| |
|
|
|
|
Игорь Давлетшин и Вячеслав Загурский | Андрей Левкин | Елена Мулярова | Михаил Новиков | Михаил Разуваев | Сергей Соколовский | Сергей Тимофеев | Дмитрий Воденников | Сергей Завьялов | Игорь Жуков
ВАЛЕРИЙ ШУБИНСКИЙ
Пятый каталог Нули себя за хвост схвативших змей; Их прободающие единицы; Веснушчатые потные девицы, В сто первый раз визжащие - "не смей"; Разбухший дом, по лестницам гнилым Блужданья в поисках какой-то двери; Попытки в кассу заплатить калым За маленькую пери в несессере; Слепая кошка с лаковым хвостом; Троллейбус, уползающий от стужи Во двор, под арку - это было в ту же, Должно быть, четверть ночи. А потом Девица пропищала "да", и тело Вдруг выплеснулось, хоть и не хотело, И на мгновенье превратилось в пар, И снова затвердело между нар, Откуда эти - с белыми крылами, Со скопческими круглыми телами Грибам и толстым бабочкам сродни Захмыкали, что стал я как они. 2000 Там, вдали, за рекой Тусклый луч шелестит, замерзая, в стогу, На лету догорает отставший комар. Уплотняется лепет, сгущается пар На другом берегу. Там, где даль за рекой, за такой-то водой, Где ни стынущих искр, ни дымка, По пригоркам идет человек молодой, А в руках голова старика. Голова в позолоченном медном венке То бормочет, то спит, то поет. Он идет, а его отраженье в реке Не рябит и почти не плывет. Не визжат комары, не жужжат провода, Не трещит стрекоза на стекле. А тропа поднимается знамо куда, А навстречу сползает речная вода По косматой полдневной земле. Там, за этой рекой, в пресловутой дали, Где надутые рощицы в мокром дыму, Мы с тобой в этот год Так хотели пройтись, да тогда не дошли, А сегодня ты там, а другой не дойдет И идти ни к чему. 2000 Военная тайна Военную тайну не разгласят: Священную тайну не знает никто. Ее, говорят, Неизвестный Солдат За штатское отдал пальто. Лишь Алька, прозрачный румынский жидок, Ту тайну купил за пятак, За это в костях у него холодок, А в горле - щербатый пустяк. Когда он приходит к нам, сгорблен и юн, Неважный стрелок и отменный певун, Под лавку шипеть уползает баюн И щелкает крохотный гром. Его мы не больно убьем. Разваленный город, забитые рвы И всё растворяющий юг. Разрушенный голос сгоревшей листвы. Ветвей ненарушенный слух. Есть точка, где страшным становится страх, А боль превращается в сон, И заполночь в глиняных белых дворах Однажды сбывается он. Иркутск и Варшава, Мадрид и Герат Последнюю тайну хранят. 2000 Валерик То будет речка смерти... - мы, Бесплатная охрана рая, Ее достигли, наступая На горло ополченцам тьмы. Когда замолк гранатомет, Мы объявили ультиматум, И горы отвечали матом, Что жизнь не мед и смерть не мед, А что - один шайтан поймет. Задрали хоботы орудья, Грозя горбатой красоте, Где их готовы встретить грудью Враги, чужие, звери, те. И в их начищенном металле Осколки облаков дрожали, Когда сквозь них вниз головой Проскальзывал сверхзвуковой. И басурманское село С горы сползало тяжело. Там будет бой с чужими, теми, Борцами каменной земли... Но в рукопашную пошли Не мы, а только наши тени. Когда, безруки, безголовы, Они вернулись к нам с горы, Почудилось: любое слово Свернулось в шар, и те шары По прихоти смешной и вольной Швыряет в свернутый простор Изгнанник, демон треугольный, Отец многоугольных гор. Играй, товарищ, смерть не чуя! Сюда идет, тебя страшней, Лобзать добычу даровую Песчаный смерч, пустынный змей. Он брезжит золотистым пеплом На остывающих телах, А души не пожрутся пеклом - Но если примет их Аллах, То чуть брезгливо, с неохотой; И той же скривлены уста Простого русского Христа Патрицианскою зевотой. Недаром плотно слиты звенья В цепочке, и цвета близки У гибельного вдохновенья И исцеляющей тоски. Но неизбежная победа И в этот бесконечный час Подобьем родового бреда Мурлыкала в крови у нас. Вот-вот дадут сигнал, и взводы Сквозь пузырящиеся воды, Сквозь речку смерти, и - вперед! - Рванутся, каждый в свой черед. И снег рыжа, не то кровавя, Порой лучами ослеплен, Свидетельством о нашей славе Вползет в аул железный слон. И утомленные мужчины Войдут