|
Максим Курочкин | Данила
Давыдов | Екатерина Ловина-Лович
| Фаина Гримберг | Илья
Оганджанов | Ольга Зондберг | Виктор
Кривулин | Андрей Сен-Сеньков |
Валерий Вотрин | Герман
Власов | Сергей Серкамон
ОЛЬГА ГРЕБЕННИКОВА
Ольга Гребенникова родилась в 1971 г. в Петропавловске-Камчатском. Окончила филологический факультет Ташкентского университета. В настоящее время живет в Фергане (Узбекистан), работает завлитом Ферганского драматического театра. Публиковалась в журнале "Звезда Востока", в "Митином журнале", в альманахе "Поэзия и критика", сборнике "24 поэта и 2 комиссара", на интернет-сайте Ферганской
литературной школы .
МАРТ В ПРЕДМЕСТЬЕ
Серый проулок.
Клочья травы на обочине.
Солнце в свежей листве,
словно раненый лось, расшибает
сплетенные корни.
Его хрип - маяк для идущих по следу.
Для натасканной своры собак
в просеке кружится шмель,
просыпается между ветвями, в прорывках.
Его жало в разодранном горле
быстрее свинца -
ни пыль, ни свинец.
* * *
Вот он, интенсивный желтый цвет,
как на полотнах Ван Гога.
Его отблески всюду - стены, паркет,
плитки кафеля над подоконником.
Медсестры, похожие на монашек,
в больничных сутанах разносят подарки.
Муниципалитет
определил гуманитарную помощь
инвалидам детства.
Рядом - будни южного порта.
Ветер мечется по переулкам,
солнце льется на разбитые стекла,
школьный мяч бьет по чугунным плитам двора.
Мальчик, подперев ладонью щеку,
мечтает поменять себе родину -
ни глухих переулков, ни этих осколков,
ни даже девчоночьих кос над партой -
только цвет, интенсивный желтый цвет.
Он гудит в парусах. Одинокое судно,
ослепленное солнцем, без надежды на выигрыш,
преследует ледяное течение, уходящее за горизонт.
Но Лули, милая Лули -
ее только жаль. Она будет ждать,
вышивая тоненький пояс для брата.
Склонясь над перилами,
слушать медленный шаг в колодце парадного.
Вечером в каждом облаке,
заслонившем солнечный диск,
видеть радужный парус,
воздушный поцелуй, приветственный взмах руки -
все яснее, все отчетливее, совсем близко -
вот он, интенсивный желтый цвет,
расплескавшийся над больничной палатой.
Весь солнечный купол для нее теперь брат,
только ее брат, обнимающий тихо за плечи -
и встречам не будет конца.
Серый диск восходящего солнца
освещает долину. Хриплая флейта
пересекает холмы.
Можешь не возвращаться.
ОТВЕТ
Господь мой,
твое чрево пространней, чем купол небес.
Ты меня укрепляешь в совете и доле.
Твои эмиссары, наследуя
отсвет предвиденья век от века,
меня окружили заботой, покамест
одна, как слепец, совмещаю на ощупь
долги моих прошлых обетов.
Под непрочным усилием
снискали они Твое благоденствие.
Впечатанный в двери Твои мой ответ,
уцелевший средь славы Твоих оглашенных,
ко мне возвращен, чтобы вновь
обнаружить былое ручательство
на спаленных путях.
Неизбывен их крест, не прервется
Тобой отворенная вена,
и золотая секира
не устанет преследовать рану -
безудержно, втуне,
как с губ моих тают дары,
обещанной в детстве смоковницы.
ARCADIA
...не место
сраженному, но выжившему.
К тебе, отягощенный светом,
приходит день, затравленный меж балок,
в клочьях пены; на песке
орлиный коготь прочерчивает тень его; на дюнах
не меркнет яркость перьев. После бури,
размывшей эти узы, как идти,
перетирая в пальцах базальт Элизиума, -
не подвластен ни яме, ни петле
его бальзам, и в нем перегореть, и метить
не в висок, так в эти груды, начертанные
по указу свыше? Не отступись,
целительная сила, державный полдень
моей свободы - прочь, последние эстампы
под корень сброшены, и новые угодья
осматривает жизнь победоносно -
ее коронный росчерк
на кистях мандрагоры пролит, и колибри
смарагдовая уже над чашечкой зависла,
и пьет из сердцевины мед, не насыщаясь.
