской ручной работы, а в Риге - масса бесхозных мебельных гарнитуров, которые малой скоростью, по особому разрешению...
     Всегда сдержанный, папа затопал и заорал, метнувшись, будто назло, в противоположную сторону - на Дальний Восток и в Сибирь. Пропадал с малыми перерывами месяца три и вернулся накануне войны.
Тут мама что-то учуяла. Тем более папа сразу же записался в ополчение, а перед уходом строго-настрого наказал ежемесячно направлять посылки по такому-то сибирскому адресу для заключённого получателя с женской фамилией... Причём не из дому, а перемещаться для верности куда-нибудь на К - Коломна, Кашира, Калуга...
     Мама исполнила в точности. Стояла под окном, глядя на церковь-котельную. Ещё не топили, труба отдыхала. По облупившейся дранке - белые меловые кресты. Люди прикладывались и молились. Молодая женщина плакала. Здоровенный мужик грохнулся на колени. И мама лепетала, словно в беспамятстве:
     - Спаси и сохрани... спаси и сохрани...
     Папа вынырнул из Вяземского котла, собрав в окружении - с бору по сосенке - партизанскую роту. Полгода валялся в госпитале, удостоился почти ордена - солдатской медали "За отвагу" и земляничной нашивки за ранение ("цвета fraise", - как сообщил по-французски в сибирский лагерь).
     Сославшись на инвалидность, уклонился от службы в закрытом гуманитарном заведении, но восстановился в родном, не менее гуманитарном, информационно-распределительном. Однако же потерял руководящее положение. Ибо все высшие чины поменяли фамилии.
     Глава учреждения, которого папа Шварц продвинул некогда в штат вопреки непролетарскому происхождению ("из семьи мелкого торговца"), - глава учреждения, рыжий и светлоокий Хавкин, именовался, под стать наружности, Марьиным. Носом, правда, не вышел - с горбинкою и висит...
     Хава - по библии Ева - женщина. Мария - евангельская Богородица. На иврите - отвергать, протестовать. И в довесок - быть горьким... Язык вроде один. А разница как между Старым заветом и Новым.
     - Ну, ты же читал их листовки! - И Марьин почесал свой горбатый нос французского грязно-земляничного цвета "фрез". - Что ни начальник, то еврей!.. Возьми фамилию жены, и дело с концом! В России нужно быть русским!
     - На фронте читать вражеские листовки запрещено, - сказал папа Шварц. - Я не читал их листовок.
     И ничего не предпринял. Может быть, потому, что, покуда сражался да лечился, к младшему Шварцу подоспело совершеннолетие. И ни минуты не сомневаясь, мама оформила его по отцу. Коль папа - Шварц, так и сын - Шварц. При соответствующей национальности... Мама Чернова, видать, не смекнула, кем надобно быть в России!
     И младший Шварц провалился в МАИ.
Папа двинулся по инстанциям, не убоявшись конфуза, угроз и знамений. План такой: пристроить наследника - и прощай, Москва, ради Сибири! Бывшая эмигрантка и журналистка отбыла срок, вышла на поселение, и папа Шварц размечтался о новой жизни.
Реализуя сибирские намерения, обошёл старых влиятельных друзей и добился повторного собеседования. Пригласили нейтральное лицо - картавого университетского доцента, и оба пернатых - ворон и воронёнок - с чёрным огнём в глазах, громко каркали друг на друга.
В результате младший Шварц оказался в МАИ - единственный картавец на курсе. Старший - последний в родном учреждении - прилюдно разоблачён как махровый космополит, ярый сионист, исключён, лишён пенсии... Только Сибирь уже не к чему: бывшую эмигрантку засудили по второму разу...
Папа Шварц добровольно ушёл из жизни. Мама Чернова последовала за ним посредством сердечной болезни, завещавши сыну новый адрес для регулярных заполярных сношений.
В эпоху позднего Реабилитанса, за неимением иного пристанища, бывшая эмигрантка заночевала у младшего Шварца.
- Ох, вылитый папа...
Как всякий мальчик, картавец Шварц больше похож на маму, но с возрастом отцовские черты, правда что, проступили. А с мамою бывшая эмигрантка никогда не встречалась.
- Боже, какое у вас прирождённое французское "р"! - И поставила Шварцу безукоризненное произношение. Так, из любви к искусству...
Матери, конечно, не заменила, но Шварцевы отпрыски, натурально и без натуги, окликали её - баби. А Шварцева жена воевала естественно и непримиримо, как с родною свекровью.
По тайной характеристике секретного заведения, на основании вечно хранимых отчётов покойного Шварца, бывшую эмигрантку, как невинно пострадавшую, пригласили в режимное информационно-распределительное учреждение, глава которого Марьин лично представил новую сотрудницу, победоносно прочистивши бурый висячий нос.
"Цвета fraise", - подумала бывшая эмигрантка.
В качестве компенсации ей доверили переводить с одного родного языка на другой, дозволив - за безотказность и добросовестность - посетить зарубежных сестёр и тёток, особо не упирая (с почёсыванием земляничного носа) на заполярное житье-бытье. И бабулька поехала, прихватив внучку - старшую Шварцеву дочь.
Та с внезапностью окрестилась и громогласно ратовала возвернуть дом в изначальное положение. Пускай опять будет монастырский отель, приют для паломников. Пусть потянутся отовсюду жаждущие узреть Святые места! И взамен чёрной трубы воссияет золотой купол!
- Ну, пускай, пускай! - согласился Шварц, привычно избежав карканья. - Ты, ясное дело, выйдешь замуж. А нам куда деваться - маме, бабушке, мне? Где жить-то?
- Не знаю! - беспечно махнула дочка.
- Чистый дедушка! - восхитилась бывшая эмигрантка.
Дом забрала Патриархия. Храм освятили. Дочка сделалась попадьёй - женой молодого священника. Квартира тоже досталась батюшке.
Старого Шварца поместили в Кардио-центр. На зятевы православные доходы произвели рядовую сердечную операцию, вогнав для бодрости пять шунтов.
Дед и прадед, он покоится в мягком кресле, с удовольствием перекатывая прирождённое галльское "р", - декламирует с выражением Макса Жакоба, французского поэта, католического монаха, еврея, погибшего в лагере 5 марта 1944 года:

Кто видел, как жаба - прыг-скок через улицу?
Жаба - маленький человек размером с детскую куклу. И ползёт-волочится чуть ли не коленях. Ему стыдно, скажите вы... Нет, попросту ревматизм. Одна нога вечно отстаёт, и надобно подтянуть.
     Куда ж поспешает сей ползун-волочильщик? Бог весть. А вылез из сточного жёлоба. О, бедный клоун! Никто не заметил тебя, жалкую куколку-жабу.
     Как никто раньше не замечал меня.
     А теперь даже девочка с куклой потешается над жёлтой моею звездой.
     О, счастливая жаба! У тебя нет жёлтой звезды.

Продолжение