вразвалку во дворы И понесут в бронемашины Магнитофоны и ковры. декабрь 1999 Золотой век Не летают трапеции белые За камнями не нашей земли. Небеса нынче гладкие, целые - Свежей твердью они заросли. Только прошлого потная кожица, Изнутри набухая, трещит, А грядущее что-то кукожится: Там все меньше младенцев пищит. Сушь утробного слуха мешается С мокрым зреньем под кожей травы. Наверху ничего не решается, И остыли подземные рвы. Жизнь становится ласковым выдохом, Не мутящим поверхности вод, Утешением, найденным выходом. Тихо в жизни - прохладно и тихо там, И неведомо, кто там живет. Только медленно стукают столики, И в ответ им бормочут с земли Полых лон темно-красные нолики И морей голубые нули. 2000 Гравюры Дорогой, дорогая, меня прижимали к шагреневой коже, (Повторяю в другом падеже) я шептал, опрокинутый, лежа, (Поясню на другом языке) отчужденное тело лгало: В мед и пар обращалось походку кривящее зло. Мокрый змей на гравюре сплетался с ундиной нагою. Златовласый пиита стонал под грудастой Ягою. Я вошел: я приплыл на плоту по кирпичной реке Со псалмом на устах, с огнеметом в косматой руке. (Повторю на другом языке): обижали болящее мясо Известковые персики, крашеных яблок пластмасса. Спали нимфы на гальке, во сне оправляя трусы. В черной лодке, на тряпках, дышали влюбленные псы. Неужели все это изливалось в любимое тело До бессилья, до боли - и медное солнце блестело Над бессильною плотью, и кровь мою муха пила, И из паха в подвздошье росла ледяная игла? На последней странице, пробудившись, лениво чесала Косоглазая нимфа белесое, в родинках, сало. К ней гребенчатым ельником малость не эллинский бес Шел со срамом своим огнедышащим наперевес. "Золотой, золотая..." - не как на своем языке голубином Шепчет гульке сизарь, а как рыба родимым глубинам... Я учился молчать под водой и любить немоту, Я как мясо в пару и как грецкий орешек в меду, И на меди вощеной меня вытравляла игла, Не спасая от детского, голос тончащего зла. 2000 * * * Т. Так в челюсть раненный солдат Или цветок, огнем задетый, С предсмертной завистью глядят На невредимые предметы; Так пробует вернуться взгляд В сетчатку, убоясь мерцанья; Так в полдень за спиной болят Поблекшей тени очертанья... (А кто пророчит, что по дну Реки багровой и горячей Им всем под музычку одну Прогарцевать на шее рачьей И стайкой в прорезь полететь, Дивясь, что вот, не обманули, Что в ту же мировую треть Придется пасть и так же тлеть Истраченным огню и пуле?) ...А где-то тень от лепестка Взорвется, набежав на мину, Окоченевшая рука Врастет в раздавшуюся глину. Но выжженное в веществе Обманкою мерцает в слове - В ответ пеняющей траве И любящей пугаться крови. 1999 Памяти деда 1 Der Tod ist der Meister aus Deuschland... P.C. "Запрягайте бричку, и я поеду". Раздвигаются облака, рождается синева. Навстречу твоему кольцевому бреду Клонится повинная голова. Что это за синева? Не смотрит ли это мастер Из завоеванной тобою страны? Пули его из золота. Той же масти Волосы жизни, его жены. 2 ...каким послала тебя назад зеленая страна М.К. Я шел к невидимой точке лесостепью, после заката. В деревнях жили только псы цепные, с зубами в дюйм. Они вставали и выли на волчьи глаза неостанавливающихся машин. Так шел я от них той ночью. Безвоздушное сообщение налажено нынче с любой областью того царства, кроме презренного междумирья. К умершим смертью позорной нету пути, только я к ним добрался и вернулся живым Знать бы кому, как я вышел, не растворившись в крови зеленой страны, жевавшей меня на ходу круглыми челюстями обесцвеченных на ночь рощ 3 (в семидесятых) Невысокие, с маслянистыми испуганными глазами, Теперь они - светлые камни бесконечной стены. У каждого за спиной пыхтело бывшее пламя. От каждого исходил чуть внятный запах вины. Любили шутить с детьми. Любили сладкие вина, Фронтовые рассказы, низкоголосых певцов. Тридцать лет не переваривала задастая Украина Их улыбчивых первых жен, бородатых строгих отцов. Некоторые припомнили. Некоторые не забыли. Некоторые повстречали забытых с той стороны. Некоторых размешали в растворе крови и пыли И спрятали в мягкие камни нерушимой стены. 