Иногда кажется, что контекст русской культуры остаётся прежним – таким же уютным – и сводится к противостоянию между почвенниками и западниками, духовниками и релятивистами, экспериментаторами и традиционалистами... Что отечественная интеллигенция еще смеет продолжать борьбу за наши души. Северная Америка, где я пока провожу больше времени, чем на родине, вообще приближается к кромешной грани борьбы добра со злом, чем только подтверждает тенденцию к упрощению мира. В силу инертности интрига пока не ощутима: противостояние расщеплено и умножено по сравнению с отечественными мерками в тысячи раз теми же полиэтничностью, многокультурностью, даже политкорректностью... Игорь Вишневецкий тоже живет в США, и в своих стихах позиционирует себя более чем понятно, – он не эмигрант, в лучшем случае – свободный поселенец. Ощущение беженца-беглеца в его творчестве отсутствует, и любая попытка классификации в старорежимных терминах заводит в тупик.

Мы стоим, приподняв забрала красных
                                                шлемов,
и глядим на битое, смёрзшееся по швам
зеркало озера Мичиган, лежащее в полумиле
от склона горы, по которой
и мы взбирались в свет,
туман, леса испарину, –

смотрим, подняв забрала на шлемах,
давя скрипучий снег ботинками, на север,
                                                        насколько
хватает глаз: "Какой простор и какая
снежная, необозримая воля!

("В графстве Дор")

Эта равнина открыта для всех,
и может любой,
сбивши в кровь плохо обутые ноги,
про себя сочинять железные строфы
о сарматских ветрах, глядя на ледяной
саркофаг,
сковавший трупы коней и колёса машин,
под которым
граят чёрные птицы.
В солдатском мешке
каменный хлеб и опорожнённая фляга,
отморожены пальцы и ослепли от снега зрачки;
на все стороны света – льды, затенённые
бьющим в спину вечерним солнцем
от дымящего Ильмень-озера до курганной
равнины,

где стоит
душа его, полная тьмы.

("Sarmatia Asiatica: A.D. 1942")

        Одинаковость интонации подчеркивает схожесть мерзлых ландшафтов, протяженную округлость земли, истории, но этот взгляд лишен идеологического напряжения, это просто взгляд, который может себе позволить человек, обретший новую степень свободы. Какая разница всаднику, на чьей земле он стоит, если перед ним раскрывается столь завораживающий простор. Способность поразиться окружающему тебя миру с такой вот доисторической прямотой и не особенно интересоваться его названием (хотя топонимики у Вишневецкого хоть отбавляй) почему-то встречается всё реже и реже, – возможно, Вишневецкому это дается легче потому, что он живет в глубинах wilderness Нового Света, переместившись к настоящему моменту времени с Меотийского озера (Азовского моря), где он родился, в континентальную глушь Северной Америки, к Великому озеру Мичиган. Несмотря на непривычную торжественность, в таких текстах я вижу лелеемую мной свежесть варварства, выход за рамки "стареющей культуры" – пусть многие стихотворения Вишневецкого и написаны в античных (культурных, слишком культурных) размерах: Сарматскую степь для мира открывает, кстати, Геродот, и в этом случае стихи о сарматских варварах вполне могут говорить языком греко-римских цивилизаций. Алкеева строфа... сапфическая строфа... железная строфа. Вишневецкий знает античную поэзию, но подчеркивает, что "может любой... про себя сочинять железные строфы о сарматских ветрах..." Воспевание ветра, вариант давней культурной практики, лишенной неприличной углубленности самовыражения. Лучшие стихи Вишневецкого по-хорошему ремесленны, фактурны, что как раз и нужно для работы с такими стихиями, как Степь, Океан, Танаис, Родос, Морава, Рарог... Сама топонимика не позволяет сантимента, столь очевидного в русской гитарной просодии. Думаю, он вполне мог бы писать стихи и по-английски – насколько я знаю, он кормится преподаванием английского языка – на английском почему-то не пишет, видимо, возложив на себя некую, пока ещё полностью не проявившуюся, культурную миссию.