МУЛЕТА
Одна, среди роз и тщеты,
обжигаясь о призрачный провод
над заботой и небом.
Крылья матери под моими ногами
истлели, как веки ее, почерневшие
от страданий и слез, бесполезные в жалкой стезе,
бессменные над своей позолотой,
освятившие путь мой...
Так гибнут в расцвете
своих обещаний и трепета
маковки рдеющих маков,
затвердевшие в ветре и солнце,
и ты спасена между ними.
В эпоху обетов и битв
ненасытная преданность проникала твой хлеб,
и, высоким копьем обагренный,
в твоих волосах безутешный советчик
очерчивал род твой - безмолвно.
Во вражеском стане склоняешь ты сердце свое
над чужими опорами - в смирении. Ведая
мой несгораемый путь,
ты чтишь его выбор,
что отнят в безвинность и свет,
и затем поднесен как премудрость.
Спасенная, в долгом пути
среди новых бессмертных, чей гнев
не пройдет твою жертвенность,
ты мной уязвима - так близко,
как юность твоя, что растерзана
дикой планетой, и крест
от твоей несвершенности ломит
и ломит мне плечи.
ИЛЛЮЗИЯ
Завороженный сиянием,
чувствуя, как эти волны проходят
над чувством и жизнью,
припадая к запретной обители,
как к старинной бойнице - слишком узкой
и слишком высокой, где каждый порыв
до слез высекал тебе зрение в узкий
светящийся перст, погребающий
копья и кости бесстрашных, пронзая
холерный покров, под которым
Филипп Католический чах над горстями
добытых сребреников. Как галерное мясо
ты ими прикован к скамьям,
влача свою участь, ненавистную,
как и плечо соучастника, где дыханье рабов
обвивалось вокруг впереди пригибаемой шеи,
и било тебя наповал.
Брошен в их дно, обойденный
насущною жаждой, обезвоженный
волей к священному жребию,
ты вопиешь: словно плач убиенных младенцев,
тебя осаждает твердыня. В своей чистоте
изувеченный явью господних мощей,
побиваем камнями, вконец
заклейменный светением, аки евангельский лев
своей мощью - ты явлен к небесной державе -
без упования, без притязаний, без сердца,
перо, твой расколотый меч, опускалось на лист,
словно кий, безошибочно вторя
безмерным в своей красоте композициям,
раскаленным, как ковкий металл. Он кипел
под твоими руками и Архистратиг
защищал от огня твои пальцы - днем и ночью, -
нещадно лиясь в твое смертное зрение
неизреченным, неистощимым пурпуром
иллюзии.
IN MEMORIAM
Яркий полдень
темнеет в наплыве дня.
Вдоль побережья -
гниющие водоросли, стаи птиц.
Мимо, в открытой лазури
чайки преследуют друг друга -
белоснежный медленный проблеск -
миля за милей.
Вот он, прошедший сезон,
среди сорной травы
и матовых куколок махаона.
Неискоренима эта иллюзия,
и эта легкость - на грани безумия.
За призрачным окном
все ближе его флотилия - оттуда,
от мертвой зыби, где каждую весну
открытой раны ток
затягивает пленка, где веет
от пирса поминальный ветер,
где черный серп над маревом волны,
и в золоте, ослепительном золоте
не перешагнуть блаженства.
Сирены минуют это место.
Здесь вопль может стоить жизни,
здесь даже шепот под силу не каждому,
и под вечерним небом достаточно
штриха, неровной поступи,
случайного просвета, чтобы,
как бритва между тьмой и светом,
увидеть невредимой
разрубленную тень. Тот взгляд -
утраченный и от того любимый
все более. Возможно ли? -
без нимба, во плоти и крови,
так рядом, так младенчески проста,
не ярче факела, не больше
стертой лепты, не сильнее того,
что можно претерпеть без слез и стона,
здесь, под крошевом неона,
в пролете лестницы -
неужто смерть легка,
когда на оголенный провод
ложится детская рука, когда
двум баржам не разойтись на горизонте?..
