На вернисаже в горле у художника запершило. Как только он вернулся домой, из носа потекло. Через три дня грипп плавно перешёл в затяжную стадию. Врач, к которому художник обратился, ничего конкретного не сказал.
        За три дня до вернисажа к художнику приходил напарник и три часа надрывно кашлял, не предполагая, что может заразить. У него часто бывает аллергия, сопровождающаяся сильным кашлем.
        Уже неделю напарник готовил их совместный объект, но не успевал и просил художника привезти видео кассету, поролон для набивки детских платьиц и фанеру под монитор.
        В выставочном помещении было неуютно, по верху тянуло холодным воздухом.
        Объект представлял рояль тёмно-серого мышиного цвета и поэтому походил на высокую мышь. Белые клавиши были заклеены ярко-красным рокалом. На ножки рояля художник решил надеть детские платьица – белого, розового и голубого цветов. Крышку они сняли, чтобы потом повесить на стене. На ней особым способом было сделано граффити – стаи птиц. На тёмно-сером блестящем фоне белые птицы выглядели бледной стаей, перелетающей северный полюс тёмной ночью. Художнику особенно нравились внутренности рояля – длинные продольные рёбра, напоминающие вытянутый в длину лабиринт. На зеленоватом экране видеомонитора, установленном на рёбрах "музыкального лабиринта", будет лицо девочки, уже не маленькой, но ещё не подростка, на котором написана вся гамма чувств. Она видит что-то необычное. Художник считал, что искусство требует жертв, и в этом случае, снимая на видео привязанную к спинке стула девочку, показывал ей садомазохистский фильм.
        Они надели на ножку рояля последнее, розовое, платье, набили его поролоном и уехали.
        Чтобы кратчайшим путём попасть к метро, где должен был выйти напарник, художник поехал под знак "въезд запрещён". Напарник сказал, что раз он едет с ним, значит, опять жди несчастья. Так и случилось. Но немного позже. Когда художник уже ехал один, на Шаболовке его и ещё две машины остановили милиционеры. Все трое совершили одно и то же нарушение. С двумя первыми милиционеры расправились быстро, а художнику стали выписывать штрафные бумаги. Возможно, у них вызвала зависть его машина: чёрный кабриолет редкой модели. Он предложил заплатить на месте, но те сказали, что уже начали заполнять форму и не могут остановиться, так как их проверяют и они могут получить взыскание. Ничего страшного, его водительское удостоверение будет отобрано, он получит временное, а 23-го подъедет в Батальон, оплатит штраф и заберёт его назад.
        23-го художник поехал в Батальон. Слева по Каширскому шоссе высились жуткие, похожие на расплывшийся крематорий корпуса Онкологического Центра. После станции метро, справа, через полтора километра должен быть красный дом Батальона. Так и есть, дом #96.
        Художник запарковал машину и зашёл в красный дом. В комнату #116 была очередь из пяти человек. Художник сел на свободное место.
        После неподвижного сидения на твёрдой скамейке под тусклой лампочкой (вторая лампочка не горела) его тело занемело. Художник пошевелился и вдруг услышал дикий шум, напоминавший яростное пение птиц. Он посмотрел вокруг – на лицах людей ничего не отражалось. Либо шум был всегда, либо они его не слышали, либо никакого шума не было.
        Наскакивающие друг на друга, квакающие, отрывистые звуки неслись из коридора, который расширялся напротив комнаты #115 в небольшой холл. Художник вспомнил крышку рояля с изображением птиц, лицо привязанной девочки и понял, что там, в их объекте, должно быть такое же звуковое сопровождение.
        Главным моментом его творчества был конфликт между произведением искусства и процессом его создания. Он считал, что, как только произведение готово, исчезают все его связи с реальностью и оно превращается в автономно существующий объект-монстр. Пару лет назад он сделал объект, похожий на арфу, но вместо струн там были крепкие нити, сплошь укрытые куриным пухом. Пуха у него было достаточно – художнику по наследству досталась перина. Объект был установлен на крыше высотного дома. Рядом с ним был спрятан музыкальный аппарат с сильно упрощённой, к тому же испорченной, громко звучащей версией квартета Бетховена. Пух трепетал на ветру, и только отдельные музыкальные фразы напоминали известное произведение, но в целом это была какофония птичьих воплей. Сейчас, слушая реальные птичьи вопли, художник продолжал творить и представил себе большую клетку с толстыми прутьями, где вплотную друг к другу, крылом к крылу, сидят банальные канарейки. А может, они больные, страдают под пытками, или им показывают клетку, набитую одичавшими кошками, или всё это – милицейские шутки и там – клетка с тонкими прутьями, а внутри заводные птички-монстры. Клетка наподобие аляповатого музыкального аппарата. Бросаешь монету и выбираешь вопли-музыку. А может, никаких живых и неживых птиц в расширителе нет, а просто по телевизору показывают передачу "В мире животных" или страшный фильм с выключенным звуком, чтобы не отвлекал, а озвучивает его случайно оказавшаяся рядом, озверевшая, заключённая в клетку стая маленьких птеродактилей. Или ещё что-то в этом роде.
        Так художник просидел неподвижно целый час. Он намеренно не вставал со скамейки. Во-первых, очередь сильно выросла и другие могли занять место, а во-вторых, он не мог нарушить свой внутренний творческий процесс. Временами всё затихало, но не надолго, тишина опять взрывалась криками, как по сигналу. Иногда был слышен Бетховен, иногда отрывистый вой ветра, иногда птичьи крики. Он не мог точно сказать: слышит ли кто-нибудь ещё этот душераздирающий концерт. На лицах нарушителей, ожидающих в очереди, ничего не было написано; по движению губ было видно, что люди мирно беседуют друг с другом.
        Наконец, он вошёл в комнату #116. Дикий шум сразу прекратился. Хотя день был пасмурный, в комнате было очень светло. Лейтенант с неглупым, красным, острым лицом, похожий на украинца, спокойно прочитал его документы и спросил, так что же он совершил?
        Художник стал рассказывать, как ехал мимо Даниловского рынка и на Шаболовке поворачивал налево, точнее, делал U-turn и... Тут он услышал себя, спохватился и повторил по-русски, что разворачивался на Шаболовке, чтобы выехать на Тульскую, но неожиданно попал на встречное движение. Зачем-то, возможно, чтобы найти личный контакт, вызвать сочувствие, поддержать разговор или направить его в другое русло, он стал распространяться, что там очень сложный перекресток; каждый третий, разворачиваясь, попадает на встречное движение, поэтому необходимо изменить порядок его пересечения во всех направлениях, поставить дополнительные секции светофоров и правильные дорожные знаки.
