Странны растительные связи. Писателям, а паче поэтам, надобно взором, словом тянуться за ветками, стволами, мысленно повторять их изгибы, следовать их подветренному колыханию. Искусство утрачено. Во многом. Алфавит деревьев известен единицам. (Русский алфавит деревьев и, вообще, смыслы русских букв – особая, еще не написанная статья.) Язык трав доступен разве что полуграмотным колдуньям где-нибудь в глухих пиренейских деревеньках. Что же, двинемся неспешно к Пиренеям.
        Ровно год назад мне случилось переезжать из незабвенного Базеля. Силуэт готического (ну хорошо, псевдоготического) храма в окне мансарды был до последнего дня полузакрыт папирусом. Он рос на узком, слишком гладком швейцарском подоконнике, во все раздувающейся стеклянной банке, ибо жаждал нильских иллюзий. Его выиграла во что-то вроде лотереи моя девятилетняя дочь (не могла не выиграть), перебирающая листики на генеалогических древах всех двадцати шести династий с не меньшей ловкостью, чем усердный богомолец – любимые четки. История готова расщепиться, подобно папирусному листу. Разумеется, сакральное растение нельзя было бросать и даже дарить, но и везти его с собой (разлапистый букет, высотой в окно) представлялось немыслимым. Было принято деструктивно-конструктивное решение. Чудесные, в характерных полосочках стебли были срезаны и выброшены в мусор, стеклянная банка разбита, а корневище с остатками почвы-болотца, приостановившись в Париже, доехало в поезде до Бордо.
        Незнакомый дом. Тот ли, не тот? Тот. Двенадцатый номер, как и в Базеле. Один плюс два равно... Но оставим пока нумерологию. Папирус! Роскошный папирус перекинулся через садовую дорожку, почти закрыв ее. Усталый всхлип радости: все случилось правильно, и этот дом пригоден тоже. Все правильно, растение осуществило связь, причудливо соединив два очень разных дома. Дом – это серьезно. Это стихи.
        Бедное кочевое корневище, полуживое нечто, разумеется, обрело почву рядом с пышным прототипом. Забегая вперед, скажем, что ему не суждено было восстановиться в прежнем великолепии, но судьба его уже не столь важна, как прежде. Взгляд вверх: пиния, правда, соседская, но изрядно нависающая над садом. Прыжок на Авентин. Прыжок назад. Контакт. Связи восстановлены.
        Внизу, под папирусом, в дольнем царстве сада, ярко светились оранжевые ягоды на изящных кустиках с резными листьями, явно очень ядовитые, настырные несколько, навязчивые. Ниже была только трава.
        Подоспевшая через пару дней хозяйка-немка, с погребенным под статусом хаузфрау филологическим прошлым, в ответ на мою просьбу объяснить что есть что в саду, нарекла забавные кустики Orangenbaeumchen, тут же оговорившись, что плоды, размером и формой напоминающие помидорчики-cherry, апельсинами, конечно, не являются. Научного названия хозяйка не знала.
        Плоды опали, растоптались, истлели, исчезли. Ровно через год появились новые плоды, или вернулись прежние – вечное исчезновение. Паслен, solanum – название кустиков. Теперь мне известно это, потому что...

        Дмитрий Бавильский написал роман. В подзаголовке этой заметки нет выходных данных книги. Дело не в моей небрежности или еще каких-нибудь экзотических причинах. Все объясняется проще: роман пока не опубликован.
        Гомосексуализм, терроризм, шпиономания и шпиономахия... Что еще? Фетишизм. Немножко физиологии. Можно ли без этого в романе? Нужно ли? Не имеет значения. Это к вопросу о сюжете.
        Три части с эпилогом, из чего незамедлительно следует: 3 = 4. Отнесем математические недоразумения на счет мирного филологического прошлого моей квартирной хозяйки. Pomo d'oro – золотое яблоко. Золотые яблоки Гесперид – иберийские апельсины, которые можно есть лишь один раз в году, во время священных оргий, в другое время и при других обстоятельствах они смертельно ядовиты. Мы уже совсем близко к Пиренеям. Контакт и здесь.

