Он возвращался сюда каждый вторник, часов в восемь вечера. Он любил сидеть здесь за скверным чаем или невыразительным пивом, листать местную газету или позапрошлогодний журнал, посвященный спиртному и куреву. И, конечно, глазеть в окно. Кафе занимало первый этаж углового дома, его столик стоял как раз в остром углу, образованном двумя огромными стеклянными витринами, так что можно было смотреть и вправо – на улицу, впадающую в площадь, в центре которой был разбит небольшой сквер, и влево – на саму эту площадь, на чугунную парковую решетку, там и сям увешанную афишами. Мимо решетки проносились машины; зимой, когда в это время было уже безнадежно темно, огни фар, неоновые блики на блестящих боках автомобилей, случайные прохожие, вплывающие в освещенную зону вокруг кафе, где он сидел, напоминали сразу все любимые фильмы юности, фильмы Годара, Феллини, Трюффо, Антониони, те, под которые так сладко мечталось о загранице, одиночестве, любви, свободе. Похожее место он потом обнаружил в Париже, то ли у Люксембургского сада, то ли у Монпарнасского кладбища; скорее, все-таки, у Люксембургского сада. Приятель как-то рассказал ему, что в тамошнем угловом кафе, точнее, по-парижски, с шиком – в брасcри, несколько месяцев подряд сидел больной раком Мастрояни и ждал смерть. Интересно, где же Мастрояни умер в конце концов, – думал он, сидя в своем стеклянном углу, спиной к стойке, рассеянно глядя поверх газеты на вечернее, подернутое сизоватой дымкой небо. Слава Богу, было лето, июль, так что в начале девятого еще светло и не так убийственно-романтично. Никакого Годара. А Мастрояни уже умер.
        Привычка ходить сюда вечером во вторник образовалась сама собой, хотя, если вдуматься, причинно-следственные связи, обрекшие его на сидение здесь за столиком, были столь могучи, что этот результат казался единственно возможным. В самом деле, именно во вторник был его черед вести эфир, после чего о каких-либо иных занятиях, кроме чашки чая в кафе, думать было страшно. Остаток вечера требовалось убить, без претензий, просто, безжалостно, вот он и нашел самый приятный для себя способ экзекуции. Вечер истекал минутами, а он сидел, безучастный молчаливый никто, и с каждым глотком чая или пива, каждым взглядом в окно, каждой газетной рекламой выталкивал из себя политический мусор, который он первую половину рабочего дня заботливо собирал и укладывал по ячейкам своей передачи, а во вторую последовательно вытаскивал перед микрофоном и рассылал со средними, короткими и ультракороткими волнами по разным уголкам Земли, тихо мечтая о том моменте, когда, наконец, погаснет красная лампочка на студийном столе. "Всего доброго!" – после этих слов лампочка гасла, он собирал бумажки, ручки, прихватывал недопитую бутылку воды, проныривал узким темным коридором между студиями, заходил в кабинет, автоматическими движениями раскладывал вещи по ящикам своего стола, выключал компьютер, надевал (не надевал) куртку, вешал на плечо сумку и выходил. Все делалось легко и беззвучно, будто во сне. Просыпался он только здесь, говоря одну из двух привычных фраз официанту.