        – Нужно следовать существующим знакам, – сказал Лейтенант и дал заполнить форму. Он был немногословен.
        Художник подумал, раз Лейтенант не разобрал, что было написано милиционерами в отчёте, то можно было объяснить всё по-другому. То есть соврать. Любая ложь всегда выглядит убедительнее обычной, рядовой правды. Другими словами, совершенная ложь – это и есть сама правда. Это также был один из принципов его работы в искусстве.
        Лист с формой представлял собой короткую анкету: Ф.И.О., Адрес, Национальность, Гражданство и Графа Описания Случившегося. Графа Национальность всегда не нравилась художнику, ему неприятно было так глубоко раскрывать душу, ему было неизвестно, какое впечатление производит его точный ответ. Тем более в данном случае: он ничего не знал о милицейских фобиях. Художник, медленно заполняя анкету, пропустил эту графу.
        Лейтенант не обратил на это внимание и медленно промолвил: "Это нарушение тянет на потерю водительского удостоверения на 2-4 месяца... Так, явиться на Симоновский Вал...". Он задумался, как будто впал в прострацию, и спросил не то у себя, не то у Второго: "Почему Симоновский?" Потом замолчал.
        Художник не ожидал такого поворота дел. Его глаза округлились, и он спросил: "А если штраф, то какая сумма за это может быть?"
        – Это решит судья, – ответил Лейтенант.
        Художник в ужасе стал говорить, что у него пневмония (то же он говорил милиционерам на Шаболовке, кашляя с мокротой, а теперь у него установился трудный, сухой кашель) и если он пойдёт на суд, то просто умрет, он уже и сейчас шатается, у него в глазах темнеет и кружится голова.
        – Больным ездить нельзя, – говорит Второй.
        – Но я же не был пьян, – слабо сопротивляется художник.
        – Можно потерять сознание, и случится авария, – продолжает Второй.
        – И ещё, у меня выставка, и мне надо ехать в Нижний на машине, я член Союза Художников, – художник показывает членский билет.
        – В Нижний Новгород на машине? – соболезнует Второй. – Там на 250-ом километре опасный участок, пост ГАИ.
        Лейтенант разглядывает билет, Второй смотрит в компьютер и говорит, правда ли, что он раньше жил на Стремянном? Художник поправляет, что и сейчас там живет и готов заплатить любой штраф. "Любой?" – они удивились и переглянулись. Второй опять спрашивает, не заболел ли он, когда писал пейзажи? Художник задумался – представить себя идиотом или жертвой искусства? – но тупо ответил, что его заразил напарник.
        – Какая у вас машина? – продолжал Второй.
        Лейтенант сидел неподвижно, его глаза останавливались на окне, иногда смотрели сквозь художника, иногда его взгляд застревал в углах комнаты. Взгляд был невидящий, но при этом какой-то влажный и добрый.
        – Форд-Сиерра.
        – Форд-Сиерра-Скорпио?
        – Да нет, хэтчбек, точнее, обычный седан.
        – А то называют, если вот так, – Второй показывает руками конфигурацию комби и добродушно смеётся, – то Сиерра-Скорпио.
        Художник задумался.
        Ошибаться нельзя, а тон общения путаный и расслабленный. Как будто что-то втягивает в воронку, выложенную перинами, или скользишь в ледяной трубе, привязанный к санкам и раскрученный вокруг оси.
        Лейтенант лениво спрашивает, какое число больше подходит, 3-е, 4-ое или 5-ое? Художник тупо тянет время: "Августа?" – и опять говорит: "Может, всё же ограничиться штрафом?"
        Лейтенант молчит. Его молчание наполнено каким-то неведомым глубоким смыслом. На лице странная задумчивость. Как у ластоногих на пляже. Лейтенант берёт другой лист, заполняет, громко ставит штемпель и говорит: "Вы знаете, что такое Офицерский Набор?"
        Художник автоматически, как в полусне, не то от болезни, не то от недоверия, не то от сверкнувшей догадки слегка подался вперёд и смущённо улыбнулся.
        – Это шутка?
        – Почему? Нет.
        Художник впал в столбняк и завороженно смотрел в глаза Лейтенанта.
        – Вот справа, в соседнем доме сберкасса, а слева через два дома магазин.
        Определённо, Лейтенант обладал гипнотическими способностями.
        Художник осмелел и первый раз прямо и решительно повторил вопрос, не шутка ли с Офицерским Набором? И тут же испугался.
        – Нет, – твёрдо ответил Лейтенант.
        В поведении Лейтенанта была лёгкая двусмысленность – слова не совсем совпадали с действиями. В результате художник попал в двойственное положение. С одной стороны, он был готов выполнить все пожелания, желания и законоположения, а с другой, не был вполне уверен в своих догадках и конечном результате. Лейтенант оставлял за ним свободу выбора, что предполагало принятие решения, а это для настоящего художника самое сложное.
        Он вышел из комнаты #116. Коридор разрывался от пения. Перед входом в Батальон хмуро толклась и курила толпа нарушителей. Их стало намного больше. Художник автоматически вытащил из нагрудного кармана пачку сигарет. Во время затяжного гриппа, бронхита, плеврита, пневмонии и туберкулёза курить нежелательно, но всегда находится оправдание, типа: ты в окопе, а на тебя ползёт вражеский танк, последняя затяжка, бросок... Он закурил и пошёл направо по тротуару. Минул небольшую калитку справа от Батальона.
        Его всегда тянет идти в противоположную правильному направлению сторону. Он всегда идет не туда и таким трудоёмким способом отсекает ложные пути для пущей уверенности. Поэтому и произведения искусства он создаёт долго и мучительно.
        Художник прошёл метров пятьдесят. Дома кончились, и начался огромный овраг. Где-то тут Борисовские пруды. Он вернулся назад. Сберкасса была за калиткой. Заплатил 500 рублей штрафа и 30 рублей за проведенную операцию, затем пошёл направо от Батальона искать магазин.