        Итак, к Пиренеям направляется... хочется сказать – богемная, хочется сказать – парочка. Но нет, мы имеет дело с классическим menage a trois. Струнное трио, но и немножко фотографы, немножко поэты. Любовники прежде всего.
        Три, затвердили мы когда-то раньше, не равно двум, три есть два плюс один. Детский вопрос: сколько среди главных персонажей девочек и сколько мальчиков, автор разрешает лишь на уровне намеков. Не то два мальчика и одна девочка, не то две девочки и один мальчик. Может быть, стоит перейти к дробным числам?
        К противоречию, а заодно и к кровожадным интенциям делить человека на части, читатель, вероятно, придет не сразу. Предположим для начала, что мальчиков двое, а девочка – одна. Девочку звать Таня, мальчиков – Ингвар и Дамир. Таким образом, в Пиренеях все трое – безусловно, русские, а России – русские, но не безусловно. Еще одно противоречие. Слишком много для начала. Обратимся к названию романа. Вернемся к растениям.

        Семейство пасленовых. Его мистика тонко почувствована автором. Странное, обширное семейство. Золото (рomo d'oro) и грязь (на картофельных клубнях). Живительный сок и яд. Казалось бы, противоречия множатся. Но нет, иллюзия, движемся дальше.
        Помидоры. Картошка. К этому тысячи видов ядовитых (они же лекарственные) растений. К этому: табак. Мир окутан пасленовым дымом. К этому: мандрагора. Меж братьев все проще: довольно чечевичной похлебки. У сестер не обходится без мандрагоры. Корень кричит человеческим голосом, когда его вырывают из земли. Добывающий его погибает, если не предпримет особых мер предосторожности.

        Ну что же, растения действительно способны рассказать многое, если уметь понимать их язык. "Одинаково однолетни и двудольны": 1, 1, 2. Единица и двойка, за которыми всегда просматривается тройка. Три первых числа Фибоначчи. Золотое сечение. Неестественность грубого, вымеренного деления пополам подтверждается здесь.
        "Верх и низ, корень и крона, красное и бурое". Верх и низ – две абстракции, плюс и минус бесконечность. Корень и крона – два ограничения, два осязаемых противопоставления. Красное и бурое – множество значений, кровь свежая и запекшаяся, красная пища мертвых, бурый цвет ржавчины (разрушение) и бурый цвет тех же помидоров (канун созревания). Таким образом, бесконечность отражается в отрезок, и уже из него перескакивает в какой-то мудреный космос (= не-хаос).
        "Помидоры и картошка", прибавить сыр, поставить в печку – получится итальянская запеканка "Примавера" – весна. Яркая свежесть выходит из адского пламени.
        Пожалуй, Пиренеями и Апеннинами мы не отделаемся. Придется двигаться дальше на запад. Америка. Символ того, что дала Америка Европе: горстка пользы и много яда. Это Северная Америка, а Южная – лианы и картофельная красная сладость. Больше явного яда, меньше скрытого (в Северной Америке – наоборот).
        Может быть, впрочем, удастся обойтись без Америки? Автору романа это удается. Самолет с (не)разлучной троицей разворачивают над Атлантиком. Герои выныривают в Амстердаме. Резонно. Испания и Голландия традиционно вместе.
        В Испании было достаточно самой Испании, в Голландии – не очень музыкальной Голландии – начинает звучать музыка, ибо перед нами...

        Музыкальный роман. Восторженные прустофилы, сюда! В третьей части романа вам сыграют то, что вы мечтали услышать страстно и безнадежно – сонату Вентейля, и скрипичные вздрагивания перейдут в рябь амстердамских каналов. Музыкальные фрагменты, безусловно, – одни из лучших в романе.