        В другие дни он здесь не бывал, да и площадь эта не лежала на его обычных путях, хотя от дома до нее всего пятнадцать минут ходьбы. В другие дни он не так смертельно уставал на работе, да и заканчивал раньше, вечером гулял, ходил на какие-то концерты или просто сидел дома, читал, слушал музыку, готовился к воскресному уроку местного языка. Да, в другие дни у него была совсем другая жизнь, которая всегда оставляла небольшое пространство для несчастного сочинительства, обуревавшего его уже лет пятнадцать. Ему не раз говорили, что он довольно известный автор, что у него есть своя небольшая публика, которая, конечно, меньше, чем у X или Y, но зато его читатель тоньше и умнее. Он совершенно не верил этим рассказам, и не столько из скромности (за которую выдавал болезненно низкую самооценку), сколько потому, что почти не встречал упоминания своего имени в критических статьях или в списках номинантов на бесконечные литературные премии. Впрочем, друзья говорили ему, что он выбрал не самую лучшую географическую точку для успеха в отечественной словесности: из столицы своей страны и литературы уехал, уехал и из самой страны, но до столиц литературного изгнанничества, где любое название улицы или сквера, вскользь упомянутое на странице книги, уже гарантируют попадание в великую писательскую компанию, он так и не доехал, осев ровно посередине, в историческом и культурном нигде, щедро украшенном архитектурными декорациями. Жанры, в которых он, как даже ему самому казалось, преуспел, были для родной литературы чужды. Да и вообще, дома ценили листаж, циничную задушевность или наоборот – задушевный цинизм, в то время как его сочинения отличали краткость, скупость эмоций, склонность к игре и, что совсем уже никуда не годится, некоторое даже простодушие. В общем, писательская карьера не шибко задалась, он прочно состоял при малых литературных делах и жанрах, из-за чего, впрочем, не расстраивался, ибо на сочинительство свое смотрел с некоторым подозрением и даже отвращением. Конечно, порой остро хотелось известности, больших тиражей и – главное – денег, столько денег, чтобы навсегда уйти со своего радиоконвейера, сидеть дома, никогда не знать новостей, не спеша перекладывать на родной язык Finnegans Wake, вести раздумчивый дневник, жить долго, умереть быстро. Но для этого следовало сочинять совсем другие книги, лучше всего – романы, а он современные романы не терпел, будучи не в состоянии дочитать их даже до середины. Нет, он не жаловался на жизнь, она сложилась совсем не плохо; в повторяемости ежедневных элементов, ее составляющих, он видел проявления того великого Порядка, которого никогда не хватало его согражданам, склонным, скорее, к темной неопрятности родимого Хаоса. Оттого к обычным своим обязанностям он относился скорее как к ритуалам; так он, например, обезвредил пагубное воздействие работы на свою психику. Что же до прочих обязанностей и привычек, то они были просто приятны, ну а самая приятная из них – вторничное вечернее сидение в угловом кафе.
        Он необременительно размышлял об этом, сидя июльским вторником за своим столиком. Все происшествия провинциальной столицы, где он жил, были уже изучены, рецензия на концерт заезжего стареющего гения прочитана, чайничек, из которого свисала ниточка от пакета зеленого "Ахмада", почти опустел. Он решил слегка задержаться, чтобы дать немного остыть раскаленным улицам. Официант поменял чайник и принес еще одну местную газету. В ней обсуждалось сенсационное заявление бывшего агента спецслужбы, который утверждал, что несколько лет назад в этом скучном городе тайно побывали знаменитые мрачные фанатики – буквально за три недели перед тем, как они на глазах всего мира снесли два всемирно известных небоскреба. Что же, это было бы забавно. Бы-бы-бы. Ведь он уже тогда жил здесь. Можно вообразить, как они стоят рядом с ним в супермаркете и выбирают брынзу, а то и едят за соседнем столиком в турецкой или пакистанской забегаловке. Как раз, если посмотреть вправо, через улицу – пакистанский фастфуд, чем не подходящее место... Воодушевленный легкой возможностью задним числом притулиться к Истории, он принялся разглядывать это заведение. Ничего особенного. Пять столиков, стойка с кассовым аппаратом, за которой стоит, уж конечно, совсем не пакистанец, а настоящий араб, на стене укреплен телевизор, похоже, "Аль-Джазиру" смотрит, повсюду зеленые ленты с фразами на неведомом языке, снаружи, на витрине – выцветшие фотографии тарелок с карри, бхуной, самосой. Если бы одним из бесчисленных его ритуалов не было никогда не есть после семи вечера, он заглянул бы на их исламистский огонек – обсудить насущные проблемы джихада, хотя, черт, кем же они могут быть, суннитами? шиитами? Араб вышел из забегаловки, закрыл жалюзи на витрине, вернулся и изнутри запер дверь. Второй чайничек был допит, официант принес счет, монетка на чай, пьешь чай, оставляешь на чай, я, чаю, вам несладко живется, почему несладко? потому, что не сластите чай, детки, Боже, что за бред, спать, спать, вот уже подъезд, дверь квартиры, душ, постель, завтра вставать в восемь, нет, в семь сорок пять.
