Сергей Соколовский (род. в 1972 г.). Прозаик. Публиковался в альманахах "Окрестности", "Вавилон" (три рассказа, первое место в сетевом литературном конкурсе "Улов" (осень 2000). Повесть "Утренние прогулки" опубликована в сборнике (совместно с Ольгой Зондберг и Валерием Нугатовым). Повести "Мехлис", "Добро побеждает зло" и др. не опубликованы. Руководитель издательства "Автохтон". Публикации в Сети: "Фрагменты из Красной книги" на сайте Vernitskii Literature.

Фэст фуд

Двенадцатого сентября 1999 года я чуть было не сдох с героинового овера. А ровно через месяц, в октябре, стараниями Кати Ваншенкиной я устроился на работу корректором в газету "Неофициальная Москва", выходившую в предвыборном штабе Союза Правых Сил. Редактировал ее Слава Курицын. Редакция размещалась в здании Центрального Телеграфа на Тверской улице, и когда я пришел туда, Слава первым делом показал мне глобус, как он выглядит изнутри.

Прошел уже целый год, но я до сих пор не в силах забыть светлой и праздничной атмосферы энтузиазма, которая царила в то время на Телеграфе. С самых первых дней работы я понял, что мне предстоит столкнуться с прекрасным и удивительным миром людей большого искусства и большой политики: не так давно этот мир представлялся мне, из глубины наркотического кошмара, далеким и недоступным, и вот пожалуйста - он близок и осязаем.

Выйдя на Тверскую, я полной грудью вдохнул промозглый осенний воздух. Свершилось! Теперь у меня есть нормальная, человеческая работа, которую я постараюсь выполнять со всей возможной ответственностью, и мне не нужно больше заниматься наркоторговлей, чтобы прокормить себя и свою семью. Хотя какая семья! К тому времени я уже больше четырех лет жил один в своей старой коммунальной квартире на Каляевской улице, где у меня была комната, забитая старыми книгами и воспоминаниями. Соседи регулярно вызывали ко мне милицию, и я, мало того, что не разговаривал с ними, старался даже не выходить в туалет, справляя малую нужду в пластиковые бутылки, а большую - в предварительно растеленную на полу газету.


Помню, что был четверг, около семи вечера. Рядом находился ресторан "Макдональдс". На последние рубли я заказал себе маленькую, т. е. "детскую", порцию картофеля "фри" и ванильный коктейль. В ресторане был установлен телевизор, от которого я отвык, показывали программу Эм-Ти-Ви. Ресторан и сейчас находится на том же месте, но для меня он уже утратил свое былое очарование - ныне я воспринимаю его, да и все другие подобные заведения, исключительно как место, где можно просто на скорую руку перекусить.

Домой идти не хотелось. Глядя на чистые стены и счастливые, умиротворенные лица посетителей "Макдональдса", я вдвойне живо представил себе полуобвалившуюся штукатурку потолка своей комнаты, разводы на стенах, юношеские, никому не нужные рукописи, которые я пытался разобрать, да так и не смог, - нет, туда я сейчас не в силах направить свои шаги. Значит, снова до полуночи гулять по улицам, привычно шарахаясь от ментов, снова встречать каких-то полузнакомых людей - с ними даже здороваться западло... ужас... и так уже целых четыре года!..

Утром вороватой походкой я выбрался в коридор, чтобы узнать время по телефону. В комнате у меня часов не водилось, а опаздывать на службу в первый же день - об этом страшно было подумать. Впрочем, меня всегда спасала способность просыпаться в любое нужное время, и на этот раз внутренний будильник оказался на высоте - было где-то около половины восьмого, а на Телеграф мне требовалось явиться к двенадцати. В тот день я осмелился не только сходить в обычный туалет, но и вымыть лицо в ванной, чего обычно никогда не делал. После я наполнил водой чайник и отнес его к себе в комнату.

Воду я обычно кипятил на электроплитке, это процесс достаточно медленный, и, поскольку у меня имелся аккумулятор, я успел послушать в плеере первую половину альбома Ника Кейва "Лет Лов Ин", глядя в окно и куря первую утреннюю сигарету. После в зеленой эмалированной кружке, в которой раньше готовил опиум, я растворил последний оставшийся пакетик лукового супа, произведенного фирмой "Галлина Бланка", о чем в то время как-то не думал. Т. е. я просто не обращал внимания на название компании-производителя в то время, вот и все, а супчик мне очень нравился и нравится до сих пор.

В тот день на работе мне выдали пейджер, и время теперь можно было узнавать с его помощью. Многие старые друзья смеялись надо мной, говоря, что с пейджером я окончательно стал похож на барыгу, что только пейджера мне и не хватало для полноты картины. Меня это задевало до глубины души. Но утром я еще не знал, что мне выдадут пейджер. Я надел относительно приличный серый норвежский плащ с закрытыми пуговицами, купленный в секонд хэнде, и отправился на работу пешком.

По дороге я думал, что раньше ведь никогда не работал корректором, и еще неизвестно, насколько хорошо это у меня получится. У меня природная грамотность, и в школе я учился достаточно хорошо, но ведь не исключено, что этого недостаточно. По мере приближения к Телеграфу моя тревога нарастала все интенсивней. Кроме того, у меня еще не было пропуска, и приходилось предъявлять на проходной паспорт, в котором на второй фотографии морда у меня совершенно обдолбанная. Однако стоило мне переступить порог закутка, где ютилась редакция "НеоМосквы", как все мое беспокойство прошло, не оставив и следа.

Никогда ранее я не встречал настолько доброжелательных людей, и думаю, что никогда больше и не встречу. Говорю это совершенно искренне, и тот, кто увидит в моих словах иронию, пусть вырежет себе тупым ножом гениталии. Мой вопиющий непрофессионализм не встречал ничего, кроме сострадания или безразличия, а последнее для бессовестного халтурщика, каковым я являлся, даже важнее. Первая же неделя работы сплотила нас, сотрудников "НеоМосквы", в единый и монолитный трудовой организм.

В течение всех двух месяцев существования газеты меня кормила Катя Ваншенкина. Надо сказать, она имела немало проблем с моим тогдашним вегетарианством. Из того, чем она меня потчевала, особенно запомнились сырные салатики с чесноком из соседнего с Театром им. Ермоловой магазина. Орехи с сухофруктами, стоившие немалых денег. Ну и, разумеется, вышеупомянутый картофель "фри", не говоря уже о булочках и бутербродах самого разнообразного свойства. Да вдобавок и Слава Курицын регулярно покупал для всех огромное количество пирожков, некоторые из них были без мяса. К началу зимы я разъелся настолько, что добрая половина моих штанов перестала на мне застегиваться.

В пятницу, двадцать второго, выяснил, что вполне в состоянии нормально работать. Тогда же выяснил, что у меня стал жутко нарывать палец, пораненный спьяну об колючую проволоку, и пришлось его чем-то вонючим смазывать, и при этом думать, у кого из знакомых можно регулярно принимать душ. Палец вызывал у меня отвращение. С другой стороны, именно это недомогание помогло мне превозмочь тяготы так называемого "адаптационного периода". Я их просто не замечал.

Слава Курицын - человек абсолютно титанической работоспособности. На моих глазах он ежедневно, без выходных, вкалывал около двенадцати часов практически без перерыва, занимаясь попеременно редактированием газеты, написанием статей в самые разные места и решением массы совершенно идиотских организационных проблем. Пару раз мне хотелось надеть ему на голову монитор. Причем исключительно из зависти. Сутулая фигура заросшего щетиной харизматика Курицына, всегда появляющегося там, где его никто не ждет, поныне внушает мне некий суеверный ужас. Он производит впечатление человека, занимающегося самыми зловещими эзотерическими практиками. При этом он безгранично щедр: думаю, никто не может пожаловаться на его финансовую нечистоплотность.

Моим непосредственным шефом была замглавред Таня Арзиани, присылавшая мне на пейджер деликатнейшие послания о необходимости появиться на рабочем месте, когда я по старой привычке болтался черт знает где. Если бы я сам скидывал себе нечто подобное, без пары уничижительных инвектив наверняка бы не обошлось. Она стоически терпела мое разгильдяйство и вообще умудрялась сохранять спокойствие, очарование и целеустремленность в атмосфере бесконечного праздника, никак не способствовавшего сосредоточенной деятельности. Сейчас она работает в журнале "Птюч".

Дизайнеры Юля Коптелова и Валера Харламов научили меня работать в "Кварке". На Каляевской у меня стоял старенький компьютер класса Экс-Ти, подаренный Димой Гайдуком, и все, что я умел, - просто набирать тексты. Ну и в "Тетрис" играть, разумеется, однако это умение никак нельзя было назвать полезным. Об Интернете я имел крайне расплывчатое представление, и поначалу не мог оценить такого достоинства, как выделенная линия, которая имелась на моей служебной машине. Зато после, когда слегка разобрался в "Эксплорере", я стал проводить в Мировой Паутине едва ли не каждую свободную минуту, которая мне выпадала, и иногда ради этого специально приходил тогда, когда мое присутствие на рабочем месте вовсе не требовалось.

Пешком через первый двор, после - через второй, через третий, через четвертый. Идет дождь. Выхожу в Пыхов-Церковный переулок. Защищаюсь от дождя старинным черным зонтом и вельветовой шляпой. В пальце левой руки пугающие пульсации. С утра не перебинтовал, хорошо хоть - с вечера, повязка грязная, нервы ни к черту. Улица Фадеева с моей детской поликлиникой. Институт Бурденко. Дальше, через Тверские-Ямские, к Маяковской. Оттуда прямо по Тверской, через Пушкинскую, к Телеграфу. По дороге зайти в аптеку. Такова моя первая неделя работы.