        И правда, через два дома был маленький магазин на две продавщицы. Продавщицы были в чистых фартучках и с приятными выражениями лиц. Явно им нравится работать продавщицами в маленьком продуктовом магазине на Каширке. Почему-то он подумал, что одна из них – жена Лейтенанта. Художник решился и спросил у той, что помоложе, знает ли она, что такое Офицерский Набор? Она странно на него посмотрела и мило улыбнулась. Он сказал, что его попросили купить, а ему не ясно, что это такое. Она молчит и улыбается, уголки губ всё милее поднимаются вверх, закручиваются, как кончики украинских усов. Если художник будет продолжать в том же духе, она дико захохочет. Но она успевает ласково сказать, что, как ей кажется, это водка и селёдка. И добавила, что в комплект Набора входят также вилки. Художник задумался. "Явная путаница между Офицерским Набором и Рядовым Пайком". Но кивнул в знак согласия. Обслужила та, что постарше, и спросила, какую селёдку. Может, на её вкус? Они разные, а она все пробовала. Он с радостью согласился, всё ещё слабо сомневаясь в реальности происходящего и в правильности своих действий. По собственной инициативе попросил включить батон – и офицеры, и рядовые едят хлеб. Но сомнения не покидали его. "Если всё это шутка, то придётся везти водку домой. А пить нельзя – я принимаю антибиотики".
        О том, что это могла быть провокация со стороны Лейтенанта, он даже не подумал, хотя видел по телевизору показательный судебный процесс о превышении служебных полномочий милиционером по отношению к водителю. Красной нитью там проходило, что милиционеры берут взятки не по своей воле.
        Заплатив 142 рубля, художник направился к выходу. Продавщицы смотрели ему вслед и улыбались. Они забыли положить в Набор вилки, но у художника уже не было сил вернуться и напомнить им об этом.
        Художник вошёл в Батальон навстречу птичьим воплям и как-то бесшабашно ринулся сквозь очередь в 116 комнату. У Лейтенанта сидел очередной нарушитель – мужчина, расплывшийся так, что просто свисал по краям стула. Художник остановился, поймал масляный взгляд лейтенанта и стал переминаться с ноги на ногу. Через минуту жирный мужчина вышел. Художник сел на его место и приглушённым голосом сказал, что купил Офицерский Набор. Лейтенант молча кивнул и тут же открыл ближний к художнику ящик стола. Тот смело переложил туда "Гжелку". Лейтенант закрыл этот ящик и открыл дальний. Затем опять открыл ближний и быстрым движением переложил бутылку в дальний без стука. Закрыл. Художник сразу же положил в открытый ближний ящик банку селёдки. Лейтенант, не мешкая, левой рукой взял банку, а правой закрыл уже пустой ящик и открыл уже закрытый дальний и без шума перенёс туда банку. Закрыл. И открыл правой рукой ближний ящик. Художник положил туда батон. Лейтенант переложил батон в дальний ящик, одновременно правой рукой закрывая ближний. И закрыл левой дальний.
        Художнику это показалось знакомым. Манипуляции с Набором напомнили ему метод построения композиции произведения искусства. Иерархия смыслов, последовательное выстраивание форм, чёткость и ясность связей между ними и ничего лишнего. Таким же образом они с напарником решали, каким будет оттенок рояля, какими – платьица, новый цвет клавиш, толщина линий граффити, количество и вид птиц, расстояния, пропорции, планы, соотношения, глубины...
        Напротив сидел Третий. Его раньше не было. Почему-то Лейтенант искоса посматривал на него, но тот не поднимал глаз и занимался бумагами своего нарушителя.
        Лейтенант всё делал молча. Он взял документы художника и пересортировал по-своему. Вышло четыре кучки. В одной лежали те бумаги, что художник привёз с собой, в другой те, что у них были, в третьей – квитанции об оплате (почему-то целых три с шестью подписями) и в четвёртой – те, что готовились в суд. Водительское удостоверение уже лежало в той кучке, которую художник привёз с собой, а не как раньше – в той, что была у Лейтенанта. Дальше он не мог уследить за его манипуляциями. Часть бумаг была скреплена. Ладонь Лейтенанта накрыла удостоверение, быстро и бесшумно продвинула его по столу, как кость домино. Художник был готов – он на лету перехватил удостоверение и так же бесшумно опустил в сумку. К счастью, змейка уже была расстегнута. В руках Лейтенанта были две очень важные бумажки – временное удостоверение и направление в суд на Симоновский Вал. В глубине его ладоней они тихо переворачивались. Он посматривал на сидящего напротив Третьего. Художник не до конца понимал, что происходит, но чувствовал важность момента и видел серьёзность в душе и в руках Лейтенанта. Прошло некоторое время. Улучив момент, Лейтенант на глазах художника в три приёма разорвал бумаги на шестнадцать частей и, не меняя положения тела, ловко опустил в корзину. Лейтенант всё делал чисто. Затем повернул подёрнутые влагой глаза и ласково, тихим голосом, сказал: "Счастливо". Художник с благодарностью посмотрел на него и боком вышел в дверь. Птиц уже не слышал.
        Чувство благодарности и патологической любви к Лейтенанту переполняли его.
        У художника был жар, тело не слушалось. Мысли трепетали, как детские платьица на сильном ветру, метались, как электрические разряды – стрелами из конца в конец. Как молнии от полюса к полюсу. Белые, розовые и голубые. Справа от шоссе промелькнули корпуса Онкологического Центра. Он ехал на машине, как будто бежал во сне, и думал, что офицеры будут пить водку и вспоминать его по-доброму. Он ругал себя, что не взял у продавщиц пару вилок. Также за то, что не уложил части Офицерского Набора в один пакет, – это бы упростило передачу. С другой стороны, пакет мог не поместиться в ящике стола. Он и сейчас стремился к совершенству. Его мучили сомнения, не принёс ли он офицерам Рядовой Набор. Мания перфекционизма постоянно преследует его в обычной жизни и так же мешает ему как художнику создавать лёгкие и изящные произведения искусства.
        Художник задавался вопросом, не являлся ли Лейтенант невольным орудием судьбы, а всё происходящее – изощрённым наказанием за его сомнения, нерешительность и двусмысленное поведение, ведь он сам никогда не говорит прямо, считает, что сказать, как есть, – лучший способ соврать.
        Художнику было неясно: или у них в самом деле нет денег даже на водку, или они делают так из спортивного интереса? Или не могут выдержать до конца смены? Отлучиться не могут и поэтому высматривают подходящего нарушителя. Но, чтобы не раскрывать карты, чтобы тайное не стало явным (вдруг это ложный нарушитель?), общаются на "птичьем языке", болтают по фене? И ещё, почему Лейтенант скрывал операцию от Третьего? Возможно, они со Вторым не хотели с ним делиться? А если бы он принёс не пол-литровую бутылку, а три четверти литра, то Лейтенант бы ничего не скрывал? Но, может быть, три четверти литра, тем более пластмассовые вилки, входят только в Набор Взвода Рядовых Милиционеров. А в боевой комплект Офицеров входит нож-трансформер, способный превращаться в ложку, ножницы, отвёртку или вилку, и тогда пластмассовыми вилками он бы выразил неуважение? А может, Третий – конкурент Лейтенанту и Второму на служебной лестнице и они соревнуются за место на Доске Почёта, за лучший послужной список и внеплановое получение звёзд на погоны и поэтому не склонны давать Третьему материал или повод для шантажа и шансы для подковёрных махинаций?