Чем трудней разобрать наш
кириллический черк –
клювами дятлов по коже
зеленотенных колонн –
оку,
чем глуше для слуха
октавы Сарматии, квинты Иллирии, чем
слабее фосфорный блеск
мшистых камней, летучих корней,
расцветших лилией в сердце, –

тем полновесней то, чем мы
были когда-то
в черепе мира до дней
разлома – изогнутым слухом,
зернистыми сгустками зренья –
мы те, кому уже ни
порослью медного дуба,
ни полем глазастой пшеницы
не взойти:
только ветры сухие развеют прах наших азбук.

("Ex ovo")

лишь тот, кто знает, что под водной рябью
снегов потёкшиx ждут волны, и вот,
как доски будетлянина, надгробья,
где Божидар и Велимир встают

шумами и кириллицей, качнулись –
нет, это только кажется, пока
не выпрямились, не перевернулись
они на дне глубокого зрачка.

("Сербское кладбище в Либертсвилле")

        "Я чувствую себя варваром, выучившим язык рафинированной русской культуры, но остающимся при этом варваром и больше ценящим свое: ту же Сарматию, по которой гуляли мои индо-иранские предки", – несколько пафосно говорит Вишневецкий, но то, что он хочет выработать для русской культуры что-то новое, помогающее изжить высокомерие и комплексы особости и превосходства, можно только приветствовать. "Когда свежее заговорит в полный голос и будет не реставрировать руины, а использует их при строительстве своих, новых зданий. Так использовали нынешние тунисцы руины Карфагена и других римских городов их полупредков..." Собственно, лучшими образцами нашей словесности за последние полвека служили именно песнопения на развалинах: отстранённость восприятия классической русской, советской и даже постсоветской традиции могла возникнуть только на расстоянии, она возникла после и помимо этих традиций. После и помимо, например, поэзии Иосифа Бродского, сколько бы ее интонационных следов мы бы ни обнаруживали у Вишневецкого. Думаю, в становлении голоса Вишневецкого сыграла роль британская повествовательная поэзия Теда Хьюза, Элиота, Одена, раскатистость Уитмана; система диссонантных рифм ("тополь-капель", "дымным-тёмным", "зренья-гранью", "вены-новины" и т.п.) могла быть заимствована у Йейтса с его "road-cloud", "name-come"; переносы в строчках от англичан или той же Марины Цветаевой. Илья Кукулин видит в качестве источников поэзии Вишневецкого Гельдерлина и немецкого поэта Иоганнеса Бобровского. К чему считать составляющие поэтического голоса, который уже вполне оформился и стал самостоятельным.

На изломе бабьего лета подскакивает температура
и сотни божьих коровок ползают над вратами
церкви Св. Савы – коричневокрылых, кусачих,
когда выходишь с заутрени к трапезной: к лёгкому кофе.
Пляшет в ушах кровь, и перегревается воздух.
Америка – это не только, когда баранку пустую
вращаешь сквозь сон, проплывая процессией
бензоколонок, макдональдсов и т.п. ; за ночь окислились листья;
читая кириллицу их, понимаешь, как странноприимна
эта земля, пышущая перегревом на всплеске бабьего лета
ожившего континента".

("Пять ракурсов")

        Тщательность детали, вкрапление ее в общую шевелящуюся структуру материи, ткацкая, мускульная работа – я вспоминаю мерцающие соленые буквенные полотнища Дилана Томаса, которые по своему химическому составу должны были соответствовать как воде, ударяющейся о берег, так и алкоголю, ударяющему в мозг сочинителя. Вишневецкий любопытен своей абсолютно трезвой работой с классическими (забытыми) формами поэзии для передачи незыблемых ландшафтно-эмоциональных состояний. Любая игривость, появляющаяся в ямбических стихах его сборников, забавна: "Уехать в Новый Орлеан / и там напиться спозаранку / потом – уже ни трезв, ни пьян / крутить извечную баранку." Так он напился или нет?
        Отечественному читателю муза Вишневецкого может показаться слишком туристической, николае-гумилевской... Венеция, Иерусалим, Северная Африка, Юг и Север США, Россия, "бензоколонки", "макдональдсы", "лагуны", "графства", – но такие вещи совершенно естественны для человека, чей дом постепенно расширяется до размеров мира. Сквозь детство постоянно "дымит тяжелохвостный Дон" (вообще "речные" стихи о детстве у И.В. самые эмоциональные), "Вдоль реки Дес-Плейн завевается Рюриков ус кузнечика-непоседы переливами левантийских ладов", но направление взгляда автора всё-таки в основном не на убегающую воду, а на землю – и не только на ландшафт, но и на саму морфологию почв. С тщательностью почвоведа он всматривается в составляющие культурного слоя всех пределов, где ему посчастливилось побывать.