Все время ношу с собой презервативы. Чисто из суеверия, дабы подстраховаться от непредвиденных эротических приключений. Какая тут эротика, работать надо, спать побольше и жрать. В "Макдональдсе", разумеется, больше там поблизости негде. Дэд-лайн первого номера. Ближе к ночи покупаю в "Аптеке Попова" пластырь, как раз в том месте, где через год бомба взорвется. Но я об этом еще не знаю. В шесть утра, оставив Таню Арзиани спящей на полу в редакции, мы с Валерой Харламовым идем пить коньяк на Цветной бульвар. Вроде все сделали. На обратном пути стукаюсь головой об металлическую опору строительных лесов. Палец вроде бы не болит. Температура спала. После еще успел съездить за картриджем.

Слава Курицын говорит, что во мне необходимости больше нет. Значит, спать. И, проснувшись, ехать куда-то мыться. В общем-то, мне уже известно, куда. В итоге, правда, опять напьюсь, но с этим бороться бесполезно, это судьба. Впереди свободно целых два дня. Беру читать в метро книжку - абсолютно невозможно, чтение как процесс вызывает у меня стойкую идиосинкразию. То ли дело водка! Она втекает в меня утром и вечером, и в один прекрасный момент пейджер сообщает, что неплохо бы мне появиться на работе. Наверное, хотят посмотреть, как выглядит моя голова в вымытом состоянии. Ну что ж, пусть любуются.

Оказывается, я попадаю на праздник в честь выхода первого номера. Напиваюсь, что вполне предсказуемо, первым. Катя Ваншенкина ловит такси, которое отвозит меня домой. Соседей то ли разбудил, то ли нет. По барабану, с утра они все едино включат за стенкой радио на полную громкость, чтобы я просыпался в ужасе и холодном поту. Впрочем, радио мне тоже по барабану. А вот анальгин - это вам не хухры-мухры. Ничем другим снять жуткую головную боль я не в состоянии. Запиваю водой, есть нечего, иду на балкон курить, хотя от этого только хуже. Вспоминаю вчерашний день.

Должен сказать, что с хронологией у меня всегда были проблемы. Не исключено, что утро, когда я наконец-то обнаружил, что палец у меня практически перестал разлагаться, датируется совершенно иным числом, чем то, которое отложилось у меня в памяти. Также я не уверен, когда именно вышел первый номер газеты. Скорее всего, в четверг, двадцать первого. Потому как второй номер уж точно вышел в четверг. Двадцать восьмого октября. Это я выяснил с помощью календаря и номера на газете.

Рубрику "Другое Краеведение" редактировала Настя Гостева, автор очень интересной документальной повести про современную Индию. Отечественное краеведение в ее подаче также приобретало некий ориентальный привкус, "буддийская Москва" обретала реальные очертания, все материалы с ее полосы я всегда читал сперва просто так, ради удовольствия, а уж потом, по второму и третьему разу - в качестве корректора. Если не ошибаюсь, под надзором Насти Гостевой находилась вдобавок одна из полос рубрики "Общество", где была напечатана замечательная статья Оли Кузнецовой про московские кофейни, в частности, "Дзен-Кофе" и "Кофе-Ин". О последней кофейне и мне хотелось бы добавить несколько теплых слов.

Еще до выхода первого номера я на пару часов покинул свой боевой пост. Мне почему-то кажется, что в четверг, но я не уверен, потому что все четверги были заняты чем-то другим. Пройдя Камергерским, я свернул на Большую Дмитровку. Дойдя до места, где раньше располагалась закусочная "Зеленый Огонек", среди людей выпивающих более известная как "Мутный Глаз", я обнаружил, что на ее месте открылось какое-то новое заведение. Оттуда тянуло запахом кофе, и я зашел. Я очень хотел кофе, но у меня не было денег, и я надеялся, что смогу хотя бы подышать запахом этого божественного напитка.

Каково же было мое удивление, когда прямо с порога мне совершенно бесплатно предложили чашку горячего, ароматного кофе, предложив при этом выбрать сорт и способ приготовления! Я был вне себя от радости. Оказалось, что кофейня как таковая еще не открылась, а официально откроется только послезавтра, в четверг. Значит, это был вторник, девятнадцатое. Так, за чашкой кофе, мы и обретаем наше подлинное, неподдельное время. Я сообщил хозяйке кофейни, что работаю в новой городской газете и пообещал, что в ближайшем же номере мы напишем про ее удивительное заведение. Разумеется, своего обещания я не выполнил, и статья про кофейни появилась по совершенно другим причинам.

Часто меня спрашивают, видел ли я живьем Сергея Кириенко. Обычно я отвечаю, что нет, не сложилось, и это правда. Т. е., возможно, один раз мельком и видел, но я не уверен, что это был именно он, комсомольский работник из Нижнего Новгорода, вступивший в партию в конце восьмидесятых, а после распада Союза проникшийся либеральными экономическими идеями и возглавивший правительство аккурат перед кризисом 1998 года. Бориса Немцова и Ирину Хакамаду я тоже живьем не видел. Зато часто видел живьем Марата Гельмана, возглавлявшего наш предвыборный штаб.

Нашей задачей было продемонстрировать несостоятельность московского мэра Юрия Лужкова. Какими методами это достигалось, я, по-видимому, расскажу позже, а сейчас мне хотелось бы поведать об одном неблаговидном поступке, который изрядно портит мою кристально чистую биографию исцелившегося уличного барыги. Дело в том, что в 1986 году, примерно тогда же, когда Сергей Кириенко вступил в партию, я подал заявление о приеме в комсомол и был туда принят. Этот поступок мною был совершен из вежливости и малодушия. Мне просто не хотелось никого огорчать из тех, кто думал о моем будущем.

Эзотерика привлекала меня всегда: в самом примитивном, бытовом смысле. Но что я все о себе да о себе! В конце концов, история не такая уж сложная штука, чтобы пересказывать ее исключительно с личной, приватной точки зрения. Однако у меня другой нет. В конце концов, если вам не нравится, вы можете не читать. Не нравится, да? Ну так закрой книгу, чвырло! Не читай! Сейчас прямо и закрой, потому что таких читателей, как ты, я в гробу видал!!! А я останусь с теми, кто любит меня, невзирая на идиотизм, инфантильность и непоследовательность. С теми, кого люблю я сам. С теми, кто не боится Слова, нудного и бессмысленного.

Ну вот. Теперь проще. Стою, как уже было сказано, на балконе с жуткой головной болью и сигаретой в зубах. "Прима" архимерзейшая. Анальгин еще не подействовал. У соседей вовсю орет радио. У меня перед глазами шпиль гостиницы "Пекин" и засыпанный опавшей листвой двор с бесформенными старыми тополями. На одном из них воронье гнездо. Жрать нечего. Значит, надо идти. Бибикает пейджер. Сообщение: "Как дела, Курицын-сын?" Идиоты.

В моей комнате нет современной мебели. Один только холодильник, который я все равно никогда не включаю. Храню в нем книги. "Как Закалялась Сталь", "Люди Из Захолустья", "Дневники Льва Толстого" и пр. Господи, зачем я согласился работать корректором? Зачем я не сдох? Натягиваю ботинки, довольно приличные. Беру зонтик. Проверяю, есть ли в кармане презервативы. Смотрю в зеркало. Беру полиэтиленовый пакет с мусором. Гашу свет.

Отлить можно и на помойке, между забором и трансформаторной будкой. Спускаюсь пешком. Пошатывает. Выхожу из подъезда и делаю глубокий вдох. Мимо проезжает фургон с надписью "Мосовощтранс". Совсем рейверы обнаглели. Дохожу до мусорных баков, в которых роется пара "Бомжов". Выбрасываю пакет, наполовину заполненный пластиковыми бутылками с мочой. Один из "Бомжов" радостно сообщает мне, что вчера нашел здесь полную банку "Солутана". Должно быть, я действительно плохо выгляжу. На всякий случай иду подальше, к гаражам. Анальгин начинает действовать.

Второй номер "НеоМосквы" чудом уцелел и находится сейчас перед моими глазами. Есть соблазн подробно пересказать его содержание, но я от этого пока воздержусь. А может быть, вообще воздержусь. Существенно то, что он вышел двадцать восьмого октября, в четверг. Все остальные тоже выходили по четвергам, и с хронологией путаницы больше быть не должно. А поел я тогда на Никитской, в "Оладьях". Там готовят чудесный грибной супчик, а без супчиков, как известно, жить вредно и небезопасно. Лучше раз в месяц получать по морде, чем жить без супчиков.

Снова забибикал пейджер. Отлично, я в двух шагах от Телеграфа, можно спокойно поесть, по-любому я прихожу вовремя, а то и раньше. Второй номер, по идее, не предполагает никаких авралов. Единственно, что корректор из меня, как из тухлой вены входная дверь. Хорошо хоть, сегодня читать Бориса Акунина и полосы Насти Гостевой. Там вроде никаких подводных камней. Потому что соображаю плохо. Кстати, как оказалось, я их уже прочел.

Захожу выяснить, сделали мне пропуск аль нет. Нет, не сделали. Двигаясь по периметру здания, приближаюсь к главному входу на Телеграф, тому самому, над которым глобус. Захожу, предъявляю, за неимением пропуска, паспорт, меня записывают, лифтом пренебрегаю, поднимаюсь по лестнице. Вламываюсь в дверь, пытаясь сообразить, что и как надо нажать, чтобы войти. В нашем отсеке только свежий, как огурчик, Слава Курицын, бодро строчащий на ноутбуке, и секретарь редакции Оля Григорян. Лезу за свой компьютер. Делать пока нечего, роюсь в Интернете и медленно понимаю, что потерял вчера в такси кепку.

