Мы смотрим в мир, а видим - миры. Но не рискуем в этом признаться, подозревая не без оснований, что сделать подобное признание почти наверняка означает: остаться наедине со своим безумием, то есть выпасть - чуть ли не безвозвратно - из "нормальной жизни полноценного общества". Ведь, по словам Кьеркегора, "обыденность не выносит того, что говорят ей безумие и смерть". Зато она охотно внимает здравому смыслу - этому блюстителю золотой, но уж очень что-то серой середины, - здравому смыслу, который подсказывает, что с точки зрения безопасности и карьеры выгоднее всего, ничтоже сумняшеся, вступить в негласный сговор с окружающими относительно того, что почитать за объективную - сиречь единственно реальную - реальность, а что - купировать как атавизмы, портящие экстерьер. Дабы оные отходы эволюции не смердели кучами где попало, предусмотрительная цивилизация отписала их в ведение поэтов, философов и прочих золоторотцев (бывших златоустов), извлекая, таким образом, свою "презренную пользу" и из этих, казалось бы, ни на что не годных "счастливцев праздных", упомянутой пользой пренебрегающих.
        "Объективная реальность" есть не что иное как интерпретация сущего, принятая в том или ином социуме. Но чем крупнее и ярче личности, тем труднее им - да и не нужно - договариваться между собой и с кем бы то ни было. Им претит обзаводиться защитными мозолями на сердце и на глазах - они слишком сильны, чтобы защищаться, - и они остаются наедине со своим безумием, чтобы видеть - миры.
        Эти миры не суть фрагменты, из коих в утопическом светлом будущем совершенное человечество соорудит грандиозную мозаику, именуемую "истиной", - такая "истина" сгодилась бы разве что для украшения нового Вавилона и устрашения наследников его славы, ежели таковые найдутся. Эти миры не соединить между собой как клочки разорванного письма: между "cogito ergo sum" одного и "justus ex fide vivit" другого образуется пространство непредсказуемости, разбегающееся тем быстрее, чем сильнее взаимное притяжение. Вот потому-то и одинок творец, и абсолютный Творец одинок абсолютно, сколько бы братьев меньших и возлюбленных ближних - "в конечном счете, бесконечно внешних" - ни населяло его вселенную с пропиской и без. Вот потому-то каждый творец - сам себе цех, школа и направление, в какую бы униформу - байронизма, акмеизма, ультраизма - он ни облекался в быту.

Я только теперь поняла:
в сожительстве нету свободы,
и даже церковные своды
не души роднят, а тела, -

с горечью говорит Инна Лиснянская.
        Но творческое - не зашоренное претензией на единственность - одиночество тоскует об инаковости, о достойном противнике-соратнике, и эта тоска - любовная и ревнивая - ключ к иным мирам.

        Из всех вещей культуры поэзия - самая бесполезная. Вероятно, потому, что она - наименее вещь. Можно украсить жилище полотнами Моне или предаваться приятному пищеварению под музыку Вивальди (современное искусство порой из кожи вон лезет, чтобы свести на нет такую возможность, хотя бы и ценою сведения на нет самого себя). Но что делать с поэзией? Она, как всё, что требует ювелирной концентрации внимания, сосредоточенности, не годится в качестве развлечения. Идея использования ее в психотерапевтических целях - прекраснодушное ребячество, если, конечно, не согласиться с тем, что лучшее лекарство от сердечной чумы - пуля юного Вертера, миновавшая Гете, но не его поклонников.
        Поэзия ничему не учит, она сама есть ученичество - у Слова, которое было в начале, - и, впадая в назидательность, перестает быть собой. Поэзия никому не навязывается (в отличие, например, от кича, использующего эпатаж как одну из форм заигрывания с публикой), не заставляет с собой считаться, ничего не требует от тех, кто к ней равнодушен (посещение концерта или выставки требует соблюдения определенного ритуала, но отбросить книгу - что может быть проще?). Но от тех, кто ей доверился, она требует не меньше, чем может дать сама. Так общение с глазу на глаз отличается от болтовни в компании (в тусовке). Дело не в исповедальности, дело в принципиальной ориентации личности на личность, в стремлении проницать Другое как Целое, не разрушая его, в любовном противостоянии мира и мира. Здесь открыть - значит: открыться.
        Поэзия дает описание сущего, радикально отличное от общепринятого, если читать, как написано, а не как кому удобно.

