Приятно, черт возьми, быть жупелом. Соберешься полюбопытствовать, о чем говорит литературный Интернет, заглянешь к Пирогову - там про злобного Кузьмина, заглянешь к Куталову - и там про него же... И ведь что характерно: стоит написать что-нибудь в самом деле умное и по делу - ни одна собака не отреагирует, а стоит мимоходом ругнуться по мелкому поводу - и пошла волна...
        Это "ж-ж-ж", как говаривал культовый персонаж современной аналитической философии, - оно неспроста. Чудится мне страшная разгадка: сетевые литературные обозреватели не любят литературы. Не хотят они писать о ней. Томно им. Скушно. Чтоб оттянуть эту печальную необходимость, изо всех сил стараются они поговорить сначала о чем-нибудь другом, более родном сердцу. У большинства обычно выходит про пиво - но есть и меньшинство, представленное Валерием Сердюченко: у того чаще всего выходит про Путина. Но, назвавшись литературным (а не политическим или пивным) обозревателем, писать только про пиво и Путина, увы, невозможно. Тут-то и возникает этот паллиатив: вместо того, чтобы писать о литературе - писать о том, как другие пишут о литературе. А лучше, по возможности, - о том, как другие пишут о том, как другие пишут о литературе. И это в то самое время, когда в литературном форуме "Русского журнала" безымянные читатели корчатся, безъязыкие, взывая (дословно): "Где, наконец, Белинский, который отделил бы зерна от кучи плевел?"
        Отдав первыми двумя абзацами дань сетевым традициям, перейдем к делу. Вот какой странный пассаж обнаружился в рассуждениях Кирилла Куталова о литературном контексте и о том, какое двусмысленное и превратное понимание оного симулякра я навязываю литературному сообществу в своих писаниях:
        "... Вряд ли кто-либо гарантирован от проведения слишком произвольных пунктиров при определении места того или иного фрагмента действительности в рамках целостной картины. Пример тому - творчество Шамшада Абдуллаева, по его собственной оценке, не задействующее регистр русской литературной традиции. Эта оценка в то же время не мешает Дмитрию Кузьмину поддерживать страничку Абдуллаева на "Вавилоне"."
        Преодолев естественный соблазн отозваться об этом пассаже в том смысле, что надежные гарантии выдает только Господь Бог, - попробуем понять, в чем тут проблема. Есть автор, который в своей творческой декларации так или иначе определяет свое место по отношению к контексту современной русской литературы (в данном - крайнем, но все же частном - случае: заявляет, что он к этому контексту не принадлежит; в действительности Шамшад Абдуллаев заявляет нечто гораздо менее прямолинейное, но для понимания проблематики в общем виде это не так важно). Что нам делать с этой декларацией? В самом ли деле автор - высший арбитр в разговоре о его сочинениях? Знает ли он лучше всех о том, чем его произведения являются или не являются, - или область его приоритетной компетенции ограничивается сферой творческих намерений, т.е. все, что автор может нам рассказать, - это чего он хотел, а о том, что у него получилось, спрашивать следует уже не у него? Все вопросы, понятно, риторические.
        Шамшад Абдуллаев и созданная им "ферганская школа" русской поэзии стремились, в полном соответствии с заветом отца оной поэзии Михайлы Ломоносова, к сближению понятий далековатых. Не только материал (на уровне реалий), но и самый воздух стихотворений Абдуллаева сотоварищи - сугубо местный, среднеазиатский: тягучее, стоячее время, в котором вязнут, развоплощаясь, события (в смежном виде искусства это ощущение замечательно передают сокуровские "Дни затмения"). Младшие, неудачливые соперники Абдуллаева, упорно называющие себя "ташкентской школой" (никто другой их так не называет), пытаются разливать эту массу в тетрапаковские параллелепипеды околокушнеровской силлабо-тоники. Выходит нечто водянистое и безвкусное, как порошковое молоко. Абдуллаев догадывается, что единственный способ совладать с этой мерзкой, но и завораживающей плотью времени - уловить ее собственное глухое пульсирование, подстроиться ему в унисон; он берет самую приспособленную для этого просодическую систему - американскую поэзию первой половины века, постуитменовскую - и вплоть до Гинзберга (в статьях и интервью Абдуллаева едва ли не чаще фигурируют французы с итальянцами - это отчасти кокетство, отчасти компенсация возможного комплекса перед поэтическими течениями, ориентированными скорее на создание собственного, сколь угодно иллюзорного мира, чем на болезненное вслушивание в наличный). Так возникает идеологема сопряжения среднеазиатского и американско-европейского начал минуя русскую поэтическую (равно как культурную и мыслительную) традицию.
        Однако язык Абдуллаев и его коллеги для этой задачи выбирают русский. Не родной узбекский (в ферганской школе были и русские по рождению авторы - Даниил Кислов, Ольга Гребенникова, - но не они создали феномен), - и не английский/французский/немецкий. Почему так - ответить невозможно, не зная узбекского, но предположить можно: русский язык, русская поэзия являются той нейтральной землей, на которой возможна встреча двух культур, двух ментальностей - среднеазиатской и североамериканской - без подавляющего изначального преимущества одной из них. И в этом смысле Абдуллаев действительно работает помимо имеющейся русской поэтической традиции.