"Русский Журнал", "Вавилон", "Хай.Ру" с колонкой Димы Гайдука. Хорошо, спокойно. Анашечки хочется, чтобы еще лучше было. Телефоны наверняка все прослушиваются, поэтому набираю номер не без внутреннего трепета и говорю максимально эвфемистично. Но меня понимают довольно быстро, и это хорошо, потому как появляются разные люди внезапно, приносят материалы... Стоп, какие материалы, это же суббота. Значит, наступает понедельник, и точно все приносят материалы сразу в огромном количестве, и я начинаю их читать, править и вообще всячески сходить с ума.

Входит Марат Гельман, сообщает, что всех бездельников надо выгнать. Автоматически воспринимаю это на собственный счет, потом понимаю, что это шутка. Еще через полчаса обнаруживается, что треть номера надо переделывать, и все придется читать заново. Мне приносят еды и питья. Я отзваниваю, что вот, мол, произошла непредвиденная задержка и по обговоренному вопросу я приеду завтра или послезавтра. Обнаруживаю забытую нашим бильд-редактором Олей Каминкой зажигалку в форме девушки в миниюбке салатного цвета. Понимаю, что зажигалка сугубо ритуальная. "Беломор" уже куплен, так что осталось выпросить на пару дней зажигалку. Оля Каминка искренне удивляется и спрашивает, зачем она мне понадобилась. Я краснею и смотрю в пол. В качестве ответа принимается, что зажигалка требуется для обустройства личной жизни.

Постепенно все приходят в состояние полнейшего одурения. Наступает ночь. Я доедаю пирожки и салатики, записываю на дискету наиболее интересные тексты, сохранив их в формате "текст ДОС", потому как на экстишке особо не разгуляешься, допиваю чай, надеваю шляпу и иду на улицу, твердя про себя, что главное - купить пару пакетиков растворимого кофе. На Тверской люди, в переходе люди, везде люди, метро пока что работает. До Белорусской, там пересадка, выхожу на Новослободской, вместо кофе покупаю себе две бутылки "Девятой Балтики".

Неожиданно начинаю чувствовать себя вполне добропорядочным гражданином. Еще в воскресенье, когда пытался зайти в одну квартиру, но не мог вспомнить подъезд, бдительные старушки подвергли меня обстоятельному допросу, и я оскорбился. Ну и что, что целых два дома взлетели на воздух? Ну подумаешь, кагэбэшники два дома взорвали! И вообще, может, не кагэбэшники. Может, чеченцы, или они сами взорвались. Но ведь не я! Я ведь фактически прилично выгляжу в данный момент! Потом было стыдно, даже когда с ернической ухмылкой об этом рассказывал.

Иногда мне кажется, что Слава Курицын - ангел. В один из дней, когда ему подарили оранжевую жилетку и накладные усы, это чувствовалось особенно остро. С усами он абсолютно другой. Не ангел. И когда он наконец отклеил усы, под его сгорбленностью совершенно ясно угадывалось два белых крыла. Такое впечатление, будто он их вообще никогда не снимает, так, изредка похлопывает ими при наличии хорошего настроения. Думаю, ему просто не повезло с Родиной. Если бы он родился в стране, для которой ангелы - дело привычное и обыденное, например, в Германии, то он не занимался бы литературной критикой и всем прочим, а просто летал бы в воздухе.

В отрочестве я очень любил историю, даже занимался в "Школе Юного Историка" при Московском Государственном Университете. Потом интерес к истории сменился интересом к психологии, литературе и философии. А потом, в феврале 1987 года, когда мне было четырнадцать лет, я вдруг почувствовал, болея гриппом, что забываю какие-то очень важные вещи. Так до сих пор я их и не вспомнил, даже не очень хорошо понимаю, о чем идет речь. В среду, двадцать седьмого октября, мы сдали-таки в типографию второй номер "НеоМосквы", и я, после того, как все разошлись, залез уже с чистой совестью в Интернет, не опасаясь, что это нанесет хоть какой-либо ущерб делу.

Здесь-то и произошло открытие, которое в определенной мере возместило вещи, забытые мною в четырнадцатилетнем возрасте. Я набрел на некий сайт, посвященный творчеству группы "Гражданская Оборона". И там я обнаружил, помимо коллекции аудиозаписей, несколько интервью Егора Летова второй половины восьмидесятых годов. Они публиковались в "Урлайте", "Контр Культ Уре" и где-то еще. В них Егор Летов говорит об анархии, тотальном сопротивлении социуму и существовании человека на границе жизни. Может, я неверно передаю смысл, сохраненные файлы у меня потерялись, но это неважно: нельзя вот так просто взять и пересказать едва ли не самые последовательные документы отчуждения и свободы, адресованные не мне и не вам.

Важно, что эти интервью заставили вспомнить о противоположном нынешнему состоянии жизни, о чем опять-таки особо мыслию по древу не растечешься: конформизм-нонконформизм, елки-моталки, шахер-махер, ексель-моксель. Говорить об этом больше не хочется. Будем считать, что анашечки я приобрел еще во вторник вечером, а может, и в воскресенье, как раз в том подъезде, куда меня не хотели пускать бдительные бабули. Приобрел аж целый стаканчик, и хватит мне его до Нового Года. А после Нового Года я и траву, и табак курить перестал - о здоровье решил заботиться. Ну не дурак ли? Разве не идиот?

Зато мясо начал есть. И в тот день, дочитав интервью Егора Летова и выйдя из Телеграфа, я тоже ел мясо: купил в "Макдональдсе" чизбургер, поскольку Володя Шмелев, председатель движения "Первое Свободное Поколение", герой нашей рубрики "Наезд" во втором номере, скрепя сердце все же предпочитает его "Русскому Бистро", о чем в статье и шла речь. Хотя, по его мнению, лучше всего был бы какой-нибудь другой отечественный производитель. Он мне часто встречался в коридорах штаба СПС, и оставил по себе крайне благоприятное впечатление, хотя лично нам общаться не довелось.

В субботу, тридцатого октября, довольно быстро расправившись со всяческой ерундой, я собрался в клуб "Китайский Летчик Джао Да" на концерт Федора Чистякова. Легендарный основатель группы "Ноль" после ряда событий своей жизни, по слухам, резко изменил свое восприятие окружающего мира и стиль исполняемой им музыки. Кроме того, я знал, что с ним теперь играет мой добрый приятель Вовка Кожекин, крупный специалист по губной гармонике. Да и вообще, хотелось как-то расслабиться. Косой уже был предусмотрительно заколочен и спрятан в пачку из-под "Пэлл Мэлл Лайтс", ритуальная зажигалка выпрошена у Оли Каминки, а работа сделана.

Хотелось немного перекусить и, главное, найти место, где можно спокойно дунуть. Я, если честно, очень боюсь курить ганджа в людных местах: мало того, что существует риск ареста или агрессии, так ведь обязательно попадется на глаза какая-нибудь зловещая игрушка, которая напугает почище любого Фредди Крюгера. Нет, я вовсе не собирался отказываться от своего намерения, просто следовало найти подходящее место, что не слишком-то затруднительно, но перед этим - обязательно следовало поесть хоть немного. И я съел пирожок в "Русском Бистро", расположенном на большой глубине под Манежной площадью, где, кстати, тоже что-то взрывалось то ли до этого, то ли после, я уже не помню, зато помню, что обвинили в подготовке теракта милейшего Диму Пименова, похожего на вечного десятиклассника.

Пока я ел пирожок, я думал: где? Галерею закрыли и перестраивают. Красная площадь излишне литературна. В Кремле - поздно. Но вот - откровение: курим в одном маленьком дворике, где я однажды видел очень красивую крысу. И вон из коммерческих подземелий, направляемся к площади Ногина, но не по прямой, а с маленьким таким завитком. И к "Китайскому Летчику" подваливаем уже вполне прилично накуренные. Зажигалка Оли Каминки не подвела, не зря она в форме эдакой барби-гелл.

Пока я курил, я думал о том облике, который приобрела Москва за последние десять лет стараниями Юрия Лужкова. Как ни странно, для изначально разностильной и трогательно безвкусной городской архитектуры все новейшие включения оказались безусловно - позитивны и гармоничны. Что памятник Петру Первому, что Поклонная Гора, что - вообще все новые здания, ларьки, рынки. Они все оказались на месте. Если сравнивать с семидесятыми, когда в принципе ни одно сооружение не строилось без катастрофического выпадения из естественной для человека урбанистической среды. Которая именно "естественна" для человека индустриальной культуры. Докуривая косой, я в порыве благодарности попросил Джа помочь Юрию Лужкову преодолеть все возможные трудности с честью.

Чукча - не писатель и не читатель. Чукча - корректор. С этой мыслью я спускался по склизким ступеням в помещение клуба. Там уже было достаточно многолюдно. С меня содрали стольник за вход, и я купил себе поллитровую кружку уфимского пива "Сокол", чье качество представляется мне безупречным, главным образом из-за названия. Можно было, конечно, попросить кого-нибуль из знакомых провести меня на концерт бесплатно, но я не хотел унижаться, а точнее, просто был не в состоянии составить алгоритм необходимых для этого поступков и действий. Пробившись к сцене, я поставил кружку с пивом на динамик и стал ждать начала.

Всякий, кому приходилось словами пересказывать музыку, знает, какое бесчисленное множество подводных камней содержит этот бессмысленный, по большому счету, процесс. И, чтобы не уподобляться самому себе, скажу лишь, что в тот вечер играли хороший джаз. Кому он был хорош, почему да отчего - не ваше, уважаемый читатель, дело. Да и не мое. Это ничье дело, т. е. - самое важное. После чего - внимание! ахтунг! - начинается один сюжетец. Пиво под травой пьется медленно, музыка играет, караван, так сказать, идет, и до этого сюжетца мы еще доберемся. А пока, уважаемые, можно отдохнуть от чтения. Выпейте чаю, послушайте музыку, присмотритесь к лицам пассажиров в вагоне метро, а лучше всего, если есть такая возможность, выспитесь как следует.