        Художник уверенно вёл свой кабриолет с откинутым верхом по ровной и прямой стреле дороги, гладкой, как лёд. Был сильный ветер, но его поседевшие на висках волосы были неподвижны. Руки застыли на руле. Слева и справа до горизонта расстилались совершенно ровные поля, чистые и белые, как будто припорошенные свежим снегом.
        С большой же высоты, внизу было видно плоское, белое пространство, серая черта дороги и чёрная точка на ней. "Северный полюс, – подумал художник, – я так и представлял себе Рай: графический минимализм, отсутствие цвета, отрицание цели и абсолютное безмолвие".

        По причине жары или в результате какого-то предчувствия Маркус разражается длинной тирадой.
        "Из-за моих частых поездок возникает большое количество бытовых проблем – запустение квартиры, переполненный почтовый ящик, неоплаченные счета и многое другое. Поэтому необходимо оформить доверенность, чтобы, пока я отсутствую, не возникали завалы и дела двигались, чтобы никто не мог подумать, что меня нет на месте и что меня можно забыть, а когда я ненадолго приезжаю, делать заносчивый вид и не замечать. Обычно в такой ситуации полагаются на самого близкого друга, и тот по доверенности выполняет все текущие дела точно так же, как доверитель. Кроме каких-нибудь основополагающих, стратегических шагов. В случаях крайней необходимости доверенное лицо срочно связывается с другом-доверителем и получает дополнительные инструкции. Если же доверенное лицо по каким-либо причинам не может связаться ни по телефону, ни с помощью электронной почты, то он обязан срочно советоваться с парой-тройкой близких людей, и они вместе на свой страх и риск должны принять решение, о котором затем нужно всё же попытаться сообщить доверителю. Кому-то может показаться, что это не обязательно – доверенность предполагает полное доверие и доверитель может быть спокоен – доверенный является руками и головой доверителя, его частью. Но на самом деле доверенность – просто формальность, а доверенный – не простой исполнитель ..."
        Тирада длилась минут пять. Марта, прежде чем успела что-то понять, неподвижно замерла – тело её было здесь, а душа уже на даче. Она всегда застывает, никогда не реагирует сразу, когда сталкивается с чуждыми ей силами, со всем, что противоречит её жизненным установкам. У неё обострённое чувство опасности, хорошая способность обнаруживать малейший намёк на экспансию и захват её территории. А это – огромное поле, где вольготно расположились её друзья, со всеми их друзьями и многочисленными родственниками.
        После тирады силы покинули Маркуса.
        У Марты фигура Венеры Милосской. Длинные шея, руки и ноги, удивительно маленькая головка с красивой формы носом, аккуратными губками и крохотными ушками, небольшая упругая грудь, узкая талия, великолепный таз, слегка выступающий живот, тонкие запястья, узкие колени и округлые бёдра. Когда она раскидывает руки, кажется, что она заключает в объятия всё, включая гуляющих, работающих, едящих и спящих друзей. Она любит пить шнапс и полностью согласна с известным высказыванием, что приём алкоголя – это анестезия при операции под названием "жизнь". При этом быстро пьянеет и возбуждается, начинает танцевать, обнимать первого попавшегося и часто падает перед кем-нибудь на колени, независимо от его возраста и пола, простирая к нему длинные руки. Эту форму выражения чувств некоторые называют экстазом, но не сама она.
        Марта пьёт шнапс по-мужски. Видно, что очередную рюмку она опрокидывает привычным движением. Когда они пьют вдвоём, Маркус, выходя из-за стола, старается вернуться быстрее, чтобы Марта не успела опрокинуть вне очереди пару рюмок. Даже в компании она пьёт, когда хочет и сколько хочет. Точнее – сколько может. В какой-то момент она отключается, но только добравшись до ближайшей постели. Так Маркус с Мартой и познакомились. В пьяном виде секс превращается в экстаз. Но в их случае странным образом экстаз превратился в любовь. Часто во время застолья рядом с ней стоит её личная бутылка шнапса. Обычно это шнапс, настоянный на корках цитрусовых или корнеплодах. Чтобы отличить от других, не перепутать. Хотя она сама не любит выделяться. Для Марты самое главное в жизни – это свобода выражения и друзья как символ свободы. Но нет, так сказать нельзя. Личная свобода Марты не является порождением Марты, тем более её друзей, – а ровно наоборот. На самом деле она находится в полной власти своей Свободы. Можно сказать так: жизнь Марты проходит под тяжёлым знаком Свободы.
        Марта даже в состоянии "замри" всё слышит и ничего не забывает, Но ей всегда нужно время, чтобы плавно перестроиться и занять правильную позицию. Как самке кита или тяжёлому крейсеру, чтобы изменить курс. Конечно, она не успеет перестроиться за два дачных дня. Там она всё забывает, ничего не делает, ни о чём не думает, а только смотрит по сторонам; забредает в чащобу леса, гладит деревья и беспрерывно купается в реке. Кожа у неё быстро становится мраморной и гладкой, как у резиновой куклы. Маркусу это нравится – его руки легко скользят по её телу, нигде не задерживаясь, и могут беспрепятственно забираться в самые разные уголки. И если сравнить ее с животным, то похожа она бывает на большую болотную лягушку, у которой передние лапки длиннее пружинящих задних.
        Через два дня Маркус и Марта едут в нотариальную контору оформить доверенность.
        Душно и жарко. Всё лето льют дожди.
        На перекрёстке лёгкое оживление – прямо на проезжей части лежит труп. Рядом белый "Опель" с зелёной полосой. Сухощавый полицейский в кожаной куртке регулирует движение. Труп лежит неловко: голова повёрнута в сторону, а глаза скошены. У трупа неестественно белый живот. Живот как у всякого бездомного: никогда не видевший солнечных лучей, гладкий, как очищенный и выскобленный, но немытый овощ.
        Лицо Марты повёрнуто вправо, а взгляд, точно привязанный, скользит влево на труп. У Маркуса возникает неопределённое липкое чувство.