        Но дело всё в том, что та же культурная и поэтическая проблематика, что занимает Абдуллаева, те же французские или американские ориентиры, которые для него важны, возникают и в творчестве сугубо русских авторов (между прочим, несколько раньше по времени). Аркадий Драгомощенко, Владимир Аристов, Александр Скидан, Василий Кондратьев также - пусть по другим культурным или психологическим причинам - пытались писать по-русски как бы вне русской поэтической традиции (и Абдуллаев охотно признавал в них собратьев по общей художественной стратегии, публикуя в своей "Звезде Востока" и сам печатаясь в "Митином журнале"). Но, разумеется, - если возвращаться из этих эмпиреев в суровые будни сетевой литературной реальности, - это "как бы вне" не имеет ничего общего с культурной невменяемостью, выражающейся в незнании этой традиции, непонимании ее, отсутствии интереса к ней. И главное - это "вне" на поверку обязательно оказывается "как бы вне": ведь традиция - на то и традиция, что она не просто предлежит работающим авторам, а вместе с тем ими же продолжается и создается. Вступив на поле, где до них играли в другую игру и по другим правилам, Драгомощенко, Абдуллаев и другие создают возможность играть и по таким правилам тоже. Ничего в этом особенного нет: уже и Карамзин у нас был, и Брюсов... Так садовник, утомившийся от регулярного парка с подрезанными шпалерами, во всеоружии своих знаний выходит за его ограду, чтобы разбить какой-нибудь сафари-парк. Проблема же самопальных сетевых (и далеко не только сетевых) авторов состоит в обратном: не зная и не понимая всего богатства и разнообразия предлежащей им традиции, они не могут предложить ничего нового и вяло топчутся, вертя в неумелых руках лопату, в уголках сада, давно возделанных без них.
        На самом деле в случае "ферганской школы" есть, конечно, еще один поворот сюжета. Некоторые декларации Абдуллаева можно понять в том смысле, что он не считает себя русским поэтом - а лишь узбекским поэтом, пишущим по-русски. Надо ясно понимать, что эта проблема никак не связана с конкретной манерой письма отдельного автора (не является ведь узбекским поэтом уроженец Винницы Аркадий Трофимович Драгомощенко; и даже украинским - не является). Это вопрос самосознания в чистом виде. Недавние дни шотландской литературы в Москве были пронизаны этим же сюжетом: на круглом столе с шотландскими писателями, пишущими по-английски, Александр Гаврилов, Татьяна Милова и автор этих строк долго и мучительно вопрошали, в чем состоит "шотландскость" продуцируемых ими текстов, - и не получили никакого иного ответа кроме: "Мы - шотландцы, поэтому то, что мы пишем, является шотландской литературой".
        Есть два уровня этой проблемы. Первый: достаточно ли считать себя кем-либо, чтобы быть таковым. Европейская цивилизация, вообще говоря, подразумевает необходимость верификации всяких самоидентификаций, хотя искусство нового времени, широко внедрявшее идентифицирующий, назначающий жест ("я называю это искусством - и оно становится таковым"), безусловно, морально готово обратить его и на самого художника. Второй: образуется ли новое культурное свойство простым сложением двух имеющихся. Достаточно ли быть шотландцем и писателем, чтобы быть шотландским писателем, - или для этого необходима определенная интерференция этих двух качеств? Европейская цивилизация, опять-таки, традиционно исходит из необходимости интерференции, поскольку обратный подход противоречит известному логическому правилу, именуемому "бритвой Оккама".
        Вся эта проблематика - культурологическая. Литература может рассматриваться как культурный феномен в ряду других, как не более чем один из способов манифестации культуры (в частности, национальной) - и тогда быть шотландским (или узбекским) писателем означает то же самое, что быть шотландским (узбекским) художником, архитектором, историком, политиком и т.д. Такой подход на свой лад правомерен: литература, как всякая реальность, подлежит ведению разных научных дисциплин, и каждая эту реальность схватывает и членит по-своему. Но когда мы говорим о литературе, то по умолчанию обычно предполагаем филологический взгляд на нее, понимание ее как (в самом широком смысле) языковой практики, потому что именно при таком подходе мы имеем дело со спецификой литературы, вернее сказать - именно такой подход и выделяет литературу как более или менее определенный предмет (поскольку познание, как известно, начинается с операции выделения дискретных предметов из континуальной реальности). А этот взгляд видит ровно столько литератур, сколько есть языков, и узбекский писатель, пишущий по-русски, имеет для этого взгляда то же значение, что православный писатель, пишущий по-русски, военный писатель, пишущий по-русски, женский писатель, пишущий по-русски, и т.д. Что, разумеется, никак не воспрещает отдельно разбираться в специфике узбекской, православной, военной, женской культуры и/или психологии, выраженной в сочинениях этих писателей.
        Прошу прощения у сетевых обозревателей за недостаточное количество в моем тексте пива и Путина. Чтобы не обманывать их ожидания так уж жестоко - несколько слов под занавес: пиво и Путин. Пиво и Путин. Пиво и Путин.