        Девочка, которая узнает ноты раньше букв, – красивый образ, но, как ни парадоксально, приземленный. По-настоящему музыкально одаренных детей трудно научить нотной грамоте: она нелогична и противоречива. Выспренна. Груба. Надоедлива. Случайна.
        Девочка же, как будто, – да-да, та самая Танечка – до поры до времени обладала сверхспособностями, и не только в музыке. Странно, что взрослую Таню не особенно мучат воспоминания о прошлом всемогуществе.
        Почему же Таню избрали принцессой маленького матриархального княжества? Может быть, все-таки, что-то особое осталось в ней? Роман не дает ответа на этот вопрос, но, тем не менее...

        Новый матриархат исподволь провозглашен автором на смену увядающему патриархату.
        Матриархат невозможен без жертвоприношений. В прежнем матриархате преобладали мужские жертвы. Царь-жрец приносился в жертву с окончанием года или великого года. Новый матриархат посягает и на женские жертвы. Принцесса, чтобы стать королевой, обязана расправиться с нынешней королевой. Никакой жалости.

        От этой смерти – единственной в романе – автор отправляет читателя к смерти абстрактной, на кладбище. К мертвым цветам – искусственным цветам, производством коих занимается семья главной героини. Искусственные цветы слишком мертвы даже для кладбища. Абсурд. Невозможность. Пустота. Абсолютное небытие. Этим начинается жизнь будущей принцессы.
        Не появись рыцари, она и не узнала бы никогда, что она – Принцесса, ибо патриархат продолжает устало царствовать, и...

        Умопостигаемость матриархата доступна пока только мужчинам. Разочаровывающие туповатые метания оторвавшейся от своего социального слоя дамочки – обратная сторона переходного процесса и не имеют ничего общего с традиционными феминистскими бедами: чрезмерным умом или чрезмерной глупостью. По-настоящему умные дамы все-таки предпочитают мужское общество.
        Ум движется за чувством. Увы, Принцесса не могла появиться на свет в "хорошей", просвещенной семье. Только в простонародье живы отголоски совсем другой просвещенности.

        Но, повторим, только отголоски. Путь все-таки лежит к Пиренеям, несмотря на все помехи на этом пути.

        "Знаки препинания" – это подзаголовок романа. Знаки препинания призваны приостанавливать, обуздывать словесный и буквенный поток. В позитивном ли смысле, в негативном ли.

        Каскады двоеточий, a la madame de Sevigne (еще один привет Прусту, его бабушке и его поклонникам), забавны, но не они мешают глазу плавно скользить по строчкам. Стиль романа, увы, далеко не безупречен. Есть длинноты. Попадаются сорные слова, вульгаризмы. Вызывает недоумение качество переводов из Ангелуса Силезиуса в окаймляющих роман цитатах. Но, повторяю, роман не опубликован, поэтому рано публично говорить о недостатках. Роман интересен прежде всего безупречной структурой.

        Гауди. Саграда Фамилия. Песочный домик-дворец. Не готика, но иллюзия от готики. Избегайте присматриваться к деталям. Они могут разочаровать. Слова – не капли и, тем более, не влажный послушный песок. Они разноформенны, угловаты, разноцветны и довольно тверды.
        В Саграда Фамилия происходит своего рода инициация всей троицы, и, таким образом, Испания торжествует над Голландией.
        Мистика, коим грубым словом обычно принято обозначать присутствие Неизъяснимого, как и человек, иногда хочет, чтобы ее не замечали, иногда облачается в чрезмерно пестрые одежды, становясь вульгарной и навязчивой, а иногда укоризненно ждет запоздалого приветствия. Роман допускает немалую свободу прочтения.
        "Я стал собирать корни мандрагоры", – говорит один из персонажей в эпилоге, повествуя о начале своих приключений. Главное сделано – роман написан. Остается пожелать роману и его автору легкого пути к читателям и раскланяться, стараясь за помидорами и картошкой не упустить мандрагору даже сквозь клубы табачного дыма.