4 Хлеб, что пек ты, непригоден мертвым, Горек он их плоскозубым ртам, Страшен он трехглазым песьим мордам И проросшим, корнем вверх, кустам. Весь народ взошедших из могилы По-иному снедь свою печет. У воскресших каменные жилы, В них обратным оком кровь течет. А у мертвых голенькие очи И упругий молодой костяк. С каждым днем расспросы их жесточе И нежней. Я был у них в гостях. Хмуры и смирны они до часа: Час придет - зеркальный бог пожрет Наше обескровленное мясо, И запретный хлеб твой - в твой черед. 5 Никого не видя, мальчик шел В.М. В перьях метлахских тонет Штетл твой, убитый за чужие долги. Ветер беженский стонет, Пойманный за полу. Голодные автомобили Видят облако пыли, Чуют шаги незнакомца - мои шаги. Кот Дремлет на крыше. Смеются в подвале мыши. Грубый луч ударяет молотком по стеклу. Незнакомец идет. Незнакомец идет Сквозь живых, живущих на пепелище, В область пустот К недобрым знакомцам. Всё гуще вокруг пустота. Доели мыши кота, Только козацкий ветер еврейское злато ищет. Звук Плывет вслед за ним. В тела сгущается дым. В месиво полых ртов, сломанных рук и ног. За спиной остается город, разрушенный гневным солнцем. 6 Голодный старый Крым... О.М. В жалком поместьи, в предместьи, в уродливом сне Узкоглазую девочку звали Санэ, И она мне впервые почуять дала Запах женской надменности, неги и зла. Ты сажал их в теплушки в голодном Крыму: Кто-то пел и пищал в басовитом дыму, А когда улетел на Восток этот рев - Возле Винницы мать твоя рухнула в ров. Ты сжевал этот взрыв, этот всхлип, этот крик. Но по смерти ты выучишь новый язык И расскажешь, как долго дрожал за спиной Скрежет сломанных звезд под упавшей луной. 7 О если б взломать изнутри этот воздух, выдув В нем круглые дыры, но прежде, в последний час Нарисовать на обломках сводов Знаки того, что все же роднило нас! Не как когда я, желая только возврата От засветивших все пленки мертвых, стоял, как во сне, нагой Возле этой могилы. Над нею висел человек, распятый На молекулах крови. Но то был не он, другой. 8 Но не тем, холодным сном могилы М.Л. Там, где жив ты, музыка стихает И по древним плитам раз в году В русло пересохшее стекает Мимо сада (что нам в том саду?) Полный знаков иудейский воздух Стелется раздвоенной волной. Шепчет русские стихи о звездах Материнский голос за спиной. Мужу добру и благочестиву Долог путь в родную полутьму. Но нельзя случайному мотиву Замолчать - не знаю, почему. Так шагает, взглядами дорогу Прорубая в слипшемся нигде, Мертвый человек к живому Богу, Как товарищ, как звезда к звезде. май-декабрь 1998 Ода На сорок тысяч люлек Она одна... О.М. Чем бывала набита твоя калита, Что щипцами тащили из мертвого рта, Что варили, как мыло, из честных костей И из крови припадочных царских детей - Расточилось в сырой самозданной степи, Скушным ветром по бороздам разнесено... Потерпела полвека - еще потерпи, Скоро, скоро: уже вызревает зерно. Новой кровью омыта, румяна опять, В свежекупленных стразах вечерних огней, Ты готова любить, пановать, убивать И не верить слезам. Что ж, вставай, володей, Акведуками стянута, в звездах-серьгах, В разукрашенных брошах - гляди, какова! Я полжизни ходил у тебя во врагах, Молодая Москва. Вот царя осетинского вздыбленный Рим. Вот с дубинкой идет супостат по воде. Вот томятся игрушки в купеческих рвах. Распадается мир на сейчас и нигде, Только здесь и всегда - это мы говорим - Почему-то машинка ломается: швах! Снова будут драконы в папахах стеречь Сладковатую веру и кислую речь. Будет Софья-злодейка шептать в терему О столпе и надежде державы. Будут горы Кавказские, горе уму, Философ неуживчивый каркнет во тьму, Что железы священные ржавы. И летят сизари к Воробьевым горам, Где сквозь башни сверкает придуманный храм, Но Москва молода, ей не грустно - Крепко строит она и в торговле лиха, И в науках сильна, и врагу потроха Вырывает искусно. Но и эта по кругу идущая быль Веселее, чем смерть, и свежее, чем гниль. 2000 |
 |
 |