        Через неделю, сидя за своим столиком, он вспомнил, что в ту ночь ему приснилась эта самая забегаловка. Во сне он сидел там, ел густое коричневое карри, к нему подошел какой-то смуглый человек и молча пригласил заглянуть в маленькую дверь у кассы. Из-за плеча он увидел, как в крохотной каптерке, на кровати во всем белом лежит седобородый Усама Бин Ладен и ласково смотрит на него. Одна рука его обнажена и от нее тянутся трубочки в большой аппарат, стоящий у изголовья. Даже во сне он понял, что это – аппарат гемодиализа, ведь великий террорист страдает болезнью почек. Дверь медленно закрылась, и он вернулся доедать свой карри, вкус которого он ощущал, даже проснувшись утром. Удивительный сон. Он по привычке покрутил его так и сяк, пытаясь приспособить для своих писаний, но не получилось, как, впрочем, почти всегда со снами. И он углубился в известную ему наизусть статью о производстве настоящей, без дураков, мадеры.
        На следующий день, в среду, он опять вспомнил свой сон. А что если Бин Ладен действительно прячется где-то здесь, в сонной неказистой стране, где никому в голову не придет искать вождя вселенского джихада? Он начал сочинять последовательность событий, которая могла бы привести Бин Ладена в жалкую комнатку здешней пакистанской забегаловки, и очнулся уже тогда, когда почти вся цепь была выстроена. Итак, все началось еще за год до рокового 11 сентября... Он достал записную книжку и принялся делать заметки. На исходе второго блокнота он понял, что сочинил уже две главы настоящего романа. Впервые в жизни он начал повествование издалека, со вкусом описывая многочисленных второстепенных персонажей: родственников саудовского кронпринца, двойных агентов, босоногих тюрбаноносных пешаварских крестьян, слепого талибского муллу и десятки прочих. В рассказ или эссе эта толпа уже не помещалась, оставалось делать вид, что пишешь просто так, для удовольствия, куда рука выведет, хотя на самом деле в блокнотах вспухал самый, что ни на есть, роман, захватывающий, со многими сюжетными линиями, погонями, предательствами, описаниями природы, батальными и эротическими сценами и даже с некоторой идеей, нет – с целым набором вполне небанальных идей, развивающих историософию Толстого и экзистенциальную философию Кьеркегора разом.
        Да, именно роман. Теперь шесть дней в неделю он сочинял роман, в будни – вечерами, в выходные – с утра и после дневной прогулки; он все время думал о романе и даже иногда на работе отворачивал голову от компьютерного экрана, смотрел в окно на готические шпили серого центральноевропейского города, на знаменитый пейзаж по ту сторону реки – гора, на ней замок, над ним шпиль собора, смотрел с давно забытым удовольствием и вдруг, пытаясь вспомнить причину этого удовольствия, перебирая, от чего вдруг ему так радостно и торжественно, вспоминал, да, конечно же, он сочиняет роман! Роман сочинялся на удивление легко, не требуя особой работы по сбору материала, этнографических, технических и исторических деталей; ведь, проработав несколько лет на политическом радио, он наизусть помнил целый ворох кровавых восточных происшествий последних тридцати лет. Да и в университете его учили недурственно, так что достаточно было лишь иногда справиться в Интернете, энциклопедии или забежать в читальный зал библиотеки, чтобы уточнить, в каком точно году был свергнут Дауд. Единственный день, когда он не притрагивался к роману, был как раз вторник. Во вторник он отдыхал от романа: днем изводил себя эфирной службой, затем сидел в своем кафе, глазел в окна, читал газеты и предавался мечтам. Нет, все-таки сначала, в первые недели, он по вторникам изучал жизнь пакистанской забегаловки напротив, ибо здесь была завязь его ветвистого романа, да и главная линия повествования пролегала именно здесь, в той самой маленькой комнатке за той самой маленькой дверью, отделанной белым пластиком. Теперь он точно знал, чем отделана эта дверь, как, впрочем, закрыв глаза, мог припомнить и все остальное – грязноватые бежевые стены, никелированный прилавок, огромный вентилятор под потолком вяло разгоняет настоянный на куркуме и кориандре воздух... Дела в забегаловке шли хорошо, и они взяли официантку – небольшую черненькую девушку; покачивая полными бедрами, обтянутыми джинсами, она медленно курсировала между кухней и столиками, за которыми, чем ближе к осени, тем больше вечерами собиралось местных пакистанцев, арабов, турков, разбавленных немногочисленными аборигенами, охочими до острой