Скорее всего, понедельник. Именно в понедельник сдавала большую часть своих полос Юля Бедерова, курировавшая в нашей газете Культуру. В силу определенной разнородности материалов этой рубрики приходилось что-то вычитывать еще в пятницу, что-то - аж во вторник, но основная масса приходилась на понедельник. Значит, именно в этот день принес свою заметку о концерте Федора Чистякова начинающий журналист Митя Ольшанский, талантливо и охотно пишущий о современной музыке. В крайнем случае, во вторник. Таким образом, это было первое или второе ноября 1999 года.

Здесь включились мои торчковые понты. Дело в том, что свою статью Митя Ольшанский, собственно говоря, не принес, - он ее написал непосредственно в редакции "НеоМосквы", сидя за соседним компьютером. Написал ее остро, злободневно и справедливо. Говорилось в ней о том, что Федор Чистяков времен "Ноля" - не то, что Федор Чистяков нынче. Что блаженный юродивый, русский Шэйн МакГован, остался в далеком прошлом. Что сейчас на его месте - достаточно безынтересный джазмэн. Митя Ольшанский, с которым мы были к тому времени относительно знакомы, попросил меня придумать для него псевдоним. Я согласился, но спросил, почему, собственно, не видел его на том концерте, о котором он пишет и который мне понравился, а ему - нет.

Митя Ольшанский из вежливости сказал, что его там просто не было, хотя на самом деле я его в "Китайском Летчике" не узнал, потому что был сильно обдолбан и стоял рядом со сценой. Я же воспринял его слова всерьез и затаил злобу. Как, думал я, этот человек пишет про моих друзей гадости у меня на глазах, а я ничего не могу с этим поделать! Я поклялся себе, что не допущу публикации. Уничтожу файл, например. Или демонстративно покину газету. Стоп! Это был не понедельник! Это была пятница! И речь идет не о третьем, а о четвертом выпуске "НеоМосквы"!

Второе ноября. В этот день - а день был очень хорош - я проснулся на своей оригинальной постели. Оригинальность состояла в том, что постель была устроена на старом топчанчике, установленном поверх нескольких тысяч советских толстых журналов шестидесятых-семидесятых годов: "Новый Мир", "Октябрь", "Наш Современник", "Знамя", "Москва", "Молодая Гвардия", "Звезда", "Нева", "Простор", "Север", "Звезда Востока". Топчан плавно, без перемены уровня, переходил в два стола, один из которых являлся основным, а другой - дополнительным. Из тонких журналов в этой конструкции использовались "Смена", "Сельская Молодежь", "Человек И Закон", "Аврора", некоторые "Огоньки". "Иностранная Литература" находилась чуть в стороне и не несла на себе никаких нагрузок, благодаря чему ее, теоретически, можно было читать. Также не несли на себе нагрузки старые "Огоньки" конца сороковых - начала пятидесятых, нежно мною любимые.

Подобная диспозиция заставляет меня вспомнить некую стихотворную пародию, опубликованную в одном из вышеперечисленных журналов: "Я сплю, положив под голову Блока и Мандельштама, а ноги мои упираются в Гослит и Воениздат". Автора, увы, не помню. Эти строки в то утро также вертелись у меня в голове, перебивая доносившуюся из-за стены громкую музыку. Я почувствовал, что не в силах находиться в своей комнате ни минутой больше, и отправился пить утренний кофе в местечко под названием "Капокабана" - именно так. Находится это кафе на Большой Бронной улице, поблизости от Литературного Института.

Довольный прекрасной погодой и небибикающим пейджером, я бросил рюкзак на стул возле одного из свободных столиков и подошел к стойке, чтобы сделать заказ. Внезапно я обнаружил, что за столиком, соседствующим с моим, сидят и беседуют поэты Евгений Рейн и Григорий Петухов. Я поспешил поздороваться. После этого я спросил себе большую чашку кофе, которая стоила в этом месте двадцать рублей, в два раза дороже маленькой, и бутерброд с сыром, который стоил семь рублей пятьдесят копеек. Я еще раз, на всякий случай, поздоровался со своими соседями и принялся за завтрак. Если бы я знал, что готовит мне предстоящий день!

После встречи с Евгением Рейном и Григорием Петуховым я пришел на свое рабочее место. Перед моими глазами появился Слава Курицын. После него в нашей редакции появился очень довольный жизнью Макс Фрай. После него - Борис Акунин, в миру - Григорий Чхартишвили. Потом зашел на пару минут Дмитрий Александрович Пригов. Следом - Тимур Кибиров, Игорь Сид, Борис Бергер и Марат Гельман. Было очень много работы, я сидел и вычитывал срочные материалы, как вдруг по всему предвыборному штабу прокатилась необъяснимая волна радостного возбуждения. В коридорах было очень много людей. Я спросил Таню Арзиани, в чем дело. Она ответила, что к нам приехал Сергей Кириенко. Вполне возможно, что, когда я выходил в туалет, я действительно видел его в зале для пресс-конференций. Это был настоящий парад. Ночью, в половине первого, возбужденный и уставший, я проходил по подземному переходу на Пушкинской площади. Там я встретил Михаила Айзенберга и Елену Фанайлову, которые, тоже жутко уставшие, возвращались, по всей видимости, с работы.

Это была последняя капля. Больше так жить было нельзя. Я человек впечатлительный, и такое количество известных людей оказалось для меня просто невыносимым. Учитывая, что я их знал, а они меня - не очень. В итоге я снова совершенно по-свински накурился и уснул в кресле. До сих пор этот день - один из самых праздничных в моей жизни. Была чудесная ночь. Противоположная крыша напоминала готический средневековый собор. На следующий день мы сдали третий номер "НеоМосквы", и я поехал к друзьям принимать душ.

Теперь - подробнее об истории с Митей Ольшанским, которая для меня во многом, если не во всем, постыдна. О причинах, вынудивших меня затаить на него злобу, выше уже было сказано. Теперь - о последствиях. Когда, не решившись прямо высказать свое недовольство, я дал себе клятву, что не допущу публикации клеветнического, по моему мнению, материала в такой прекрасной и замечательной газете, как "НеоМосква", передо мной встала задача практической реализации собственных намерений. Из малодушия я то выбрасывал файл в корзину, то восстанавливал его, то переименовывал, то перебрасывал единственную копию на дискету в надежде, что в какой-то момент файл потеряется сам собой. Так и не решившись его окончательно уничтожить, я отправился домой.

В солнечный воскресный день я заколотил остатки травы. Отправился на троллейбусе в Тимирязевский парк. Раскурился на пенечке и стал обдумывать ситуацию. Меня интересовало, насколько соглашательство и склонность к компромиссам въелись в мою душу. Я понял, что произошло это еще в школе - меня не зря недолюбливали одноклассники. И также я понял, что должен любой ценой преодолеть страх и выполнить данную самому себе клятву. Методы для этого открылись спонтанно: смех, ирония, высокомерие и никакого трагизма. Никаких пафосных жестов, вроде "или я, или Ольшанский". Просто нужно оставаться самим собой. Последнее, разумеется, у меня не вышло.

На следующий день, криво ухмыляясь, я сообщил Славе Курицыну, что статью Мити Ольшанского печатать нельзя, потому что она лживая. И что концерт был хороший. Слава Курицын отвел взгляд от монитора и посмотрел на меня с недоумением. После чего сказал, что если сильно не нравится этот материал, то я могу написать об этом сам. Естественно, я опешил. Подобного поворота темы я не ожидал и, подумав, с радостью согласился. Радость эта была преждевременной.

Когда я попытался склеить свои впечатления воедино, то понял, что абсолютно беспомощен. Что внятно я ничего написать не могу. И когда я подал распечатку своего бездарного опуса Славе Курицыну, тот посмотрел и ничего не сказал. Я снова, в соответствии с избранной тактикой, изобразил кривую ухмылку, мгновенно осознав, что относиться к происходящему с иронией я не в силах. Это было полное и окончательное поражение. Еще пару дней до выпуска четвертого номера я регулярно мерзко брюзжал, чем едва не довел окружающих до белого каления, а потом вдруг смирился. В конце концов, если человек родился подонком, он подонком и сдохнет. Я жалел, что последнее не произошло вовремя.

По большому счету, вся беда в моей тщательно скрываемой от самого себя амбициозности. Очевидно, я хотел быть на месте Славы Курицына, на месте Марата Гельмана, на месте Сергея Кириенко, - но не собирался и пальцем пошевелить ради достижения подобного статуса. Последнее, т. е. деятельность по обустройству своего места в жизни, я считал столь же унизительным, как и зависть маленького человека по отношению к сильным мира сего. В подобном противоречии, присутствует, без сомнения, определенный трагизм, но трагизм самого дешевого и бесперспективного свойства.

Примерно в эти же дни, когда я занимался внутриредакционными дрязгами, вернулся из Екатеринбурга удивительный художник Саша Шабуров, плотно сотрудничавший с нашей газетой. Надо сказать, это один самых проницательных и мудрых людей из всех, кого мне доводилось знать. Мои слабые места он вычислил сразу. Он понял, что имеет дело с трусливым маловменяемым подонком. В качестве простейшего теста он уволок у меня стул. Я не нашел в себе смелости возмутиться по этому поводу. С этого момента со мной все было ясно.

