ПРАВИЛА НАБЛЮДАТЕЛЕЙ
Они называются первыми попавшимися именами:
– Анна Петровна.
– Андрей Ильич.
А становится страшно.
Имена недействительны, если они
называются каждым словом.
Приближается? Что вы,
такое не приближается,
оно просто идёт навстречу.
Между словами непустоты
растут окончания непредметов,
повышение тона рождает душу
криком!
– Как ваше имя?
– Арахна.
– Как ваше имя?
– Лазарь.
– Арника.
– Ноосферату.
Спросишь у Лазаря, как молчать,
тот отвечает:
– Не слишком ли точную
ты выбрал науку?
Слова сырые и слепые, как цветы.
Тишина, тишина, настороженность.
На вешалке висит пустое платье.
Из кармана торчит наблюдатель.
– Знаешь, где твоя мама?
Ночует в товарном вагоне.
жизнь её тлеет, одежда ветшает,
никто её не поднимет,
не отряхнет, не зажжёт ей сердце.
Это не вылечишь.
На четвереньках иду к окну.
В окне наблюдатель.
Где твой отец?
Он так боялся,
и сошёл с ума;
иногда выходит на берег,
собирает бутылки после туристов,
верит собакам, людей боится,
убежит, если ты подойдёшь к нему близко.
Знаешь, зачем всё это?
Скажешь, кому это надо?
Не подавай реплик, только скрипи дверью.
Краски плывут, а стены стоят,
а они
зовут меня дочкой, любимой сестричкой.
А-о-ни-а-о-ни-ды-ря-вы-ми-ря-вы-ми-
пальцами ловят людей,
повторяют: эта страна искажает наших детей.
Имена без верха, слова без вершины.
Безостановочно.
Надо
пройти до истока наверх и узнать,
откуда идут наблюдатели.
И приидет царствие твое,
и будет слушать тайны твои.
И придет царство без названия.
Таковы правила наблюдателей.
* * *
Обнаружилось: солнце высохло, облетело.
Обнарушилось: ближе к вечеру невозможно.
Как обрушилось: не могу прощаться,
хохотать на рельсах,
читать о прошлом,
не могу совмещаться!
Прячусь, путаясь в перифразах.
...как в подъездах,
ошибся дверью,
ложись на коврик.
Всё от холода.
Руки синие, руки лиловые,
остальное бесцветно. И это
тоже от холода.
Что-то сломано, что-то испорчено – самая сердцевина.
Цевин-цевина, цвин! – заело пластинку:
господи, ветка тычется в окна,
тихое рыльце, как у ребенка,
как у летучей свинки,
господи, лампу трясет от лая,
она охраняет двери сарая,
двери рая, аллитерайя...
самую сердцевинку.
боже, не спится консервной банке,
она считает себя цыганкой,
она гадает себе на картах,
щелкает каблуками.
Вещи движутся к эпилогу.
Я молчу в ожиданье слова.
Слово душу мне раскололо
и ушло,
никто его не удержит.
Что-то сломано. Так колонна
набегающих начертаний
сокрушается: "Здесь тебя...
(нечитаемо)... здесь никто...
(неразборчиво)...
здесь никто не удержит".
На крышах сказано, нет, на душах,
в душах сказано: Тише, мыши!
Тише, мысли.
будете тише, и вас услышат,
будете тише – вас
никто не удержит.
Чудно медленно многолюдно.
Развиднеется то, что смутно.
Ближе к воздуху, чем у потере,
будем плыть под дождем, как звери,
будет холодно, и никто не удержит.
ГОРОД ГДЕ Я
Весь репейником зарос
славный город элоким,
он же камень, он же каин,
он же автор всех развалин,
он же малый тохтамыш
с незабудками до крыш,
победитель – а печален,
наш осколок и тиран,
славный город варраван.
*
Рабочее название – "Предместие Рабочее".
Да кому оно понравится! Кому оно запомнится!
А люди сразу смотрятся как солнечные кочки,
а люди тут же гладятся, как солнечные кошки,
глядят, глядят испуганно,
как солнечные зайцы из силков.
Огуречная рассада
вырастает под ногами,
когда мы идем по улице,
меняя декорации
легко и широко.
А мы идём по улице
не первые сто лет.
Те же и кордебалет.
Над землей нависла туча:
леша речкин, ваня пучкин,
гречкин, рачкин, водокачкин,
под ногами мать-земля.
До земли нависла проза,
по земле растут грибы,
это место для навоза,
это место для судьбы.
Ручи-ечи-ечи-ечек,
ручеек, ек, ек.
Под водой таятся трубы,
там инкубы и суккубы
и мутанты-комары,
это место для игры.
*
По трамвайному маршруту не спеша
вышла голая веселая душа,
её ловит мышеловка
за хвосты, за хвосты,
под ногами просыпаются
высокие мосты.
Ты держи ее, столица,
на окраинах не рвись,
негде голому укрыться,
хоть под землю провались.