        Часто перед сном он включает телевизор и смотрит фильм ужасов или голливудский боевик, где секс перемежается с потоками крови. Марта при этом лежит рядом и от страха держит Маркуса за руку, точно так же, как в самолёте. Марта боится высоты. Когда она спускается по горной тропе, то буквально вжимается в неё. Но в самолёте нельзя почувствовать высоту. Все стороны души Марты, черты и чёрточки её характера никак не складываются у Маркуса в цельную картину, он даже не может точно определить её отношение к нему. То она кажется ему таинственным существом, то – обычным человеком, подверженным бытовому пьянству. Но всё чаще его воображение вместо Марты рисует перед ним некое экзотическое животное, или насекомое, или рыбу. Ему всегда нравилось находить в человеческих формах черты других существ, а в тех – человеческие.
        Над асфальтом парит.
        "Труп может погрузиться в дорожное покрытие, как в топкое болото", – думает Маркус, и одновременно в дрожащем мареве ему видится второй, точно такой же труп в такой же неловкой позе, но зависший на пять сантиметров от асфальта.
        Уже несколько дней его преследуют пейзажные фантазии с неизменным лейтмотивом. Маслянистые гады кишат на поверхности гор и заполняют чашу долины, так, что полностью скрывают своими телами реку, текущую внизу. Или множество скользких коричневого цвета гадов быстро ползает по высохшей степи, так что слышен влажный шорох, как будто рядом шумно дышит масса существ, болеющих пневмонией в последней стадии. Всё происходит под полом, где небеса-потолок очень низко, а сверху торчит множество тусклых коричневых лампочек.
        Маркус обогнул труп справа и повернул налево к нотариальной конторе. Контора была без признаков жизни. На двери они увидели кнопками прикрепленное объявление о том, что "по техническим причинам..." и так далее.
        Два последних года с друзьями Марты происходят странные, не сказать – ужасные события. Нет, и это неправильно. Нельзя сказать о смерти, что это просто ужасное событие. Смерть своей завершённостью заставляет обо всём забыть и превращает своего свидетеля в повисшую, как между двумя магнитами, вещь, в объект, в котором сталкиваются и умирают силы притяжения и отталкивания, бытия и небытия. И каждый раз Марта полностью погружается в это раздираемое противоположными силами состояние. Непрерывно пьёт, курит и плачет.
        Один её друг ехал в машине рядом с водителем. Машина столкнулась с гружёным трейлером, её правая часть была отрезана. От друга почти ничего не осталось.
        У второго друга сын из-за несчастной любви выбросился из окна, а через три месяца этот второй друг погиб в автокатастрофе.
        Пару месяцев назад у её третьего друга погибло двадцать друзей при взрыве вентиляционной системы. Затем умер любовник её подруги, и, наконец, погибла дочь четвёртого друга. В первый день учебного года на неё в школе упала плохо закреплённая лестница. "Никто не виноват" – сказала Марта.
        После похорон двадцати своих друзей пьяный третий друг ввалился к ней, и они шнапсом залили своё горе. А когда погиб сын второго друга, Марта, напившись, совершенно серьёзно высказала идею о том, что теперь этот второй друг будет содержать сына погибшего первого друга и нужно ему об этом сказать. Но сообщить ему эту новость она не успела.
        Возле нотариальной конторы какие-то черноволосые турки садились в старый "Опель" белого цвета, но без зелёной полосы, как в небольшого, давно не кормленого троянского коня. Казалось, в малолитражку быстро и легко втиснулась целая толпа. Маркус успел спросить, куда те едут.
        – Штутгартер штрассе, 1, – было еле слышно сквозь натужный гул мотора.
        Маркус разворачивается, и они опять натыкаются на труп. Он опять оказывается к ним лицом, хотя лежит на этот раз справа. Его поза слегка напоминает позу человеческого зародыша в утробе. Маркус чувствует вину, как будто проезжает по живому. Марта молчит и крестится.
        Трудно представить, какие мысли приходят в голову случайному свидетелю или постороннему наблюдателю. Маркус в такой ситуации часто помещает себя внутрь события, как бы становится соучастником. В данном случае он видел себя трупом и смотрел на себя со стороны. Как смотрятся в зеркало. Однажды он долго был под впечатлением мысли, что всё неважно, но умереть надо красиво. Это наше последнее обличие, а красота – это порядок. И в гробу должен лежать порядочный человек. Так и запомнят друзья. Такие мысли приходят к тем, кто серьёзно относится к истории, к тем, кто способен видеть себя после смерти.
        Теленовости, которые Маркус тоже смотрит, постоянно сообщают о разных событиях. Где-то в Линце муж сел в "Ауди" старой модели, разогнался и намеренно сбил во дворе жену, затем сдал назад, проехал по ней, включил первую передачу и проехал ещё раз. Как-то в Лондоне человек стоял на тротуаре между припаркованной машиной и зданием. В машину сел водитель и ненамеренно включил вместо первой передачи заднюю и в ужасе или впопыхах ещё раз повторил эту же операцию. В Гамбурге два матроса сбили и ограбили беременную женщину. Им нужны были деньги на подарок их сослуживцу, жена которого вот-вот должна была родить.
        – Возможно, здесь идут съёмки фильма, и это – замерший на время актёр, а где-то в окнах соседних домов сидят операторы с камерами. Актёр в гриме, ложный труп. Полежит и уйдёт. А может, всё это наваждение, и, кроме нас, труп больше никто не видит, – говорит Маркус.
        В этой части города все улицы, кроме Гроссгартенштрассе, имеют названия от южных городов. Ульмер, Аугсбургер, Мангеймер, Франкфуртер, Регенсбургер, Вюрцбургер...
        Итак, они едут по Гроссгартенштрассе и дальше – вдоль трамвайных путей. А там, кажется, уже жаркий юг.
        – Надо уже спрашивать.
        – Но есть же карта.
        – Карта старая и рваная. Половины города там нет, возможно, именно с этой улицей.
        – Почему ты не купишь новый атлас? – раздражённо говорит Марта ровным голосом, но с металлическими нотками.
        Марта не любит спрашивать, как проехать. Она всем верит, а люди говорят, что хотят. Чтобы не выглядеть приезжими, они не молчат и дают сомнительную информацию. Люди всегда выглядят компетентными, но редко дают точный ответ. Часто просто врут. Поэтому она не любит спрашивать. Но она сидит справа, и ей удобнее общаться с пешеходами.
        – Спроси у той женщины.
        Марта тихо спрашивает.
        – Опусти стекло. Она не слышит.
        Пока Марта опускает стекло, женщина удаляется.
        – Спроси у того мужчины.
        Марта опять опускает стекло и тем же не своим голосом спрашивает, где Штутгартер штрассе.