Единственная радость - наконец-то сделали пропуск. Охрана меня, конечно, и так уже знала в лицо, но пропуск окончательно подтверждал мою легитимность. Думаю, не очень важно, какой именно это был день недели. Погода успела испортиться к выходным, было холодно, и я помню, как ел еще раз в "Оладьях" на Никитской. Что-то вычитывал. Выдавал свежий номер газеты Леше Корецкому, распространявшему ее на Ярмарке Литературы Нон-Фикшн в "Центральном Доме Художника" на Крымском валу, стараясь не обращать внимания на позорившую меня публикацию. Меня самоотверженно пыталась успокоить Катя Ваншенкина, говоря, что я забиваю себе голову всяческой ерундой.

Она же купила мне новую кепку взамен утраченной. Предполагаю, Катя Ваншенкина сочла, что таким образом можно достаточно вежливо намекнуть, что на работу люди приходят обычно в состоянии мало-мальски вменяемом и выглядят при этом мало-мальски прилично. Кроме того, было очевидно, что самостоятельно кепку я себе купить не смогу. Для этого тоже ведь требуется известное волевое усилие. Пока что моей воли хватило только на приобретение лосьона после бритья от фирмы "Кензо", флакон которого я постоянно носил с собой в рюкзаке. Славе Курицыну моя новая кепка, по-моему, очень понравилась, хотя он об этом ничего не сказал.

В воскресенье, седьмого ноября, мне предстояла встреча с моей бывшей женой и ребенком. Готовился я к ней тщательно, не без внутреннего трепета и нерешительности. Как они воспримут мой новый облик, физический и моральный? Ведь я чувствовал себя абсолютно новым, изменившимся, а они - они помнили меня другим, на грани потери человеческого облика. Я тщательно помылся у старых друзей, у них же и заночевал. Не напился. Наодеколонился. Нацепил новую кепку. Выпил витаминный напиток "Ред Булл". Начистил обувь. Вспомнил, что сегодня праздничный день, и даже попытался вспомнить современное название праздника. Пришел на стрелку к памятнику Пушкину получасом раньше, в тринадцать тридцать. Долго смотрел на электронное табло над бывшим магазином "Наташа", которое сообщало, что до 2000 года осталось 56 дней. Выкурил сигарету.

Они опоздали минут на двадцать. Я был полностью деморализован. Горло болело от курева. Вроде бы, они мне обрадовались. Даже извинились за опоздание. Я сказал, что ничего, мелочи. Судорожно попытался представить себе какую-нибудь праздничную программу. В результате мы перешли Тверскую и оказались в "Макдональдсе". Похоже, для всех это было оптимальным решением, для ребенка в первую очередь. В общем-то, с забитым ртом выдавливать из себя "папа" куда сподручнее, как мне кажется. Я тоже не отставал и жрал свой картофель. Моя бывшая супруга, как я и предполагал, сказала, что выгляжу я, конечно, лучше, чем раньше. Я и не сомневался, что она так скажет. Потом, когда мы уже вышли из "Макдональдса", я сказал что-то такое, о чем сразу же пожалел.

Она сказала, что, сколько волка не корми, он все в лес. Я не сомневался и в этом: рано или поздно я просто-таки обязан был ляпнуть что-то несообразное моменту. Она сказала, что я как был подонком, так и остался. На этот счет я тоже был в курсе. И что она это скажет - тоже. Так что мне оставалось лишь согласиться. Потом я купил воздушный шарик. Потом мы еще немного посидели на детской площадке, а потом вернулись к метро. Я, на всякий случай, извинился. Поцеловал ребенка. От меня воняло табачищем, и я, видимо, производил не самое благоприятное впечатление. Единственно, не орал и не возмущался. Это можно поставить мне в плюс. В четверть пятого мы распрощались. Я пошел обратно на Телеграф: работы еще не было, зато Интернет в качестве универсального транквилизатора там присутствовал.

В редакции не было никого, кроме Ильи Фальковского из группы "ПГ", одного из ведущих деятелей клуба "ПушкинГ". Он тоже сотрудничал в нашей газете, умудряясь работать на самом древнем компьютере из там установленных. "ПушкинГ", кстати, в качестве клуба на тот момент был уникален: мягкие подушки прямо на полу, регулярные дабы, восточные сладости, кальян, коньяк и в довесок ко всему - один из лучших в Москве книжных магазинов. Находился он в Большом Гнездниковском переулке, во дворе, за решеткой. Там было хорошо. Мне и вообще тогда было, как я уже говорил, неплохо. Главным образом, из-за людей.

Дома тоже стало как-то полегче. Я уничтожил окончательно осточертевший "Тетрис", взялся читать книжку, купленную в другом очень хорошем книжном магазине под названием "Гилея". Книжка тоже очень хорошая - избранные письма Константина Леонтьева, перу которого, помимо философских и геополитических трудов, принадлежит едва ли не самая изысканная русская проза. Константин Леонтьев напоминает мне подчас едва ли не всех, вместе взятых, современных российских политиков, чьи намерения постоянно вступают в конфликт с некоторыми случайными свойствами окружающей действительности. Я был рад, что ко мне снова вернулась способность естественно читать и воспринимать литературные тексты. Значит, адаптационный период подошел к концу.

Наскучив чтением, в половине первого ночи я отправился в ночной магазин за пивом и чипсами. Мне не очень-то хотелось этих самых пива и чипсов, но требовалось какое-то действие, способное смягчить излишнее возбуждение после испытанных мною за прошедший день положительных эмоций. Я взял "Старого Мельника". По-моему, хорошее пиво. И сигарет купил: две пачки красного "Галуаза". Тогда еще не знал, что "Галуаз" - это "либерте тужур". Подумал, что нельзя отказывать себе в маленьких удовольствиях. Что толку в бессмысленной, изматывающей аскезе? Нет в ней толку. И быть не может. Это вам любой подтвердит, невзирая на классовую принадлежность.

На следующее утро, впервые за несколько месяцев, за стенкой молчало радио. Слушаю на старом бобиннике, включающемся исключительно с помощью топора, все того же Егора Летова. "Анонимная философия продавшихся заживо за колоссальный бесценок". Летов надоедает. Ставлю "Тич-Ин". Завтракаю сухарями с чаем. Отправляюсь на Телеграф. Сегодня туда собирался зайти Михаил Павлович Нилин, которому Катя Ваншенкина обещала помочь с версткой его новой книжки. По мере приближения к месту работы хорошее настроение внезапно улетучивается. Я чувствую, что ненавижу весь мир.

Себя самого в первую очередь. Такой человек, как я, не имеет права жить. Сдохнуть, впрочем, тоже не имеет права, иначе у окружающих испортится настроение. "Чтобы такого сделать плохого". Нашел файл с вирусом, изменил расширение и повесил в корень сетевого диска. Файл назывался "Гигиенические Салфетки Дона Хуана". А мог бы называться "Георгий Гурджиев - Истинный Патриот". Последнее - правда. Что не освобождает вас от ответственности. Трепещите, мерзкие унылые зомби! Вас перепрограммируют и повесят в корень сетевого диска! Ха!!!

Сопротивление бесполезно. Обедать иду не в надоевший "Макдональдс", а в "Бургер Квин" на Никитских воротах. У этого места дурная репутация, лет пять назад там были нарушены какие-то санитарные нормы, но меня это мало тревожит: наличие вегетарианских бургеров с грибами и недорогого вкусного пива с лихвой компенсирует гипотетическую антисанитарию. Сажусь за столик. Ем. Чуть не подавился из-за ожившего пейджера. Заглатываю остатки и бегу в редакцию. Через какое-то время туда приходит Михаил Павлович Нилин.

У нас нет возможности обстоятельно побеседовать. Краем глаза вижу, что Катя Ваншенкина принимает увесистую стопку машинописи. Вычитываю какую-то ерунду. Раздражение нарастает. В некоторый момент, стараясь, и небезуспешно, остаться незамеченным, вытаскиваю из стопки один листок. Складываю и прячу к себе в рюкзак. Будем считать, что стихотворение утеряно навсегда. Согласитесь, приятно укусить руку, которая тебя кормит. Неблагодарность - лучшая плата за любую услугу.

В похищенном мною тексте речь идет, если не ошибаюсь, о некоей даче вблизи дороги. Красный свет пробивается сквозь кусты. Заканчивается следующим: "когда опадают листья, бывает слышно шоссе". Мне почему-то кажется, что железная дорога там тоже присутствовала. Позднее, когда мне захотелось узнать, о чем в действительности было стихотворение, Михаил Павлович назвал, среди прочего, имя человека, которому эта дача принадлежала. У меня записано, но я не считаю нужным здесь приводить. Украденный листок у меня потом тоже кто-то украл, а может, я по пьяни подарил кому-то.

Домой прихожу поздно. Поливаю кактус. Мой кактус - настоящее произведение искусства. Он могуч и прекрасен, как Илья Муромец. Утыкан не простыми колючками, а крючками. Цепляется за одежду и кожу. Раньше я поливал его разведенным контролем, когда промывал баяны. Так что кактус, можно сказать, вырос на крови вперемежку с ширевом. Отличная подпитка - никаких удобрений больше не требуется. Всем рекомендую. И вдобавок чувствуешь растение автономной частью своего тела. Удивительные и редкие ощущения. Последнее время, увы, приходится поливать мой любимый кактус обыкновенной водой. Похоже, ему это не слишком по вкусу. Привычка - вторая натура.

Перед сном слушаю в уолкмене, то бишь плеере, отвратительно записанные песенки Псоя Короленко. Очень позитивный дядюшка. Очень оптимистичный. По моему мнению, искусство вообще должно радовать, а не огорчать. Я ведь вообще никому не желаю зла на самом-то деле. Люди, животные, растения - все это часть Вселенной, достойная любви, а не саркастического высмеивания. Жизнь прекрасна во всех своих проявлениях: вот сидит человек, курит, допустим, папироску, и это само по себе прекрасно и самодостаточно. Или деревце какое растет. Или сохнет. Все равно красиво. Стыришь что-нибудь - и на душе легче, как говаривал один мой старый приятель. С этими мыслями засыпаю, завернувшись в красное одеяло.