Это место для находок,
для чудовищных вещей,
одевайся не стесняйся,
мы спасенье для людей.
Полотенце в яйцеклетку,
небо в мелкую монетку,
мотылек на сарафане
монастырь на подолу
Мотылек на сарафане,
монастырь на подолу.
*
Это что за остановка?
Это речка ушаковка?
Это станция Динамо,
проезжайте сразу мимо,
тут неладное творится:
кошка дохлая лежит!
Не пинайте ее ножкой,
вместе с этой дохлой кошкой
мы владеем мирозданьем,
иглокожим созерцаньем,
совершенным опереньем,
почвой, почтой и собой.
Я любуюсь дохлой кошкой,
а она дитя эфира
выше станции Динамо,
а она такая дама
выше неба и земли.
Не пинайте ее ножкой,
эта кошка лучше всех!
*
Я жонглирую на кухне,
для веселья, для окраски,
в потолок летит картошка,
настоящая красотка,
у нее такие глазки!
На плите живут кроссовки,
им сегодня примечталось,
что совсем-совсем немного
ждать зимы седой осталось.
свет мой зеркальце разбейся,
разве я зима седая
ЕГИПЕТСКАЯ ЛИХОРАДКА
Горькие чайные листья жует как машина.
Ах огневица ты поскакушка,
весь мир – вершина.
Ах череда лечебных дел и занятий, кора крушины!
В садах египетских хватит звона, хватит и зелья.
Ах, провинилась земля провинций теплом скудельным:
у нас весна вызывает гнев
суконным видом,
в садах Египта лекарства нет
таким обидам.
Владей, голубка, бери города и деревушки.
Твои портреты, твои живые стада, твои игрушки.
В садах египетских хватит сглаза, чтобы напиться.
Ох, лихоманка же ты зараза, моя девица!
Готова плакать, готова падать из рук, готова скрыться.
В глазах египетских хватит мук, чтобы отмыться.
Вот и умылась, вот и открылась
тысяча листьев.
Ах лихорадка моя палетка, на каждом числа!
Красные – чётко, чёрные – шатко, хватит ли чистых?
Хватит лечиться! она пришла, хватит лечиться!
КОМЕДИЯ
I. Берег и разбег
*
Волны взошли, ударились, попрощались.
На берегу, лишившись сердец, вращались,
бились с исчезновением дни недели.
Дни ушли, а водоросли остались.
Водоросли от холода побелели,
стали неразличимы, и берегиня
ползала по-пластунски, скребла когтями,
плакала над теми и над другими.
Пахнет собачьим кормом
и Мёртвым морем.
**
Говорит как режет, говорит как хочет,
ходит по правую руку речи,
о владыка всех побережий,
как ты счастлив. Как мне... извечно
в чувстве брошенного предмета,
говорящий на междуречье,
никогда-нибудь, иногде-то!
льдинки, льдинки, валокординки
затрещали, как позвоночник.
Дай мне самый собачий холод,
дай мне самый собачий повод!
Самый крохотный... поводочек.
Я нас путаю. Нет, не стыдно.
Мне тебя все равно не видно.
II. Промежуток
Я хотела потрогать дерево.
На дереве ничего не было.
Ни сверстников, ни ровесников,
ни вестей, ни веток, ни тапочек.
Кожа его темно-белая
завязана грязной тряпочкой,
истерзана.
Стеречь тебя не надо,
тем более предостеречь.
Ты стонешь и качаешься. Иди.
(И я ушла)
III. Вместо восхождения
*
Даже в мотылёчке есть род небесный,
а мне от легкости тошно.
Воздух милый! что ж я так легковесна,
что же я так ничтожна!
Сильные хотят оказаться выше,
а мне от легкости страшно.
Смотрю наверх, а неба не вижу,
вижу дом двухэтажный.
(Вижу сон двухэтажный).
**
Как будто утром я взошла на воздух
и там стою, не чувствуя себя,
не в силах ни подняться, ни спуститься.
И так от страха пела наверху:
Блаженны не имеющие цвета –
окраины, болота, гаражи.
Качели. Одинокие собаки.
Почти рассвет. Они лежат ничком.
А голоса их носит так высОко...
***
"Сухой бы я корочкой питалась", –
пели старушки, идущие в белую землю.
"Мизерикордиа", – пела глухая канава.
"Милости просим, милости", – пели собачьи детки.
Пела оградка сырой могилы: "Разве я что-то значу?"
"Буду навек вторая", – не слыша себя от счастья – первая скрипка.
****
А далее мне снится новый сон.
Как будто я ходила по земле,
но медленная сила поднимает
и тянет по немыслимой дуге,
притягивает. Втягивает в солнце.
Вначале я держалась за траву,
цеплялась за кусты и за деревья,
и вдруг оторвалась, а в голове
оборвалась и высветилась фраза:
"останемся живыми голосами".
И надо ее вспомнить по-латыни,
но я забыла раньше, чем читала.
А прочитала раньше, чем родилась.