        Пока тот думает, Маркус видит на его лице сомнения и работу мысли и не верит ему. Мужчина говорит, что надо ехать до круга.
        Ответ приблизительный.
        Наконец, появился круг. Маркус огибает его и едет прямо. Чувствует – что-то не так, и останавливается.
        – Почему ты не повернул направо, как он говорил?
        – Он не говорил "направо", в его приблизительном ответе было только слово "круг". Я не вижу здесь ничего похожего на Штутгартер штрассе. Это была бессмыслица, шутка. Может быть, у него круг ассоциируется с воронкой, бездонным колодцем, а раз так, то эта улица должна уходить в глубину. Спроси у той женщины.
        – Я больше не буду спрашивать. Ты ничему не веришь.
        Маркус выходит из машины, подходит к троим – женщине, мужчине и их сильно загорелому ребёнку. Женщина чем-то занята, мужчина внимательно смотрит на Марту, "шоколадный" ребёнок бойким голосом чётко отвечает: "Нужно развернуться, проехать круг, два светофора и три трамвайных остановки, повернуть направо под стрелку на Штутгартер штрассе, ехать до большого перекрёстка и справа на углу будет большой дом с коричневым цоколем, а в нём с торца вход в нотариальную контору".
        Маркус верит. Марта не слышит чёткого ответа.
        Они разворачиваются и едут назад.
        – Я же тебе говорила. Ты никому не веришь и десять раз переспрашиваешь. Ты никому не веришь! Штутгартер штрассе на круге, это было ясно! Почему ты поехал дальше, а не повернул, тебе же говорили! Зачем спрашивать, а потом переспрашивать!
        Взгляд Маркуса скользнул вправо на тронутое загаром бедро Марты. Разницы между бедром живого человека, бедром ещё тёплого трупа или трупа на солнцепёке практически нет. Маркус почувствовал себя одним из тех липких существ, что толпами ползают в долинах и по степям, и осторожно притронулся к гладкой коже. Бедро было холодным.
        Когда проезжали круг, Марта с подозрением смотрела на Маркуса и молчала.
        Два светофора, три трамвайных остановки, поворот направо под стрелку на Штутгартер штрассе, большой перекрёсток и справа на углу – большой дом, а в нём, с торца, – вход в нотариальную контору.
        В нотариальной конторе перерыв. Длинный коридор, под крашенными в тусклый коричневатый цвет стенами – ряды одинаковых стульев. На них молчат люди.
        – Лучше бы некрашеные стены освещали тускло-коричневого цвета лампочки. Хотя всё равно.
        – Это нехорошая контора. Плохое место. Поехали отсюда, – механически сказала Марта.
        Её лицо под вуалью коричневатого дачного загара было смертельно бледным. Она не смотрела на Маркуса.
        Они выходят из душной конторы в горячий неподвижный воздух. Маркус покупает мороженое. Оно похоже на кукольного белого холодного мертвеца из морга-морозильника, или на толстую праздничную свечу. А он просил эскимо. Когда-то слово "эскимо" навевало мысли о необыкновенных путешествиях и недостижимых впечатлениях. Мечтатели, а Маркус ещё и фантазёр, всегда покупают "эскимо". В шоколаде. Важно не перепутать – на такой же палочке, но без шоколадной корки бывает фруктовое мороженое. Бледно-зелёное, бледно-розовое, бледно-голубое и достаточно редко – бледно-коричневое.
        Даже в мёртвой природе Маркус часто замечает антропоморфные черты. Он смотрит на холодный сладкий обрубок в руках Марты, по форме напоминающий крошечного лилипута, и думает о хорошо сохранившихся трупах, которые часто находят в болотах на севере Германии. Маркус всегда удивляется своим ассоциациям: с одной стороны – это прямые параллели, а с другой – больные фантазии. Но он не может остановиться, болотный объект, маленький коричневый чурбан, отдалённо напоминающий по форме человеческое тело, завладел его вниманием. А дальше фантазия развивается по обычной схеме. Специально обученные люди после определённых манипуляций разрезают и слоями снимают плотную кожуру-кокон, похожую на саркофаг из шоколада, а внутри оказывается тело, белое, как слоновая кость, и костяная голова начинает говорить противным, жужжащим голосом. Известно, что такой человек может существовать всего несколько минут. Необходима срочная операция, не то начнётся разложение. Если всё пройдёт успешно и в срок, то на выходе получается человек, практически не отличающийся от других. Маркус всматривается в лицо костяной головы и видит, что это он сам, его бритый двойник. Он спешит на медицинский комбинат и встречает женщину-врача, которая обращает его внимание на очень белого человека. Маркус уже знает, что тот уже прошёл через это испытание и выжил. Напоминающий Маркуса человек лезет к тому на вторую ступеньку-террасу по абсолютно гладкой вертикальной стене; ступенька проваливается, как птичий торт, как жирное мороженое, но ровно настолько, чтобы образовалась очередная ступенька...
        Жара. Ветра нет. У кого-то он читал, что, когда женщины нервничают, им нужно есть сладкое. Лучше всего шоколад.
        Марта потеряла ориентацию и идёт в другую сторону, Маркус её осторожно поворачивает, как куклу или манекен.
        Они уезжают.
        Температура в машине выше, чем снаружи, руль обжигает пальцы.
        – Мне сразу не понравилась эта контора, – сказала Марта не своим голосом, ровным и противным.
        Гроссгартенштрассе, Вюрцбургер штрассе, Ульмер штрассе, Франкфуртер штрассе, Мангеймер штрассе, Аугсбургер штрассе.
        Они опять поворачивают туда, где лежит труп, только с другого конца.
        Толстый и коричневатый слой воздуха парит и дрожит над асфальтом. Воздух будто заполнен полупрозрачными, скользкими и липкими гадами-призраками. Они кишмя кишат вокруг трупов.
        – Если это и правда съёмки фильма, то в данный момент мы оказались свидетелями трюков и голографических спецэффектов, – говорит Маркус и, помедлив, продолжает. – Нужна копия твоего паспорта. Я завтра всё сделаю сам.
        – Возьми просто мой паспорт, – еле слышно отвечает Марта, а потом вдруг звонко, как пролетающий майский жук, кричит не своим голосом. – Разве вначале не было ясно, что ничего хорошего не будет, раз мы встретили покойника?!
        – Нет, твой паспорт я не возьму. Достаточно копии.
        – Разве не было понятно, что встреча покойника не к добру, что никуда уже ехать не надо после встречи с покойником! – вопит уже незнакомым жужжащим голосом Марта и крестится.