Поверь,
твоя скрижаль, незамутненная истоком,
и без того близка. Моя рука
к тебе протянута, мой зов
с землей и пеплом перемешан -
дотла сгорает - так до рассвета.
Формула твоя мне испещрила пальцы
и каждый риф фарватера - но нет,
надежды нет тебе добраться
до этих солнц, до облаков и чаек,
где медленно живет и умирает
сок в дивной зелени,
где лишь один стрелок
точит копье и вкладывает в руку,
и мимо цели попадает в цель.
Неутомима его праща.
Здесь пролегла межа, священная купель,
затоптанная твердь, где мы,
отеческих следов не разбирая,
пустыни жаждали, пустыней нарекали
мир, опоясанный жгутами всех дорог,
где впервые мы открывали лица
незрелым битвам, и радужный
сужающийся обруч мы звали бедностью,
пока он не сомкнулся
на шее наших ближних.
Ты знаешь это, и твоя тоска
день ото дня накапливает силу -
нестерпимее твое присутствие. Как видно,
с тех высот легко сжимать в кулак
наш прежний остров. Так,
над зеленым пастбищем - обрыв
свои выпячивает кости
и подпускает волну на голый берег
гниющих водорослей. Здесь
стаи хищных птиц и ртутный чад
в остекленевшей пене
затаптывают кровь с моей подошвы.
Не выйти из акватории. Но знай,
пока вдали на горизонте
бесшумно расходятся две баржи,
еле заметные, -
они отдаляют ядерный гул.
ПОТОК
В испепеленном сердце крепнет зной.
Ему порукой свет из глубины.
Он очертил над гаванью вершины,
где жар - неисчерпаем. В тонкий пласт
спрессован каждый блик.
И мощь ветров прокладывает путь
и утихает под моей ладонью, и еще яснее
согбенное плечо среди даров
там, на чужбине рода.
За хрупким бортом серебристый след
прокалывает кромку горизонта.
Здесь - ответ.
Ярок, до крепчайшей боли, готов
разжать кулак для горстки и питья.
Выткан в его основе
труд, и гнев, и срок - к нему
стремятся реки. Я вхожу в поток.
ИОАНН БОГОСЛОВ В МОЛЧАНИИ
Вот слепок места,
что тебе оставлено - тень
возле колонны, и акция благоухает
не в окна, а прямо в кровь.
Перебирают пальцы день за днем,
как звон пера, бессменный солнца луч
и ткут тебе невидимые пряхи
между колонн и лилий. Ты - озеро.
Бессменен лучший путь
в своей кристальной глади,
напоенный зноем - так жажди!.. Здесь
не дадут приюта, здесь вестникам
столь беден твой узор и полон до предела
в молчании: "се - мир
которому каждый - Апостол
мы войти своею рукою
и в простоте и отверзались уста
по велению единственной ноты
и сомнение было бессильно
запятнать ветхозаветную власть
надо лбом преклоненного единорога". О, твой ковчег,
что ныне в узкий плат рукою связан,
бьется в эти стены - данный демон
правит его теченьем, слепец
между огнем и светом. В руке простертой
он творит надежду, и каждый час
приносит зримый плод
к твоей стезе - и части недоступный.
Се - взгляд, срастившийся с челом,
словно топор и плаха; метит
каждый сток немереной разметкой,
предчувствуя всю тяжесть зла и жала -
тесен мир в своих обличьях!.. Но ты -
преображен. В дарохранительнице
бьется бабочка, блестит ее пыльца
в полоске света, и в тени от роз разросшихся
цветешь
озерною фиалкой...
СВОБОДА
I
Ветер,
здесь только ветер
в каменных стенах и в грезах его,
где рана и смерть переплавлены
в солнечный берег. Sao Salvador -
заметенный песком и бессилием.
Удары волны о волну
совпадают с ударами первых пощечин,
криком и топотом ног - погоня
как символ причастия.
Молоко и вино расточает она
для голодной шпаны, белым днем
обчищающей виллы в кварталах.
Здесь распятие, книги и кровь
пополам с ворованным хлебом
привечают наитие - радостно, словно игру.