Но если к исходу дня поднимаешься в горы
в час, когда верное солнце стекает за горизонт –
дымное солнце Магриба, –
        и муэдзины в мечетях
возглашают в громкоговорители призывы к закатной молитве,
меняется цвет песчаника,
из которого выстроен зеркалом
                отдалённой Сахары
византийско-арабский, дымно-сухой Кайруан.

Нужно выносить сердце
из пыли этой земли, как вынашивают дитя.

("Фигуры ландшафта")

        При такой сосредоточенности автора (а ее признаки проявляются буквально на каждом шагу) напоминать о легковесности экскурсанта а-ля "пришел-увидел-написал", в общем-то, грешно. И я говорю сейчас не только о способности всматриваться, но о способности "принимать чужое глубоко к сердцу", в конечном счете – о способности любить. Такое тоже бывает. "Охряные и зелёные лёгкие охрипших континентов", "степи белые как парное молоко", "простую работу: слаживать дом, рыть землю для могил и деревьев", "подбирая окаменелых улиток и острый блестящий кварц" и т.п. Главное, что усилиями поэта выстраивается картина мира: внятная, яркая, детальная, охватывающая пространство не умозрительно, а натурально: я это трогал, поэтому знаю.
        Не думаю, что Вишневецкому так уж уютно находиться в "тени мирового орла, распахнувшей крыла от топей Луизианы до мраморов Тора-Боры" и размышлять вслух "Петербург никогда не казался мне больше чем или меньше чем городом. Не то – брошенная Москва, прораставшая изо всех пор существа, почками набухая в кончиках пальцев". Несмотря на очевидную образную наполненность поэзии И.В. он вынужден думать, "какого из городов мне не хватает больше". Но надрыва или проклятия нет. Поэзия Вишневецкого стоит особняком от эмигрантского поэтического злословия. Трудное советское детство и одновременная к нему привязанность, размытость чувств в многокультурном мире, свобода, которая приходит не нагая, а наряженная в бродяжий капюшон, остаются вне поля его зрения. Он пока что может позволить себе "в горах Америки родной скучать по сумрачной России" – он существо органичное, он здесь живет: на два материка, на два дома. В этой великолепно красивой стране, с которой Россия, кстати, имеет общие границы.
        Любимая мною Лиля Панн цитирует Иосифа Бродского на эту тему: "Что же до самих Штатов, то они в чисто эстетическом отношении Старому Свету полярны, а глаз – за исключением Нью-Йорка и Бостона – радоваться будет редко. Чего тут, конечно, в избытке, так это Природы, но я не думаю, что тебе это позарез" (мемуары Л.Штерн). Вряд ли можно с этим согласиться и ограничивать себя лишь двумя городами, если тебе дают по большому счету не только Гугенхайм и культурные связи, а целую страну – бескрайнюю и настоящую. В основном, сюда приезжают для выживания или для улучшения уровня жизни; приезжают, чтобы эту землю использовать, хотя она нам ничего, в общем-то, не должна. Мы были равнодушны к земле, на которой родились, теперь так же равнодушны к земле, которая нас приютила. Разве нам всё равно, куда лягут наши кости? Вишневецкий эту связь чувствует, именно это в его поэзии и есть самое важное. Без ощущения этой связи наше существование стало бы бессмысленным, а бессмертие души неочевидным. Наверное, в этом и заключается главное сообщение его последней опубликованной книги "Воздушная почта" (М: Новое литературное обозрение, 2001).

        Дело даже не в том, что так, по-моему, никто на русском языке не пишет. Дело в том, что отечественная словесность получает новую замечательную интригу.