"О чем поют воробушки в последний день зимы: мы выжили, мы дожили, мы живы, живы мы". Зима у нас еще только впереди. За окном идет снег. Темно. Значит, проснулся рано. Снег скоро растает. Потом снова выпадет. В коридоре ругаются между собой соседи. Одно время держал у себя специальный баян с двумя кубами уксусного ангидрида: во-первых, неприкосновенный запас, во-вторых, в случае чего - соседям в глаза. На завтрак у меня припасены мюсли и овсяное печенье. Раз двадцать отжимаюсь от пола, чтобы размяться. Пол грязный. Подметать некогда. На стенке висит картина, изображающая крест и рядом - велосипед. Через год подарил ее Даниле Давыдову на День Рождения.

На улице промозгло и хорошо. Иду, как и в большинстве случаев, пешком. Вспоминаю девяностый год. Если не считать нынешнего - один из самых светлых и радостных. В редакции - Саша Шабуров, который ищет себе квартиру и в срочном порядке делает иллюстрации к очередному номеру "НеоМосквы". Он, оказывается, еще и прозу пишет. Завтра, десятого ноября, отправляем в типографию четвертый номер. Вроде все нормально. Таня Арзиани говорит, что я умница, а вовсе не идиот. Ну или что-то подобное. Единственное, что огорчает - безнадежно засорился штабной толчок. Обедаю в "Оладьях". Рюмку водки себе позволил.

Вечером, благо есть время, иду в "Авторник" - литературный клуб, организованный Димой Кузьминым в помещении библиотеки напротив Новодевичьего монастыря. Там чтения памяти недавно умершего Генриха Вениаминовича Сапгира. Опаздываю к началу. Мой любимый текст про Армию Зет кто-то уже прочел. Я самонадеянно полагаю, что знаком с прототипом главного героя этой истории - человеком искрометного остроумия, которого зовут Марк Шмидт. После возвращаюсь на Телеграф дочитывать оставшиеся материалы. Катя Ваншенкина сообщает, что куда-то запропастился один стишок Михаила Павловича Нилина. Старательно помогаю в поисках, перерываем ящики всех столов, но ничего не находим.

В принципе, я не призываю к всеобщему публичному покаянию и не рассчитываю на сочувствие. У меня несколько иные цели... Пробудить, что ли, в людях симпатию друг к другу... Если это осуществимо... Толерантность, терпимость, прочие незаменимые ценности. Слишком много жестокости в уходящем столетии. А может, и слишком мало, население планеты увеличивается в геометрической прогрессии, и все такое. Восемь миллиардов уже. Некоторые умеют читать. Думаю, читатель ждет в этом месте моей личной оценки политической ситуации в России накануне парламентских выборов 1999 года. Да, скорее всего... Но нужно ли?..

Ведь мы не знали, что Борис Ельцин на Новый Год уйдет в отставку. И мы действительно нуждаемся в демократии... Нашел, кстати, в среду, уже когда сдали номер, ближе к вечеру, замечательный сайт под названием "Ленин". Там регулярно функционирует национал-большевик Михаил Вербицкий, как мне представляется, один из наиболее одаренных современных российских публицистов. Честно говоря, веришь каждому его слову, даже если он высказывает соображения, прямо противоположные твоим собственным. Приятно осознавать, что есть люди, не утратившие личной вменяемости окончательно.

Моя жизнь, как я уже говорил, стала входить в новое привычное для себя русло. С одной стороны, не вызывал сомнений тот факт, что русло как таковое существует лишь до окончания предвыборной кампании. И что дальше - другое новое русло, другая вода, другие подводные камни, жители и прочее. Но я привык к скоротечности. Знал, уже наверняка почти, что не дам затянуть себя в катастрофические водовороты бездеятельности и социального нигилизма. У меня, как иногда говорят, открылось "второе дыхание". Трудовую деятельность я стал воспринимать как своеобразную духовную практику.

Думаю, Саша Шабуров довольно успешно пытался сделать то же самое, когда вылечил зубы за счет фонда Сороса, преподнеся процесс лечения как оригинальную художественную акцию. Разумеется, для человека с решенными раз и навсегда этическими вопросами искусство неизбежно оказывается на первом месте. Для меня же этическая проблематика всегда стояла выше эстетической, и как следствие - антикоммунизм, неприязнь к рэкетиру Лужкову, кагэбэшнику Путину, что неизбежно привело меня в ряды Союза Правых Сил. По поводу анархического социума я полностью солидарен с точкой зрения Джорджа Оруэлла, который в своем эссе о Свифте утверждает, говоря о гуингнгмах, что общество, ставящее во главу угла некоторое самоочевидное общественное мнение, является предельно тоталитарным.

Почему Кириенко, а не Явлинский? Постиндустриальный либерализм неизбежно спекулятивен, и весь вопрос в предпочтении методов спекуляции. Это в равной степени касается также традиционалистской и ситуационистской идеологии. Человек не может выбрать для себя определенную систему взглядов - он в состоянии выбирать исключительно способы воздействия на самого себя. Комфортней лежа или на боку, или рачком-с. Личный героизм, очевидно, может быть проявлен только как бессмысленное предательство собственных интересов. Такой себе безвкусный суицидальный аттракцион.

Про кактус я уже написал, про соседей тоже. Про что же еще написать? Хочется натянуть текст знаков эдак до восьмидесяти. Тысяч, в смысле. Даже про Шабурова с Путиным написал. Даже про личный героизм. А что вы хотите: все наркоманы - герои. Особенно те, что подсели на Останкино. Вот почитать, что ли, Герберштейна или Олеария. Классные ребята, между прочим. Живут у меня в компьютере. А на этажерочке у меня живет сердце Железного Дровосека, изготовленное Сережей Жаворонковым в 1993 году. Даже не представляю, чем все это может обернуться, когда я проснусь. Типа, жизнь есть сон и все такое. Ведь верно? Ведь правильно?

Удивительно: девяностый, допустим, год помню чуть ли не по дням, девяносто девятый - одна сплошная каша болотного цвета. Середина ноября провалилась вообще к чертям собачьим. Поэтому сразу перехожу к событию, которое помню. Вечер Олега Дарка все в том же "Авторнике". Он читает роман "Смерть в гриме", который я читал до того в распечатке. Думаю, из всех, кто был на том вечере, только я один его и читал. Роман полезный. Про то, как одного литератора неким изощренным способом устраняет из себя повседневная жизнь. Чтение прерывается дискуссией. Я пытаюсь высказать какие-то свои сверхценные соображения, но не в состоянии согласовать ни одной фразы. Двадцать третье ноября. Ночью еду бухать куда-то на окраину города, то ли в Жулебино, то ли в Очаково, не помню. Напиваюсь до полной потери пульса и соображения.

Двадцать четвертого опаздываю на работу. Когда прихожу, оказывается, что шестой номер уже отправлен в типографию, и что срочные утренние материалы вычитаны без моего участия. Слава Курицын говорит, что я могу отправляться домой. Я то краснею, то белею: у меня похмелье и приступ совестливости. Слава Курицын, напротив, невозмутим, корректен и доброжелателен. Ничего не понимаю. На его месте я бы орал полчаса, а то и час. Видимо, именно поэтому главный редактор - он, а не я. В продолжающемся приступе совестливости и недоумения иду пить кофе на Бронную. Делать нечего. Скучно.

Иду, выпив кофе и выкурив сигарету, на Патриаршие. Там какие-то слабознакомые, но уже ощутимо выпившие люди отмечают чей-то День Рождения. Предлагают мне загадочный хорватский абсент. Думаю, как абсент сочетается с анальгином и кофе, прихожу к выводу, что сочетается. Пью. Действительно, как ни странно, сочетается. Даже веселит и утешает по-своему. Иду гулять дальше, дохожу до Арбата, там уже водка во дворике. Значит, сегодня опять напьюсь. Иду в сторону Гоголевского бульвара. Выпить никто больше не предлагает. Самому тратиться на спиртное унизительно. Значит, не напьюсь.

На Гоголевском ни одного человека, хоть погода относительно нормальная. Иду к метро. Возле "Арбатской" вижу какой-то знакомый силуэт. Пытаюсь вспомнить, кто это. Подхожу, здороваюсь, так и не вспомнив. Меня, однако, узнают довольно доброжелательно, предлагают пива. Я отказываюсь, поскольку уже решил не напиваться, и говорю какую-то фразу, смысл которой в том, что вот, дескать, давно знакомы, но имя из-за моего хронического кретинизма вылетело из головы. Очаровательное создание улыбается, явно не обидевшись, и говорит, что зовется оно Аглаей Волковой, а последний раз мы виделись года три назад, перед ее отъездом в Италию.

Тут я, наконец, понимаю, с кем, собственно, говорю. Моя плохая память на женские лица чуть было снова не подставила мне подножку. Учитывая, что чем симпатичней женщина, тем хуже я помню ее лицо. Фигуру, голос, профессию - еще туда-сюда помню, а вот лицо обычно забываю мгновенно. Перефразируя Толстого, все красивые женщины одинаковы. С Аглаей Волковой на тот момент я был знаком уже лет десять как, мы познакомились в девяностом году, когда она появилась в "Джалтаранге" после неудачной попытки самоубийства и вызванного этим пребывания в дурдоме. Настоящее ее имя - Даша. Не так давно, на правах старого приятеля, я читал ее прозу на презентации третьего выпуска альманаха "Риск", поскольку самой Аглаи Волковой тогда в Москве не было.