        Маркус молчит. Он понимает, что не по-христиански несколько раз проезжать мимо смерти. И ещё: на территорию Марты, в её маленькую головку заполз труп и чувствует себя там совершенно свободно. Наверно, она думает, что мёртвое тело заключает в себе смерть, и отбивается, как может.
        На месте несчастного случая, кроме сухощавого полицейского, уже три машины, и группа полицейских регулирует движение. Труп в том же положении, у него нездоровое лицо. Даже два лица или три. В глазах двоится и троится – трупы в совершенно одинаковых позах. Близнецы, но не лицами, а позой, внезапно остановленным движением. Руки, ноги можно спутать на расстоянии пяти метров, тем более в жарком мареве, а лица не спутаешь. Здесь они были разные. Моментальный снимок, стоп-кадр синхронной пантомимы: несколько одинаково позирующих актёров, загримированных под трупы.
        Повернуть налево невозможно – там медленно, бампер в бампер движется поток машин. Маркус осторожно огибает справа зависшие в дрожащем парном воздухе трупы и едет прямо.
        Сделав крюк, они подъехали к книжному магазину, где есть ксерокс. Но ещё издали он заметил, что окна магазина замазаны белым мелом.
        Большие окна казались замороженными. Зачёркнутые широким флейцем под разными углами множеством белых размашистых крестов, они были похожи на огромные вертящиеся белые спицы колёс. "Ремонт".
        Единственный путь обратно пролегал через хорошо знакомый оживлённый перекрёсток.
        Маркус посмотрел на тронутую дачным загаром необыкновенно белую маленькую головку Марты с красивой формы носом и с аккуратными, но растянутыми до крошечных, недоразвитых ушек губами. Большую коричневую жабу.
        Маркус смотрит на неё сбоку. Она взяла из сумочки ушечистку, покрутила ею в ухе и вытащила. Конец ушечистки стал влажным и тёмным, цвета плавленого, чёрного шоколада.
        Обычно Марта не пользуется ушечистками, зубочистками, носовыми платочками, салфетками, тампонами и другими подобными предметами.

        Голуби разбудили Адама. Он встал, умылся, открыл входную дверь, окно в большой комнате и начал работать. Через пару часов он пошёл на кухню и по пути увидел, как чья-то тень плавно, но быстро смещается в глубину.
        После осмотра всех доступных углов Адам закрыл окно, но оставил дверь открытой.
        – Если это была кошка, то вероятность того, чтобы зашла вторая кошка, крайне мала. Я не замечал возле дома кошачьих стай, хотя за окном часто копошатся голуби и всегда насыпаны куски хлеба.
        Хлеб разбрасывает молодой сумасшедший со второго этажа. Он кормит голубей, переводит Шекспира и у него раздельное питание; из своей квартиры практически не выходит, окна замазаны побелкой. Иногда Адам видит в приоткрытом на короткое время окне его голову в шапке-ушанке, торс в белой майке и руку с куском хлеба. Крошки хлеба шевелятся на откосе, летают в клювах и падают дождем вниз. Голуби сидят снаружи на подоконнике и порхают вокруг шапки или постоянно топчутся на траве под окном, горланят и воркуют, в зависимости от настроения, иногда вспархивают. Их крылья хлопают, как мокрое бельё на ветру.
        Мастерская Адама расположена в цокольном этаже высотного дома и состоит из четырёх комнат разной величины, с тёмными проходами между ними. Каждая комната имеет свой уровень. Полы – паркетный, дощатый, плиточный и покрытый линолеумом.
        Адам – художник и пишет картины маслом на холсте. На его мольберте почти законченная композиция "Ева и Лилит". Для каждого сюжета он придумывает своё формальное решение. В этом случае Ева – подобие Лилит, а Лилит – подобие Евы, они cёстры-близняшки.
        Кроме того, у Адама есть близкая знакомая, Ева, тоже художник. Ева и Праматерь Ева отдалённо напоминают друг друга.
        Творческий процесс зашёл в тупик. Он опять идёт на кухню, а по пути тщательно обследует мастерскую.
        – Что же это было? Если кошка и зашла, то уже наверняка вышла, ей здесь нечего делать, – слабо успокаивает себя Адам.
        В маленькой комнате он обнаруживает клочки мягкого пуха. Хотя то, что показалось кошачьим пухом, могло быть сваленной пылью, паутиной, человеческими волосами, ватой из художественных объектов, мехом от старой кроличьей шапки и, наконец, тополиным пухом.
        Адам прилёг на узкий диван и закрыл глаза. Часто он фантазирует и путает вымысел с реальностью.
        ...Большая, заставленная мебелью, подрамниками и рулонами холстов, комната. Одновременно спальня, гостиная и рабочее место художника. На потолке неровный след перегородки, когда-то разделявшей её на две. Мольберт, двуспальный диван, старый военный радиоприёмник... Овальный стол посередине. На столе сыр и красное вино. Вокруг стола сидят пять человек, среди них ребёнок пяти лет, который держит в руках ярко раскрашенную, деревянную змею. У него коклюш. Художник, друг Адама и одновременно отец мальчика, глядя на змею, рассказывает о живой змее, которую они гладили на лесной тропинке, спутав с ужом. Адам рассказывает о змеях, обычно клубящихся в заброшенных военных дотах, и, как всегда, без всякой связи, о кошках, что быстро дичают на воле. Ева вспомнила о бездомной кошке, прокусившей ей руку, после чего рука невероятно распухла, и ещё о раненом голубе на тротуаре, которого она убила палкой десять лет назад, чтобы освободить от мучений.
        В эту ночь Адам остался у Евы.
        Когда во второй половине следующего дня он приехал в мастерскую, то в проходе на полу увидел продолговатые катышки дерьма и, представив напряжённую позу кошки, понял, что она не может отправлять естественные надобности в стеснённых условиях. Он не убрал катышки, чтобы в следующий раз кошка оставила их на том же месте, для чего ей нужно будет выбраться из своего укрытия. В туалете ему пришла мысль о домашних кошках, умеющих ходить на унитаз. Раздался слабый писк, но это был голос ребёнка на улице. Он вышел из туалета и вздрогнул, заметив внизу что-то мелькнувшее, но это было отражение его ноги в зеркале, поставленном вчера на пол. Когда он проходил мимо маленькой комнаты, то увидел в тёмном проёме две светящиеся красные точки и автоматически пошёл навстречу. Они начали смещаться влево. Он включил свет. Кошка ушла под сервант. Попытка найти её оказалась безрезультатной – она снова растворилась.