Здесь в дыму сигарет,
связуя себя соучастием,
они обживают твой новый
"Венецианский банкет", покамест
внизу ищейки в погонах
вымеряют по карте их путь и,
как в другом измерении, юная плоть
все преследует юное платье
на отмели. По утру
мощеные улицы, пение в церкви,
над головой Богоматери
кружит солнечный луч,
крошится о стены и паперти
в окаменевшей сиесте.
Рука
на ее золотистых кудрях, рука,
что крадет и нож вынимает из раны, и не смеет
обнажить ее плечи,
ибо в этом - любовь. Ибо,
пока нитку вдевают в иглу ее пальцы,
умершая мать напевает ему колыбельную:
"Мама, а ты не умрешь?.."
Августо, малыш,
где тебе знать, как притворство
способно сойтись со слезой и молитвой,
когда ты переступал их порог -
всего-то звать тебя сыном,
утешать твое чужое лицо,
мокрое от нахлынувших слез,
и шептать перед сном "Защити его",
пока там за резною оградой лихорадка
сжигает твоих соплеменников, диких волчат,
и шкатулка все крутит и крутит
пружинку наивной мелодии,
вытравляя чугунную завязь
на незапятнанном лбу - о, свобода.
Шумные танцы,
консервные банки под пальцами
выбивают сабанду, и руки -
они, словно птицы протянуты к небу,
белое платье открывает коленки,
лицо ангела или невинности.
Стремительно
музыкальная дробь
переходит в ночные побоища.
Камень, удавка и нож
без суда и без правил, и впервые
на площади твой убитый
тебе обагряет глаза - ты генерал. Так,
к каменистой стезе припадая,
твой архангел прокладывал путь. Отныне
прах побежденных в тебе пламенеет
и близит твой будущий день,
необъятный, словно планета,
где чистая флейта тебя уносила - легко,
и кто-то другой ночью на площади
распинал это мертвое тело. Может и так.
Улицы
полные южной толпы; примостившись
на жарких ступеньках безумный старик
осеняет крестным знамением свои негритянские губы,
и смотрит и смотрит на профиль собаки
и профиль ребенка в пыли - и улыбается.
Ее волосы
светлы, как в свадебном белом венце,
рука на плече у брата, и скользит
на горячем песке ее шаг, и поцелуй
с морскою травою и солью - о, Дора.
II
Разломлено
на тяжелые дни
их преступное братство. Свобода покинутых
гложет остаточный рай,
распыленный над грязью трущобы,
над песчаной косой, среди выжженных стен,
отцеубийц и мошенников.
Легче всего
отпрянуть в тяжелую песню,
чей окованный медью сапог
готов проломить тебе череп. Не так ли они
добывают себе свое небо, и никогда
оно не стелилось им под ноги,
словно плащ опадающий с плеч, - как тебе,
Паоло Кальяри. Не разомкнуть эту связь.
Все ближе дрейфует во времени
твой гибельный пир, где все персонажи
связуют друг друга взглядом и жестами -
окись железа, сурик, малахит и мышьяк.
Поднимаясь по лестнице
черный служитель расправляет
на своей длиннополой рубашке
красные полосы. Через все полотно
за ним наблюдает пара наемников,
у тех же перил, но внизу.
Их алебарды - свинец и камедь -
отражают себя на поверхности
новых ухоженных лиц, промышляющих
бегством по следу.
Свобода, -
тобой поступаясь
как лаской в пылу нищеты,
опьяняясь как близким отчаянием,
подминая тебя как удар лихорадки и голод, -
к тебе приникают своими губами, как к чаше
Господних Страстей - ныне язвы
им станут желанней, чем соты и собственноручно
любовь оплетет эти волосы кровью,
а долю - цветами; и одинокий священник,
годами носивший им пищу,
оставит сутану, претворяя
свой истинный долг - отпускать им грехи
и читать отходную молитву.
Ночью в доках негритянская песнь
отпевает очередного счастливчика -
"Возлюби его, Господи..."
