Я должен объяснять фашизм воды?
И уговаривать, мол, то кипенье справа
изображает нам на все лады,
что Девушка под шумы лесосплава

вверх животом всплывает, что Она
оповестила собственной кончиной:
куску мужчины женщина верна,
а девушка – касанию с мужчиной?

И, что спиною хлюпая, плывёт
Она внутри неряшливой фактуры,
что нарисован выпуклым живот,
указывая: были шуры-муры

с печальным принцем? Тот печальный принц
совсем не грубо, а смешно и странно
пихал в Неё – я написал бы "шприц", –
но напишу – густой комок тумана,

который становился таковым
в момент непревзойдённого движенья,
где даже зренье делалось сухим,
шуршанием озвучив наслажденье.

И смерть Свою используя как жизнь,
не белая, а синяя с зелёным,
Она плывёт то ломкая, как жесть,
то – с напрочь отвалившимся шиньоном,

который появился наугад,
скорей, рифмуясь, а не проплывая,
но волосы внутри воды висят,
они – такие, и Она – такая.

Она была беременна и плод
травила пакостью, шпионом Фортинбраса,
Горацио сготовленной, и вот
Она плывёт не кролем и не брассом.

Ужели он Ей предсказал, что сын
(пока что хордовый и с жабрами) в утробе
Её почти дымящихся теснин
уже мечтает об отцовском гробе,

что маловероятное дитя
докажет точно Ей однажды ночью:
рапирой станет всякая змея,
когда в неё засунешь позвоночник?

(Пророк от предсказателя почти
неотличим по жестам, но стыдоба
пророчества, как истина, торчит,
как гоголевский нос торчал из гроба.

Пророчь любовь, хотя не будешь прав:
она – левее времени и зренья,
которое провидец, точно прах,
просеет сквозь сетчатку населенья.)

За что Она всплывает и плывёт
и опресняет водоём слезами,
за то, что в прошлом дочь свою убьёт
(не сына – дочь, но это – между нами)?

Зачем Она всплывает, если мы
ещё не утонули в этой каше,
зачем Её зрачки сохранены,
когда своими нам глядеть не страшно?

Когда вокруг отсутствует любовь,
присутствует пятнистое другое,
и в нашем теле происходит кровь,
хотя оно по замыслу святое,

и мягкое, и узкое. И мы,
и наши тени, что лежат валетом,
превозмогая сырость красоты,
пускай по кромке, но – мерцают светом.

Мужчины искривляют голоса,
когда лежат на девушках и стонут,
затылки подставляя небесам,
но эту перхоть небеса не тронут.

А браки происходят в волосах...
Пока сия бессмыслица маячит,
мужчины просыпаются в слезах,
створоженных в паху, и быстро плачут.

Геометрически равны, не стану лгать,
все сорок тысяч братьев тем курьерам
(которых было тысяч тридцать пять?..).
Теперь, пренебрегая глазомером,

потрогай девушку, которая умрёт
так далеко, что ближе не бывает,
но пустота, надувшая живот
Её, Её заставит всплыть (всплывает

уже...). Я не хочу смотреть туда,
где плавает Она в балетной пачке,
где не кипит, а плавится вода,
себя плывущей Девушкой испачкав...