в
на белых водах
в Ленинград

где я
на эти торжества
сам вроде божества

и я
не отверну лица
в лицо поцеловать отца

вот батюшке награда
а
много и не надо

а
много и не буду
туда смотреть отсюда

сюда
на лилипута
с букетом из салюта

на плитке шоколада
привет
из Ленинграда!

        Я даже не знаю как начать роман, – но если говорить откровенно, я не думал о нем, меньше всего думал, где остался, в низине, тумане – хотя вполне преуспел в различного рода начинаниях. Мне сказали, что если идти по дороге, то ни к чему не придешь.
        Надо сразу, поскольку откроются все пути, – так я прочел. Потом было, что ни в какие они переулки не сворачивали. После, если представится возможность, я прочту стихотворение, написанное в пору моего ожидания. Приблизиться к дождю затруднительно.
        Не особенно уверен в том, что знаю. Меж тем именно эта неуверенность, насколько я понимаю, вселяет веру в то (чего скрывать, иногда это чувство достигает неизъяснимой силы), что брезжит за последним очертанием известного. Добродетель.

*

В двадцать четыре скрутил веревку – мать и соседи
          Отговорили. Прошло. Умер от рака губы.

*

Путник, ступай в Дивногорск,

*

Глухонемой недоумок:

*

Зуб даю, что сбегу: дожидайся, на ночь засовы
          Не запирай и стакан не убирай со стола.

        Повсюду мелькают красные и желтые повязки. В Пекине появляется все больше детей, которые предсказывают будущее. Впереди вооруженных отрядов едут девочки. В руках у них красные фонари. Их одежда такого же цвета. Подъехав к реке, они ложатся на землю. Вчера самая старшая говорила, что в мае ихэтуани займут Пекин. Ее сестра умела вызывать пожар, забравшись на крышу высотного здания.
        Тетка моей жены хотела сражаться на стороне ихэтуаней, но ей не досталось осла. Когда пальцы заиндевели, она бросилась под поезд.
        У ворот дома лежит голова торговца опиумом, который год назад приехал в Шанхай из Англии. Если подойдешь поближе, увидишь в зубах две монеты. Пекинес отгоняет от нее детей, потом вырывает прядь волос и тащит во двор. Из пригородов Нанкина уехали почти все французы. В сундуках у них обезьяньи хвосты, несколько пар очков, план Калькутты, ложки из золота и перечень действующих лиц пьесы "Ван Дэсо снижает арендную плату".
        Создание Гоминьдана казалось выходом из положения. Крысы переселяются на берег Хуанхэ, чтобы было ближе ходить купаться. Через неделю начнется ливень.

ученица соблазняет апексимову ты бежишь и исчезаешь с фотоснимка
неба синь над оторопью недоброй выбелена перекисью облака
солнце врет ноль около анабиоз колкое веретено выпало давно из
задави меня плиз яркокрасный мерс

лилии белей белее каллы как стаканчики чок-чок бортами
как угонщики в колготках из нейлона с лайкрою вплетенной от дюпона
с магнумом за поясом с карманом отягченным холодом гранаты
и вопит истошно голос рации призывающий без боя сдаться их
ласточка ты реешь в облаках

Солнце настигало его повсюду –
даже в сортире.
Солнце дорог,
солнце эпидермиса.
Но желтый цвет единственный возвращал его к жизни
по утрам, белые стены кидая в лимон,
скворча глазуньей.

И руки, множество рук,
оливковых, томных,
и бессмертная красота,
и простыни, смятые в кинолентах,
и кровь – много крови:
Ave Salvatore,
скорбный и сладостный.

Не бздеть! Бог рядом.

        КУЗЬМИН. Сегодня я имел подлость убить этого орла. Возьми!
        АНДРЕЙ. Да зачем же мне мертвая птица?! Что я, таксидермист, что ли?
        КУЗЬМИН. Жить надоело!
        АНДРЕЙ. И чего бы тебе не жить! Маша тебя любит; только мигни – и сразу свадьба!
        КУЗЬМИН. Я понял. Писание пьес, постановка пьес – дела эфемерные. А вот археология – это материализм, это земля, это глина, кирпичи, стеклянные осколки, золото!..
        АНДРЕЙ. Между прочим, за пьесы и за эти... спектакли... хорошо платят! А у археологов зарплата – нуль! Они энтузиасты.
        КУЗЬМИН. Жизнь моя летит под откос, как прокуренный вагон!
        АНДРЕЙ. Откуда?
        КУЗЬМИН. Откуда что?
        АНДРЕЙ. Слова откуда?
        КУЗЬМИН. Я не знаю, откуда и куда летит моя жизнь!