        На одеяле опять обнаружилось несколько мягких клочков пуха. Возможно, в его отсутствие она спала на диване. Готовясь ко сну, Адам закрыл дверь спальни и большой комнаты, чтобы уменьшить зону её прогулок.
        Ночью ему приснилось, что он герой немого сна ужасов в духе Эдгара По. У этого писателя ему больше всего нравился рассказ о замурованной кошке.
        Вот фрагмент сна, который ему удалось запомнить.
        ...Некто быстро входит в мастерскую. У него в руках и на руках несколько маленьких кошечек неопределённого рвотного цвета. Ясно, что они полусгнившие, прокажённые. Они молча извиваются, как пустые плоские змейки-тряпочки. Затем они соскальзывают на пол. Он бегает за ними. Они его не замечают, но увиваются вокруг – не то скользят за ним, не то увиливают от него. Одна рвотная шкурка, поднимая пыль и оставляя чистый след, ускользает в труднодоступную зону. Все исчезают, он остаётся совершенно один...
        Утром в мастерской ощущалась гнетущая пустота. Адам пошёл за сигаретами. Две собаки возле магазина стояли морда к морде и яростно лаяли – привязанный ротвейлер и дворовая перед ним. У продавщицы было серое осунувшееся лицо и огромный белый пластырь на лбу. Тусклым голосом она сообщила, что ночью, выглядывая на улицу, получила сильный удар от внезапно захлопнувшейся двери и потеряла сознание.
        Вернувшись, он позвонил Еве.
        Когда она приехала, он показал на потемневшие катышки. Их количество не увеличилось. У него бродили идеи о службах домашних животных, которые знают, как найти кошку в помещении, где все вещи сложены кое-как, о выкуривании её дымом, если поставить машину выхлопной трубой к двери.
        Ева надела кожаные перчатки и твёрдо сказала: "У кошки может быть стригущий лишай. Потом перчатки нужно выбросить".
        На Еве была свободная цветастая юбка в русском стиле. А в те времена, когда был убит голубь, она носила длинную русую косу и курила по две пачки сигарет в день. Ева решительно сняла юбку.
        Адам застыл в проёме двери маленькой комнаты.
        Из-за перепада уровней или по другой причине сервант казался огромным. Он удлинился, но не вверх, и за счёт этого Адам видел маленькую полураздетую женщину где-то далеко внизу.
        Кошка затаилась и была везде. Прямые углы в мастерской завалились и оплавились, как на плохом чертеже, казалось, всё происходит внутри вычищенного от внутренностей идеального животного. У Адама возникло чувство собственного бессилия, усталости и бессмысленности происходящего, ощущение пустой траты времени и сил.
        Наконец, Ева нехорошо засмеялась: "Я вижу её, принеси блюдце с молоком". Затем, особенно мягким, медовым голосом женщины в период пика лактации: "Кошка, выходи, что тебе здесь делать? Всё равно ни мышей, ни крыс ты не найдёшь, – и резко, уже без медовых ноток, – открой входную дверь!"
        Адам открыл и заклинил, чтобы она не захлопнулась от порыва ветра, как это было в случае с продавщицей, и ушёл в большую комнату.
        Его взгляд остановился на незаконченной картине.
        Красного цвета Ева и Лилит в профиль на фоне зелёного дерева-куста, отдалённо напоминавшего древо жизни. Они смотрят друг на друга в упор. Их тела битком набиты древними яблоками. Может показаться, что на картине написаны два вытянутых желудка в форме человеческих тел. Их груди прикасаются сосками, и выходит, что у них один сосок на двоих.
        Адаму нравились такие формальные находки.
        Через три минуты он услышал крик: "Что ты наделал?! Она вбежала обратно! Зачем ты вставил палку в дверь? Я не могла выскочить голой! Напротив сидят чужие люди, я не могла тебя позорить! Что ты наделал?!"
        Адам похолодел. Эту вину нельзя искупить. Кошка продолжала быть везде, и снаружи, и внутри. Объяснить, что ему всё равно, было невозможно. Губы что-то мямлили, внутри росла пустота. Противный позор заполнил образовавшуюся пустоту.
        История от сотворения мира складывается из нелепых случайностей.
        Ева опять скорчилась под сервантом и потребовала швабру, но не в виде буквы "Т", а в виде буквы "Г". Адам нашёл два угольника – один небольшой деревянный, другой стальной гибкий и длинный. Ни один не подошёл.
        На Еве лица не было, она дико закричала: "Я тебя убью! Надеюсь, ты не вставил палку опять?! Теперь кошка не высунется и на миллиметр! Она всё поняла! Она ненавидит меня!"
        Адам молчал. Позор внутри вдруг стал замещаться нервным возбуждением и беспричинной жаждой деятельности. Проходя мимо открытой входной двери, он не поверил своим глазам – фантомная палка продолжала заклинивать дверь. Мысли путались. В глазах поплыла картинка следующей неудачной попытки. Он убрал палку и через секунду услышал душераздирающий крик: "Освободи проход, но стой возле двери, чтобы сразу закрыть!" Ева быстро, как фурия, приближалась к выходу. Поскользнулась, резко затормозила, размахнулась и швырнула извивающуюся и вопящую кошку за порог.
        Он, с мыслью о том, что может раздавить животное, захлопнул дверь, но оно уже с визгом мчалось по проходу назад.
        Адам и Ева с ненавистью посмотрели друг на друга, затем развернулись, как манекены, и пошли за кошкой. Но кошка совершила ошибку, она не успела сообразить, как оказалась в туалете, – всё произошло мгновенно. Самое неудачное решение. Ева зашла внутрь. Адам поставил фанерную преграду, занял позицию на входе и почему-то подумал, что кошки умеют летать только сверху вниз, но не снизу вверх.
        Под рукой оказался длинный, узкий мешок. Он расположил его с внутренней стороны преграды. Она грубо за шкирку вытащила кошку из-за унитаза и швырнула в мешок. Он одной рукой скомкал горловину и двинулся к выходу. Она зло крикнула вдогонку: "Не забудь закрыть за собой дверь!" Он вышел, закрыл за собой дверь, повернул налево, оглянулся проверить, увидел пенсионерок, неподвижно застывших напротив, повернул за угол и вытряхнул содержимое мешка на траву.
        Кошка вскочила на все четыре лапы и помчалась обратно. Она билась о закрытую дверь и визжала, потом змеёй бросилась к дыре у стены и, не сумев протиснуться, завернула за правый угол дома. Попыталась проникнуть через окно маленькой комнаты, затем спальни, поняла безуспешность попыток и, не сбавляя темпа, с диким визгом умчалась.