В темные дни, играя невинной затравкой,
он шел, оброняя цветы, замечая
как светится небо над кровлями
Верхнего города - туда,
через улицы - лестницы, через кольца фавел,
где вдавлен сверкающий коготь
в блошиную жуть,
в их кровосмесительный пояс;
туда, где на семьдесят метров
возносится пристань враждующих -
корни юных друзей, о, безвременье.
Настойчивой дланью
взимает свобода свой хлеб.
Над миром,
иссеченным мольбами и немощью,
мимо идет твой плач. В огне твои грозы.
Над устами, иссохшими жаждою,
высится каменный дождь
и роса отлетает от губ, не успев
омочить это поле. Затоптанный
жестом святого писания, ангельским сретеньем
вам подавался приют, окунаемый
в море зыбучих объятий и сердца.
Вовеки и присно звучат ваши лица - в цепях,
обойменные страстью и гнетом. Поныне
меня прожигает ваш сок - здесь,
где вы отдавались
в кристальную пажить желания,
словно райская пара животных - спеша,
не утоляя жажды, не глядя друг на друга,
недоступны своим собратьям,
здесь, где жизнь коренится лишь там,
где она была прервана - в пепле,
ростки перемен, о, мадонна.
Пристанище, плоть и оплот, -
в безымянном родстве,
над алхимией почвы и прелести
плечи твои вдах на раны; и с тебя
взимая пленение духа
над желчью и жалостью, взыщут твой свет,
твое покаяние, твой вопль, что уже не свершится
над ледяным ее лбом, неподвижным
в последней усталости, заалевшим под лаской.
Продернуты
в кольца наручников твои обнищавшие дни.
Над сожженною пядью ты смел
уклониться знамения, целя в твердыню,
клейменный последним ответом,
и сломленный - только тебе
спеленать ее тело, везти на разбитом суденышке
не разгибая спины, обгорая на солнце,
впиваясь в волну за волной
в океанский могильник. Отныне
оно будет отринуто дальше,
чем его незнакомое дно
среди щебня и щебета .Прими же:
тонкие пальцы тонут в солнечном свете,
и гитарные струны звенят и звенят в твоем сне.
Вот он, парус из тонкого льна, вечный мытарь
между проклятьем и братством.
Здесь принят твой бег - в слепоте
источаемый в ткань Поднебесной.
В ранней юности бился ты в эту завесу,
вбирая чужое дыхание, полсотни ладоней
сверкали, как птицы в сетях,
через мягкий экран стремясь распознать
детский лик императора - ты
упивался их жаждой обезумев,
неистово, втуне, как падал шафрановый полог,
зажигаемый солнцем и ветром, впервые
тебе открывая твой город - необозримый,
пустой, склоненный безверием, сжатый
в скелет своих стен, чьи дары,
словно заступ вонзались в открытое горло.
Ты бежал их пристрастия - тщетно.
Чужие запреты ложились
под каждый твой шаг, огибая препятствия,
свитые в песнь благовеста, что ныне
тебя ударяла в висок,
словно пуля. В надежде
на тонкую нить, блеснувшую
рядом с учителем, ты пал под другие обеты,
и они напитали тебя - до костей
раздирая порфирную кожу, стремглав,
как завесу Голгофы. Прободенный
над чашей своей, поздний выкормыш,
ты был предан в основы империи, от чего
она стала чудовищем, а затем твоей жертвой,
сошедшей в бессмертие. Ныне
твои телеса опоясаны духом как плетью,
затворены зарею завета, востекли
на гору Искупления. Ныне в блаженном успении
тобой опечатан оплот
для твоих ополченцев, сводимый
под копья и вымпелы. Да будут за каждым
исчислены руки твои, как святые пелены,
разъявшие ризы, как ножны и плоть,
укрепленная вестью, как щит
на воротах сраженного города - отсюда
в отеческий свет, опекающий
бедную родину, в точный выбор, когда
Его меч пронизает твой род
до седьмого колена - в немоте, словно сердце Марии.
Свобода остаться свободным.
Отмерять, словно двери спасения,
эти долгие дни, раскаленные в новой потере,
стяжать свой призыв, оперенный
на тысячегранной горе, и нести
этот солнечный путь в обгоревших обломках,
как славу безумных заступников, -
пикируя к своду небес
или впиваясь в лицо.
|