Италия пошла ей на пользу. Она слегка поправилась и отрастила чудную шевелюру, перестав походить на ходячий скелет с горящими от ненависти к человечеству глазами. Я предложил ей зайти в Дом Журналиста и выпить по чашечке кофе, на что она, не раздумывая, согласилась. Сказала, что я тоже хорошо выгляжу. Обматерила филологию, которой ей приходится заниматься. Спросила, как у меня обстоят дела с наркотой. Я ответил правду: никак. С меня хватит. Пью, ганджа изредка покуриваю, но с остальным - все. Я хочу жить. Она сказала, что никогда не понимала опийного кайфа. Ну передознешься, ну поблюешь - кайф-то где? Я усмехнулся: винтовому опиюшника не понять. Аглая подтвердила.

Вышли на улицу. Решили пройтись пешком до Пушкинской площади. Я был очень рад ее видеть, потому как плакаться в жилетку особо никому не хотелось, а вот рассказать о том, как я сейчас живу, - очень даже. Вместо этого я спросил, помнит ли она "Джалтаранг". Она ответила, что помнит отлично. Чистопрудный бульвар, кофе по двадцать семь копеек, лебедей в пруду, индийскую экзотику: самосы, попады. Я сказал, что кофе, по-моему, стоило пятнадцать. Во всяком случае, ощущение пятнадцатикопеечной монеты, которой я расплачиваюсь, до сих пор живет каким-то немыслимым образом в моей ладони. Она сказала, что, по ее мнению, все-таки двадцать семь. Она была согласна, что это действительно очень важный вопрос.

Мы были солидарны в понимании важности этого вопроса. Я спросил, помнит ли она фотоснимок, который всем показывала в качестве изображения своего молодого человека. Там была какая-то плюшевая игрушка. Она сказала, что хранит фотоснимок до сих пор. Я спросил, не изменилось ли ее отношение к мужчинам с тех пор. Она сказала, что нет, но когда я попросил разрешения взять ее за руку, мне ответили согласием. Мы шли по Тверскому бульвару, и синхронно пришли к мысли, что надо бы зайти в "Макдональдс", поскольку пришло время для оправления естественных надобностей.

Было уже поздно, и я, извинившись, что не могу из-за сумасшедших соседей пригласить ее к себе домой, предложил ненадолго зайти ко мне на работу, где в это время наверняка никого нет. Аглая Волкова сказала, что можно поехать к ней. Она наконец-то разъехалась с мамочкой и теперь живет одна, правда, достаточно далеко. Я спросил, можно ли мне будет у нее дома принять душ. В ответ было спрошено, как я, собственно, отношусь к ЛСД. Я сообщил, что психоделики обычно не препятсвуют осуществлению гигиенических процедур.

Мы взяли два ванильных коктейля, а после пошли в метро. Я был счастлив. Лучшего поворота событий нельзя было предположить. Слава Курицын не устроил скандал из-за моего опоздания, похмелье прошло, и я еду с очаровательной женщиной к ней домой, чтобы помыться, закинуться кислотой и - кто знает? Хотя маловероятно. Внезапно обнаруживаю, что из моего кармана во время вчерашнего пьянства пропали презервативы. Вот в чем дело! У меня к этому моменту ни копейки денег и твердая уверенность, что судьба снова меня поимела по всем статьям.

Отличная однокомнатная квартира после евроремонта. В автобусе говорили о литературе. Продолжаем о том же. Делим пополам марку с изображением велосипеда - она говорит, что незачем откладывать в долгий ящик. Я прошу разрешения по-быстрому принять душ - не мылся больше недели. Она показывает, как обращаться с сантехникой, и дает мне свежее полотенце. Ура! Оттираю себя мочалкой и думаю, когда же начнет действовать. Нервное возбуждение нарастает, но никаких специфических эффектов нет. Минут через двадцать вылезаю из ванной, успев выстирать носки и трусы. Натягиваю штаны на голую задницу. Захожу в комнату и вижу, что Аглая Волкова сидит в кресле перед телевизором. На столе открытая упаковка сока "Джей Сэвен" и два стакана.

По телевизору - Эм-Ти-Ви с Бивисом и Баттхедом. Хорошо. Сажусь в соседнее кресло, пью сок, посмеиваюсь и жду. Спрашиваю, как вообще эта штука. В ответ: посмотрим. Возбуждение все сильнее и сильнее, я понимаю, что кислота, очевидно, смешана с какими-то психостимуляторами, которых я на дух не переношу. Иду на кухню, потом посещаю санузел, пробую помочиться, долго разглядываю свой член. Член усох и скукожился. Так и до бэд-трипа недалеко. Вернувшись в комнату, снова плюхаюсь в кресло и пытаюсь расслабиться.

Спрашиваю, есть ли какие-нибудь старые фотографии. В моих руках оказывается кожаный альбом, я нахожу снимок, где моя старая приятельница, бритая наголо, целуется с какой-то развеселой девчушкой. Спрашиваю, может ли Аглая позволить себе сегодня традиционные отношения. Она отвечает, что традиция традиции рознь, и еще неизвестно, какие отношения традиционные, а какие - не очень. Тогда - нетрадиционные. Кроме того, прошу выключить телевизор и поставить какую-нибудь музычку. Что-нибудь древнее-древнее, хипповое-хипповое. Аглая смеется, выключает телевизор, ставит "Джефферсон Эроплэйн" и кладет руку мне на лоб. Меня передергивает, словно электрическим током.

Я встаю, мгновенно мы падаем на кровать, и я лихорадочно целую ее волосы, глаза, уши и кончики пальцев. В сверкающей россыпи красок вижу мысль, что секс - единственный выход для безграничной энергии, которая разрывает меня изнутри. При этом меня почти не беспокоит, что мой член по-прежнему ни на что не годен. Я чувствую, что мы являемся одним, разросшимся до масштабов целой Вселенной, совокупляющимся с самим собой организмом. Черепная коробка заполнена искрящимися вспышками света.

Внезапно я чувствую, что мы становимся безгранично далеки друг от друга. У меня хватает сосредоточенности, чтобы спросить об этом, но мои губы говорят что-то другое. Через миллиарды световых лет из глубины галактики доносится нечто, означающее согласие. И я понимаю, что должен найти ключ к этому далекому, недостижимому миру. Вернувшись на мгновение в сияющую реальность, я одним рывком сбрасываю с себя одежду и, пугливо озираясь, вижу то, что искал во всей Вселенной. Мои губы приникают к этим губам, мой язык описывает круги вокруг сочащегося вечностью бугорка, и я понимаю, что две Вселенных снова слились в одну.

Через какое-то время все меняется. Я поднимаю голову и вижу, что мир вокруг меня полностью повседневен, что в нем нет ничего, достойного интереса. Смущенный, встаю и спрашиваю, не пора ли перекурить. Выпиваю несколько глотков сока. Протягиваю стакан Аглае. Слушаю музыку, плоскую и безынтересную. Смотрю в окно на соседний дом. Вспоминаю Славу Курицына. Криво, саркастично ухмыляюсь. Смотрю на дверной проем, из которого лезут какие-то скучные зеленые испарения. Чувствую себя стократ выше своего положения. Снова смотрю на Аглаю. И обнаруживаю, что мой фаллос постепенно принимает некую архаичную форму, древнюю, как сама жизнь. Делаю несколько шагов, вплотную подойдя к кровати. И в ту же секунду мой расписной, покрытый витиеватой резьбой фаллос попадает в столь же древнюю ритуальную ловушку.

Левой рукой мне удается выключить музыку. Впрочем, кого в наше просвещенное время может интересовать вялое кислотное порно? Ну стоял я в чужой квартире, глядя в окно, и чувствовал, что оплодотворяю весь мир. Ну выбежал на балкон, чтобы кончить, а после назад вернулся, поскольку замерз. Всем эти чувства знакомы, и нет ничего нового под луной. То ли дело коммунисты! Или Сергей Владиленович Кириенко! Утром Аглая Волкова сказала мне, что секс не входил в ее планы, однако у меня был вид человека, находившегося на грани буйного помешательства. Я рассказал про презервативы. Мы рассмеялись и снова почувствовали себя друзьями.

Кислота еще перла. Я предложил прогуляться немного и зайти ко мне на Каляевскую. В это время соседей обычно не было дома. Слегка притормаживая, мы собрались и поехали. Возникла характерная сдержанная дистанция, вытекающая из полного взаимопонимания. Мы переговаривались короткими фразами, в сознании была полная ясность, а легкое утомление не вызывало сонливость, и я знал, что успею на работу вовремя и буду в отличной форме. На Каляевской, однако, меня поджидало жестокое разочарование. Дверь моей комнаты, не имевшая замка и закрывавшаяся на сложенную в несколько раз газету, была распахнута настежь. По коридору ходили соседи и ругались с двумя слесарями. Половина моей комнаты была перевернута вверх дном, а на полу стояла большая лужа воды.

Увидев меня в обществе Аглаи Волковой, все находившиеся в квартире обрушили на меня свой гнев. По их словам, из-за моего преступного разгильдяйства в моей комнате прорвало батарею, не менявшуюся с 1914 года, и от этого у всех было много беспокойства, поскольку я кантовался со всякими шлюхами, а заходить в жилье опустившегося наркомана не всякий может себе позволить, поскольку есть риск заразиться СПИДом. Жильцы снизу, оказывается, уже написали жалобу, что моя спидозная батарея их затопила с колоссальным убытком. Что я должен платить. И что сейчас вызовут участкового.

