Они опять стоят, затылками касаясь,
истраченный старик и девушка. Любовь
по ним прошла зачем, нечисто улыбаясь,
показывая смех бесшумный, словно кровь?

За что они вдвоём из темноты терпели
то ласку, то толчки невероятных тел?
Куда она лежит на старческой постели,
а он за что над ней, взлетая, не взлетел?

По ним проходит снег, который не опасен,
который не раздет, а в белой кожуре
пустеет изнутри и пустотою ясен,
и ясен пустотой, по крайней мере, мне.

На старике дрожит наброшенная кожа,
измятая не вдоль, а сильно поперёк.
Дешевле, чем слюна, он сам себе дороже,
но это никому пока что невдомёк.

Она стоит теперь спиной и даже дальше,
чем требует того его стыдливый пах...
Что старость изобрёл покрытый пылью мальчик,
что первым молоком он всё ещё пропах, –

известно ей зачем, какой корысти ради?
Зачем её ладонь блудлива и нежна,
вся в цыпках золотых, пока в самораспаде
внутри грунтовых вод плывёт его жена?

Почто седьмая страсть, закрученная в чудо,
его сжимает так, что он готов визжать:
"Ой, мамочка, прости, я больше так не буду!" –
хотя ему давно никто уже не мать?

(Попробуй запихнуть в крота зрачки с белками,
и зренье, как шампур, проткнёт комок крота,
так чудо, что к лицу небесными руками
придвинуто, почти кипит у кромки рта.

И кто, скажи, из нас, снабжённых мокрым сердцем,
зашив травою рот, его лакать не стал,
а увидал вокруг присыпанные перцем
охотника следы и сразу убежал?).

Вечерний городок. Они стоят у шторы.
А запахи стыда, бесшумные вокруг,
спасут их на корню, покуда разговоры,
не веря больше в слух, клубятся вместо рук?

Истраченный старик и девушка с пчелиным
укусом на лобке греховны кое-как.
Они плывут в стыде, без видимой причины
доверившись ему с готовностью собак.

Да кто она ему (а мне ответить жалко!)
[то любит рисовать дыханьем на стекле,
то движется под ним, как соковыжималка] –
вода, чей номер семь на кислом киселе?

В ключицах и локтях её не притаилась,
а прямо напоказ ветвится худоба
и кальцием гремит, почто, скажи на милость,
худеющая плоть сильнее, чем судьба?

"Твой скучный Фёдор Т. – трусливая мочалка
совсем не потому, что в старческой любви
он увидал позор, а потому что жалко,
что ты ему, козлу, поверив, – на мели,

с горохом на бобах, с пустой мошонкой сердца
останешься один [...] Мой милый серый дед,
не бойся, я смогу и на полу рассесться,
и письма разбирать, и первой сдохнуть. Нет?"

Их новый поцелуй изобретенью денег
был равен, и когда он вытянул тела
по швам у позвонков, то ангельские тени к
плечам их приросли, и будто бы зола

или, скорее, пух (не то, чтоб воробьиный,
но не лебяжий) взял и попросту накрыл
четверорукий шум из человечьей глины
и сильно замедлял произрастанье крыл.