Облаками исходит, как мор и беда,
отсидевшая ноги вода, -

пишет Иван Жданов.
        Новизна настораживает. Первое побуждение - поймать ее на сходстве, свести ее к уже известному, привычному, соотносимому с уже имеющимся опытом (иначе этот опыт как бы обессмысливается). Новизна, не сводимая ни к чему привычному, объявляется досужим вымыслом, ананасами воображения и отбрасывается прочь. Читатель любит, чтобы с ним возились, живописуя его чувства и настроения, он воспринимает поэта как поставщика красивых метафор, изысканных эпитетов, звучных аллитераций. Но, как знать, может быть, поэзия существует не для человекообразного читателя: к кому бы она ни обращалась, она обращена к своему истоку, который есть Исток всего. И в "Часослове" Рильке - та же устремленная ввысь вертикаль, что и в псалмах Давида.
        Сколько возможностей в человеке! Сколько их умирает - и не с ним, а в нем!

А ведь Бог-то нас строил,
как в снегу цикламены сажал, -

сокрушается Елена Шварц. Непостижима, Господи, Твоя расточительность!
        Человек только и знает, что болеть да ныть, да в поте лица добывать себе пропитание, чтобы снова болеть и снова ныть. Разумеется, время от времени он хочет чуда. Но он хочет его таким образом, будто это самое чудо должно приключиться не в нем самом, а где-то исключительно вовне, либо въехать в его прокопченную кухню этаким героем на розовом коне (в русском варианте - Емелей на печи) и разом избавить его от однообразия бытия, то есть, в конечном счете, от него самого, воспроизводящего это однообразие. Нездешнего порыва хватает в лучшем случае на то, чтобы проникнуться жгучей жалостью к собственному ничтожеству и с тоски пустить красного петуха преуспевающему соседу. Чем, по сути, и занимаются наши доморощенные постмодернисты: не в силах создать ни одной собственной идеи, они профанируют чужие. Зрение у всех у нас избирательное, но вряд ли оно разовьется до универсального от прилежного созерцания фекалий и гениталий.

Вот и мир весь - в грязи и стонах
И постоялый двор палачей.
А между тем он - храм Соломонов
Или прекраснее
И ничей, -

возражает постмодернистам Шварц.
        Зачем же себя обкрадывать? Разве что ради некоего аскетического идеала. Но аскетизм - тоже разновидность самоублажения, эрзац настоящей духовной дисциплины, не дающей расплыться бельму привычки - на манер нефтяного пятна - по поверхности двух вооруженных прищуром морей.
        А ведь

Мы входим в этот мир, не прогибая воду,
горящие огни, как стебли, разведя, -

утверждает Жданов. И Ольга Седакова вторит ему:

В простой и грубой жизни,
как в поле, клад зарыт,
и дерево над кладом
о счастье говорит.

        Отчего же мы так тяжелеем? Не оттого ли, что таскаем всю жизнь на своем хребте собственный гроб свой? Кто внушает нам сдаваться еще до сражения и копать не там, где зарыто? Не библейский ли персонаж, шептавший Еве: "Будете как боги, знающие добро и зло"? Не имярек ли в сером - самый безупречный демократ и он же - царь пошлости? И почему человек, вставая с четверенек, хватается, как инвалид, за костыли, коими по сути являются все достижения технического прогресса?
        Бог творил Словом Своим, почему бы нам, Его детям, не последовать примеру Отца? Разве нет прецедента? Разве поэзия - не чудотворство?
        Вот пример из Иосифа Бродского:

Так выходят из вод, ошеломляя гладью
кожи бугристый берег, с цветком в руке,
забывая о платье, предоставляя платью
всплескивать вдалеке.

        Я отнюдь не стремлюсь выдать поэзию за некую панацею и не предлагаю как вариант Аркадии общество, состоящее сплошь из стихотворцев (современное русское общество приблизительно так и выглядит). Под словом "поэзия" в данном контексте я понимаю не рифмованно-ритмизированную речь, не образное мышление и не совокупность национальных художественно оформленных мифов.
        Поэзия - путь познания сущего, один из многих честных путей, в осуществлении которых человек может полагаться только на себя, какие бы великие образцы ни маячили его духу. На этом пути человек обретает свой смысл и свою неповторимость по мере того, как его вопиющая обнаженность (=безоружность) и - с виду болезненная - острота восприятия парадоксальным образом преображаются в силу, проницающую любую тьму. Тьма - это где ничего не видно, а кажется, будто там ничего и нет. Как за смертным порогом.