40 ласковых сестер сходятся в поединке с 40 тысячами братьев.
50 данаид берут на себя функции 50-ти египтидов –
То есть в брачную ночь погружают в них 49 кухонных ножей.
И только кровосмесительная Гипермнестра,
Забывшись-забившись в объятьях
Линкея, нарушает плавное течение мифа
О братской могиле мужей
В Аргосе.
И вот 49 сестер с ковшами, кувшинами,
Фляжечками, флакончиками, тазами
Наполняют безвидную бочку
Под гогот разъятых мужей...
Между прочим, приходившихся им кровными родственниками.
Кровь кровных родственников уходит в землю,
И зыбкими голосами
Данаиды взывают о том,
Что вряд ли бывают хужей
Ситуации ихней.

Вот как произошла на свет женская поэзия.

Я подумываю о том,
Чтоб словосочетание это сделать своим
Nom
Du plume.
Поэзия – пусть будет мое первое имя.
Женская – пусть будет мое последнее имя.
Вороне я предлагаю "скажи сыр",
Попугаю – "скажи изюм".
Мой изысканный друг какаду с коготками стальными.

Тезис:
Поэзия ничем не отличается от имен,
Парфюмерии, уборных, болезней, белья.
Она бывает мужской и бывает женской.
Половые признаки этого дела вместительней черной дыры,
Тяжелее бревна,
Которым стало Древо Познания.
Без гормонов поэт – это Лемешев (он же Ленский),
Либо Мину Друэ (то есть Барт),
Либо Ч де Г
(с Ваксом Калошиным, пиликающим за сценой).
Ибо слова – это влага, стекающая по левой ноге,
Правая возвышается, согнутая в колене, прикрытая простыней.

Замуж за дурака, Офелия, за стены монастыря!
Кляп тебе в рот, Офелия! (Кляп – это грим убогого эвфемизма.)
Нож тебе в руку, Офелия! (Нож – то же самое.)
Пока не заря,
Нож отравленный под сосок тебе, Гамлет!

...Пир с парнишками по скамьям – это не пир, но тризна.

Где стол был яств арголидский, где был чертог,
Где слова – мужские и женские – совокуплялись, стоя
У последней черты.
Там Ваше имя теперь, там знак Рыбы, там новый Бог.
Там канальцы железом расплавленным залиты,
Там асфальтом яичники залиты.

49 сестер ласковых: Анна, Марина, Софья, Ольга, Елена, Наталья...
Облако пепла с Везувия закрывает хвост очереди.
И каждая с петелькой на гусиной шее,
Каждая – с сыном, катающимся на полу,
Выкрикивающим изобретательные проклятья,
Каждая – в брюках Марлены Дитрих.
В противном случае – "no shoes – no service".
Там был стол яств. Но там без брюк не пускают к столу
Их мужья они же жертвы они же братья.

Женская – имя мое – бубенец в руке.
С татуировкою на бедре.
С типуном на уже неродном языке,
Окаменевшем от впрыскиванья семени Египтидов.
Я плыву по речи своей,
Как Офелия по реке.

Берег снабжает меня переменой видов,
Льдинки лягушек разбиваются об меня,
Об меня расшибают лоб близорукие рыбы.
Доплыву до моря – домом моллюсков станет моя спина.
Чайка сядет на приоткрытые губы.

А.Л.Верлинскому

– Ты не находишь?
– Нет, я теряю. Часы, ключи,
Путеводители, деньги, звезду в ночи.
Если б меня послали нести дары
Чудо-ребенку, так бы и ждали, сидя у конуры...
В смысле, у хлева... В смысле, у яслей... Видишь, я даже нить
Мысли теряю... Мне ли на Минотавра с вилами выходить?

Минотавр – это хищная разновидность кентавра.
Все они в свой черед
Под кнутом эволюции превратились в велосипед,
На котором берлинской ночью, густою, что липов цвет,
Я вращаюсь по парку, похожему на браслет

На запястье прислужницы в тех яслях... на темной доске в углу
Галерейной невнятицы... У ней на ночном ветру
Слезы катятся из неподвижных вишневых глаз...
И вокруг нее столпотворенье. Откуда? В тишайший час
Человечества? Но кто толковал сие
Сновидение Библии, тот видел не острие
Инструмента религии, вонзившегося в ту ночь,
А базарную давку волхвов, петухов и проч.
Как мне нравятся эти бесстыдство и спешка: с криком "Держи вора!"
Всё впихнуть в свой пропахший сеном и салом худой мешок:

Этот волхв преподносит жабу, тот – птицу, тот – комара,
Тот – совсем уж пропащий – дымящийся ком кишок,
От ягненка оставшийся... Повсюду возня, игра,
Крики, блеянье, хохот... Сказала уже – возня
Персонажей Писания... Иосиф: "Сюда нельзя!" –
Завывает и загораживает жену,
И младенец ее от страха отрыгивает слюну...

Вот он, собственно, из-за которого весь сыр-бор,
Он лежит на ее коленях, пунцовый, как мухомор.
Лишь клинически отвлеченный ум различил бы в нем
Придающего Стройность Бесчинству, В Котором Живем-Умрем.
Остается лишь верить на Слово. Может, и вправду так.
Потому что даже на этой картинке привычный мрак
Расступается перед ним, как толпа – пропустить царя,
И за ним сгущается снова. Нескоро еще заря.