душистой еды, и британскими туристами, инстинктивно более доверяющими бывшим подданным своей королевы, нежели бывшим же подданным чужого императора. Официантка ему решительно нравилась: ее фигура, ее округлые движения, ее черный головной платок, ее большой рюкзак, с которым она приходила на работу и уходила поздно вечером. Он решил, что девушка, наверное, учится в местном университете, на врача или юриста, а здесь зарабатывает на жизнь. Было чему умилиться, особенно если вспомнить собственную студенческую юность, в которой денег тоже не было вовсе, но и нужда в них была не шибко велика. Сейчас иные времена, рассеянно думал он, расплачивался за чай, оставлял на чай, вставал, надевал джинсовую куртку, бросал последний взгляд на темную фигурку с блокнотиком в руке: пожалуйста, куриный мадрас, жасминовый рис, бутылка воды без газа. Из кафе выход был направо, на площадь, дальше надо было обогнуть этот дом, на балконе второго этажа всегда стояли сотрудники здешнего еврейского культурного центра и курили, до него долетали обрывки их разговора, и он каждый раз со стыдом вспоминал недочитанную книгу Шолема, которая уже полгода украшала его ночной столик, затем свернуть в узкий переулок, где непременно следует остановиться поглазеть на выставленные в витрине книжки маленького эзотерического издательства, затеявшего печатать серию мистических сочинений, расположив авторов по алфавиту, в июле коллекция пополнилась Гурджиевым, а сейчас, в сентябре – Сведенборгом. Пересечь большую площадь с неоготической церковью, оставить справа секс-шоп, налево, еще налево, и вот он – его дом.
        По мере написания романа интерес к жизни пакистанской забегаловки угасал, он уже почти не смотрел туда, через дорогу, предпочитая мечтать об успехе своего будущего сочинения. На днях он вспомнил, как в прошлом году был во Франкфурте и видел там огромные растяжки над проспектами, а на растяжках рекламировался новый роман жуликоватого бразильского борзописца, завоевавшего сердца офисных дам. Он решил, что теперь на растяжках будет его имя, ведь триумф обеспечен – и волнующей темой, и отличным исполнением; уж он-то знал, что почти законченный его роман написан превосходно, даже с блеском. В последнее воскресенье ноября была поставлена точка. В понедельник он из суеверия не притрагивался к своему сочинению, только распечатал его на принтере, а во вторник взял с собой на работу. Он решил целиком прочесть завершенный роман именно во вторник, именно в своем кафе, с видом на пакистанский фастфуд, где, благодаря его дерзкой фантазии, поселился седобородый злодей с ласковым взглядом.
        С трудом дождавшись конца своей передачи, он поспешил в кафе. По торжественному случаю заказал бокал вина и вытащил на столик распечатку. Это был отменный роман, каких он, пожалуй, и не читывал, даже тогда, когда еще читал романы. На семьдесят пятой странице он остановился – перевести дух и заказать еще вина. В кафе было очень людно – офис, располагавшийся наверху, устроил здесь вечеринку; персонажи, которые по вторникам курили на балконе, сейчас поднимали бокалы, хохотали, а некоторые и вовсе пустились в пляс. Он перевел взгляд напротив, на забегаловку. Сегодня ее почему-то закрывали раньше обычного, за полуопущенными жалюзи он успел подсмотреть, как официантка, уже одетая в черную куртку, взваливала на себя рюкзак. Он наблюдал, как она возится с перепутанными проводами, видимо, от плейера, нервничает, топает в раздражении ногой, пока из той самой маленькой двери не вышел пожилой сгорбленный человек в очках и не помог ей распутать проводки. Старик сделал это очень ловко, что выдавало многолетнюю практику перебирания четок. Жалко, что это уже не войдет в роман, подумал он и вновь погрузился в чтение. Через несколько секунд он снова поднял голову и увидел, как мимо него проплывает та самая девушка с рюкзаком. Она шла медленно, гордо неся себя, обогнула стеклянный угол, в котором он угнездился, и, к полному его изумлению, вошла в кафе. Звякнул колокольчик, которого, впрочем, никто кроме него не слышал, так как вечеринка была в самом разгаре. Незамеченной официантка приблизилась к толпе танцующих и, заведя руку за спину, стала шарить во внешнем кармане рюкзака, где, наверное, лежал ее плейер, по крайней мере оттуда тянулись проводки. Что-то тут было не так, он отложил свой роман в сторону, приподнялся над столом и вдруг увидел, как она, достав из кармашка какое-то небольшое устройство, вроде мобильника или пульта, нажимает на кнопку.