по весне линии разлетелись с руки
смешались с перекрестками городов
ева связала из них гамаки
для бессонных ночей и для сладких снов

ева вышла за яблоком а на улице гололед
ева вышла а монетку с собой не взяла
за яблоком а принесла вино и мед
и у двери нашла лодку и два весла

щастие            шепчу я            щастие
щастие            шепчу я            невозможно
невозможно            вслед шепчу кому-то
щастие            куда ты закатилось
дымчатым комком домашней пыли
колобком из грубой шерсти
сумерек шотландии моей

        Возле скамейки стояли деревянные костыли, я видел, как Катя взяла один и передвинула красный лист, лежавший на тротуаре. Подвинула к нему жёлтый. Долго на них смотрела, потом снова взялась раскладывать те, что были на скамейке... Когда я наконец подошёл ближе и сказал: "Катя, признайся, ты собираешь puzzle", она так улыбнулась... У неё были очень красивые глаза... Стас говорил, что только из-за этих глаз он и женился. "Они как Ворскла, на которой она родилась. А это – самая чистая в Европе река. И у неё поэтому самые красивые глаза, – говорил Стас, но всегда добавлял после небольшой паузы, – в Европе". Мол, есть, есть ещё другие континенты... Я помню, что у меня что-то сжалось тогда во дворике... А может быть я вообще... Иногда мне казалось, что я на самом деле люблю Катю... В отличие от Стаса, которому так не казалось никогда. Он всегда её немного стыдился (то недостаточно красива, то недостаточно умна, в зависимости от его настроения), от чего мне становилось стыдно за него самого. Но – бог с ним, со Стасом... Есть сцены, которые почему-то невероятно отчётливы... Кто-то писал, что причина этого в рекурсивности функции памяти, кажется, Толстой...

И просто заметить, что мне, как читателю, гораздо интереснее, например, Лимонов – мученик светотени ("Рембрандтовский луч солнца из-за её спины узко ложился на моё лицо и дальше иссякал в глубине тёмной гостиной, случайно затронув по пути два-три лаковых бока мебели. Мне захотелось рукою сдвинуть луч, но пришлось отодвинуться от него вместе с высоким стулом"), чем Лимонов-мученик (Национал-Большевистской) Партии и (Новорусского) Правительства?

К блистательной груди между сосцами
мадонна руку нежно приложила,
и полыханье страсти окружило
и руку белую и груди сами.
Искрились и белели снег и пламя;
то жгло сверканье это, то знобило
и тот же блеск очам ее дарило,
что звездам млечного пути над нами.
В сиянье небывалом сочетались
и четкость этих форм и млечность эта
и тем взаимно одухотворялись.
Двояким полыханием согреты,
и грудь, и очи чудные казались
слияньем дивной чистоты и света.

        Однажды вечером задувающий в окно ветер становится холодней, и ты кутаешься в одеяло. Листья кленов на Уоллес Авеню уже облетели, и кого бы ты ни любила прежде – больше он не придет. Такова жизнь. Все меняется со сменой времен года, да и в ходе эволюции тоже. Одна ошибка, один неверный шаг могут привести к чему угодно. Но, возможно, здесь срабатывает что-то иное, а не просто случай или естественный отбор. Возможно, кто-то изменяется просто потому, что надоело то, что есть. Возможно, наши дети просто захотят быть не такими, как мы, – и отрастят перья, научатся дышать под водой и видеть в темноте.

Когда тебе уже все наскучит
сделай себе ангелочка и старичка
играть нужно так
подставишь старичку подножку так что хряпнет мордой об асфальт
ангелочек опускает головку
дашь старичку 5 копеек
ангелочек поднимает головку
разобьешь старичку камнем очки
ангелочек опускает головку
уступишь старичку место в трамвае
ангелочек поднимает головку

Образы туннеля и отверстия – тоже эмблемы латиноамериканского искусства. Входное отверстие туннеля – место эпифаний и исчезновений. По темным ступеням сознание спускается в слепое царство стихий, к истоку и началу; и наоборот, образы, погребенные в глубинах, поднимаются в поисках солнечного света. В истории искусства ХХ века одержимость образами, всплывающими из глубин, отличала прежде всего сюрреалистов.

Одно из общих мест консервативной культурной критики должно быть перевернуто: вместо заявлений о том, что новые медиа превращают нас в пассивных потребителей, которые только лишь тупо уставились в экраны, надо заявить, что эта так называемая угроза новых медиа – в том, что они лишают нас нашей пассивности, нашего аутентичного опыта пассивности, и таким образом готовят нас к бездумной лихорадочной активности.