Был вечер. Курицын сказал, что эта, самая лучшая из премий в России, поразила его в настоящем году некой "пенсионностью", иными словами, тем, что она ничего не изменила, ничего ни убавила, ни прибавила. Не повергнула, не ввергла в плоскогорья Рая или Ада, и т.д.
        Праздно беседуя на эту и другие темы, я поймал себя на мысли, что скорее согласен со сказанным. В самом деле, в прениях и обсуждениях никто никого селедкой не бил по морде, никто не утверждал, что все, кроме "него/нее", паразиты, живущие за счет жидо-масонских фондов.
        Никто не тащил барышень в бутафорские кусты. Вроде как ничего не происходило. Даже слово "хуй" никто не писал аршинными литерами на стене. Для читателя как бы простирался покой акунинской равнины.
        Но если умственнно продолжить этот монолог и принять тезис относительно того, что повесместно воцаряется, дескать, вселенский сон, можно на свой страх и риск предположить, что это и есть – класс, потому что, когда класс, всегда услышишь живительные упреки в "безразличьи", исключающие какой бы то ни было пафос утвержденья.
        Поскольку как есть – так и есть. И быть не может.

        Говорить о книгах Левкина для меня не представляет интереса.
        Также не особо любопытно то, что он был редактором – именно – журнала "Родник", когда все... и так далее. Я слабо помню его в то время, когда он был дружен с Майклом Молнаром и Ольгой Хрусталевой. Если не изменяет память, тогда были сочинены "Митьки", хотя и этот, признаемся, довольно заурядный эпизод взаимоотношений между Франкенштейном и терапевтом давно вышел в беньяминовский тираж. После выплыл Чапаев. За три копейки стал возвращаться Достоевский. Кому, спрашивается, он нужен?
        Иные скажут, что без него не прикупить карты. Не надо прикупать. Лучше остаться при своих. Но меня привлекают отнюдь не эти бесконечные действия иллюзорного доктора Каллигари, уснувшего в приемной Чаадаева на склоне дня.

        Для меня писания реального Андрея Левкина – есть литература иглы, которой возможно проверять вероятность соединения прикосновения с инъекцией. Или же, по-иному, – ментоловый холод жалящей точки. Потом: множество таких точек в/на теле/воображении.
        Причем не следует забывать, что существует ожидание. У каждого.
        Ожидание чего-то. Чаще, как оказывается потом, боли, нежели выигрыша в лото.
        Вообразим, что ожидание нарастает и что это вагнеровское ожидание есть единственная надежда на то, что метафора или же ловкое словцо бросит свой блик на очередное кольцо.
        И всем всё будет сиять, станет понятно, почему мы потратили время.

        Однако ничего такого не произойдет никогда, потому что "игла" Левкина не найдет такого места сияния, где мы смогли бы успеть коснуться ее жала, а потом одно поменять на другое. А во-вторых, он пишет о том, что такого места нет вообще.
        Места для смерти. Что хуже. Потому что мы получаемся – ничто. Возомнившие Бог весть о себе, но забывшие даже о простецком отрицании, то есть желании. Чья игла быстрее быстрого любого признания в любви; точнее, она не столько быстрее, сколько ее нет.

        Но есть другое, что, наверное, ему, Левкину, не так важно, хотя возможно предположить, что именно то, что ему не важно и одновременно важно, пишущему, орудующему иглой – сапожнику, портному, мастеру татуировки, – в итоге является настораживающим мятежом вымышленных прикосновений, уколов, создающих аттракции, созвездия, карты для тех, кто в самом деле захочет прочесть какую-то книгу, написать письмо о любви или же признание мне, что он должен (не) мне деньги.
        Крохотные "кровоподтеки", косые ссадины, как если бежать сквозь репейник, следы воображения, если мне позволят обратиться к подобному сравнению, – тысячи их, бесконечно ошибочных, никогда не совпадающих в единственную точку, в итоге образуют зыбкий узор странной и необязательной истины.
        Это как расфокусировать глаз и все станет на место – в надпись, в письмо, без которого вода теряет соль, а соль – воду.