Удар был ниже пояса. Решив пропустить мимо ушей замечание по поводу того, что Аглая Волкова является шлюхой, я попробовал первым делом вежливо выпроводить ее за дверь, но не смог найти нужных слов. Соседи продолжали орать. Тогда я принес из кладовки ведро, пару тряпок, достал из холодильника шприц, выбрал с пола необходимый минимум жидкости и пообещал соседям ширнуться этим раствором у них на глазах, если они немедленно не прекратят голосить. Вид грязного баяна на них подействовал. С грязными проклятиями они скрылись в своих комнатах. Перед слесарями я извинился. Сказал, что соседи чокнутые. Аглая Волкова взялась помочь мне в уборке. Трубу, в принципе, уже залатали.

Нет ничего прекраснее книг, картонных коробок, чемоданов и одежды, которые только что испытали на себе воздействие большого количества влаги. Их покоробленность, когда я поставил грустные песни Джоан Баэз, вызвала у нас бурный, не сдерживаемый ничем, даже передававшим какую-то бузню пейджером, восторг - не восторг, но навроде того. Мне не жаль было своего распадающегося имущества, плевать на соседей - только грязь, только деформирующийся прямо на глазах картонаж. И потом, когда бобину с Джоан Баэз сменила другая, с "Троббинг Гристл", вся эта куча взбесившегося барахла не перестала вызывать моего восторга. Потом я случайно разбил стекло. И понял, что уборка завершена.

Оставив свое обиталище в состоянии качественно организованного беспорядка, в меру художественного, я пулей вылетел из подъезда. В хорошем спортивном темпе, спровоцированном усталостью, мы двигались по московским улицам, воспользовавшись на определенном этапе проходными дворами, ведущими от казино "Утопия" к мэрии. Я по-прежнему успевал на работу вовремя, хотя "шлюху" соседям простить не мог. Достал из рюкзака новую записную книжку в кожаном переплете. Аглая Волкова оставила мне свой телефон, сказала, чтобы звонил, если возникнет такое желание, и мы распрощались на углу Кузнецкого и Тверской.

Внутри Телеграфа все было так, как всегда. Подготовка седьмого номера. Где-то в эти дни я снова затарился травой, дабы подкорректировать кислотный флэш-бэк. Вычитывая афишу, внезапно выяснил, что в качестве гостя участвую в фестивале "Культурные Герои XXI Века". Остался в недоумении. Какой я, в самом деле, герой! Едрить-колотить! И почему меня никто не спросил, хочу я принимать участие в этом фестивале или нет. Хотя, конечно, хочу! Гость фестиваля - это круто! Здесь надо заметить, что с афишей у меня регулярно возникали проблемы.

Готовил ее для нас весьма симпатичный человек по имени Андрей Котов. И всё бы ничего, да только приносил он афишу в очень хитром эксцелевском файле. То есть сам файл никаких нареканий не вызывал: нормальный такой файл. Но в верстку требовалось отдавать тексты в формате "текст онли". И тут начинались сложности, так как вся информация лихо смешивалась в довольно бестолковую кучу. А потом это дело, как правило, еще и сокращалось. В итоге я договорился с нашими дизайнерами и правил афишу непосредственно в "Кварк-Экспрессе". Ну и сокращал, если надо. Естественно, увидев свою фамилию, тоже решил ее сократить. Кроме того, имена половины участников фестиваля не были окончательно известны.

В результате мне пришлось во вторник, в полпервого ночи, звонить куратору литературной части фестиваля Диме Кузьмину и спрашивать, что мы, собственно, сообщаем в анонсе мероприятия, учитывая, что фестиваль проводится под прямым патронажем Сергея Кириенко. Дима Кузьмин отчетливо продиктовал все фамилии, и в три часа ночи я пешочком отправился домой ночевать, зная, что завтра лучше появиться пораньше. Все складывалось как нельзя лучше, я был счастлив, что наша газета сообщает о моем участии в фестивале. Мне предстояло читать восьмого декабря в здании Литературного музея на Петровке. Значит, это был не седьмой номер, а восьмой. Опять сбился, а ведь так хочется быть точным!

Чтобы не обманывать читателя, о дальнейшем буду повествовать, используя "скорее всего". Так вот, скорее всего, это было или за несколько дней до фестиваля, или на несколько дней позже. Разброс по времени, наверное, в сложившейся печальной ситуации с хронологией событий вообще значения не имеет. Диавол с ней, с хронологией! Зато я очень хорошо помню, где я тогда ел. Это было в уже упоминавшихся выше "Оладьях". Я ел грибной супчик и оладьи со сметаной, очень вкусные. Съел, вышел на Никитскую. Закурил "Галуаз". И пошел отрепетированной московской походочкой, ясное дело, на Телеграф.

На Телеграфе был обыск. Искали то ли незаконно отпечатанные листовки, то ли еще что-то такое, чем можно было уличить Союз Правых Сил в политической нечистоплотности. Но это я узнал потом, а сперва, войдя в помещение штаба, увидел лишь беззастенчиво разодранные упаковки и валяющиеся повсюду бумаги. Это было чертовски кинематографично! Ради этого зрелища стоило пожертвовать годами спокойной жизни. Я спросил у Оли Григорян, в чем дело, и она объяснила мне суть происшедшего: ворвались люди в масках и ну давай все потрошить. Даже я не могу не согласиться, что подобные методы - свинство.

Первым делом я проверил верхний ящик своего письменного стола. Туда налетчики не полезли. А зря! Незаконно отпечатанных листовок там, положим, не было. Зато там лежал в целости и сохранности щедрый пакетик ганджа и полная пачка "Беломора", изготовленного в Петербурге на бывшей Фабрике им. Урицкого. Если бы эфэсбэшники, или омоновцы, или кто они там были, нашли бы этот пакет, наверняка разразился бы скандал. И все из-за скромного, ни на что особо не претендующего корректора, который просто иногда любит дунуть. Меня бы наверняка посадили, Славу Курицына отымели бы за низкий уровень подбора кадров, а СПС оказался бы дискредитирован куда эффективней, чем с помощью каких-то там вонючих листовок.

Про обыск у нас в газете была большая статья. Честно говоря, я был рад, что моя фамилия фигурирует все-таки в афише, а не в этой статье. Скандальная слава, как у Алины Витухновской, мне не нужна. Алина Витухновская, кстати, несколько раз появлялась у нас в редакции. Однажды ей было нужно позвонить, и она целых полчаса тараторила у меня над ухом о всяких своих делах. Прислушиваться не было никакой возможности - слишком много срочной работы. Но присутствие столь яркого и неординарного человека в непосредственной близости от рабочего места - испытание не из легких. Однако, когда она ушла, я пожалел, что это произошло так быстро и неожиданно. В ней действительно было что-то волшебное.

Велком хом, мистер Найлз! Картонные коробки с совсем уж непригодными книгами про пограничников и милиционеров расползлись нагло, как червяки. И я выбрасываю полдня ненужные книги. Вообще обнаруживаю, что в комнате слишком много ненужных вещей. Выбрасываю одежду, старые рукописи, подарки покойников и все то, что было собрано в свое время по помойкам и выселенным домам. Свит фридом, короче. Действительно, сколько можно жить среди отбросов и безобразий. Я устал. В конце концов, большей частью этих вещей мне все равно вряд ли предстоит воспользоваться. Грязными руками развожу супчик, подметаю, благо почти все просохло, и обнаруживаю, что комната как была забита барахлом, так и осталась.

В выходных данных четвертой книги Михаила Павловича Нилина. От издательского коллектива. На стадии набора в силу несчастной случайности утрачено стихотворение #79. Под названным номером в книге помещено стихотворение из предоставленного автором на такой случай резерва. Приятно осознавать, что природа не терпит пустоты. В мое отсутствие всей нашей редакцией было написано стихотворение Михаила Павловича Нилина. Вошло оно в эту книгу или нет, я как-то постеснялся спрашивать. Жалко, что потерял то. Всегда приятно иметь что-нибудь на память.

Позвонили из Института Русского Языка. По словам Оли Григорян, спрашивали, есть в нашей газете корректор или же нет. Назвали несколько ошибок. Знали бы они, сколько их там вообще! Ответил, что во всех перечисленных случаях возможно альтернативное написание. А то! Назовите случай, когда альтернативное написание невозможно! Следует признать, что русскоязычные тексты на самом деле вовсе не нуждаются в корректуре в силу их автоматического духовного наполнения.

Интернет достал по полной программе. Читаю в свободные минуты "Записки Из Мертвого Дома" Федора Михайловича Достоевского, издание начала тридцатых годов. Вот была развлекуха в какой-нибудь "Правде" корректором работать. Тоталитаризм при этом роде занятий наверняка вреден для здоровья. Заболел, похоже, в очередной раз грибком на причинном месте. Кислота, по ходу, негативно влияет на мою далеко не первой свежести иммунную систему. Надо купить крем "Тридерм" и нистатина пару упаковок. А перед тем, как жрать нистатин, еще полмесяца бухать побольше в свое удовольствие. Иначе совсем тоска.

Восьмое декабря, среда. Сдали в типографию восьмой номер. Два часа дня. Срочно необходимо покушать, где-нибудь принять душ и в свежем виде в шесть часов оказаться в трапезной Петровского монастыря, она же, по неофициальным сведениям, - баня Ивана Грозного. Там гнездится Литературный Музей, и там мне предстоит читать на фестивале в качестве гостя. Основной гость - Дмитрий Александрович Пригов, который живой классик, а дополнительные - я и Данила Давыдов, без которого вообще ни одно литературное мероприятие не обходится, потому что он умен, талантлив и энергичен. Обязательно вымыть член. Участвовать в литературном мероприятии с немытым членом может позволить себе только законченное чудовище. А корректор из штаба СПС - нет, не может.

Покупаю горячие блинчики с курагой в палатке. Поглощаю. Дозваниваюсь на Профсоюзную, где кто-то оказывается дома, покупаю новые носки, трусы и полотенце. Уже с Профсоюзной дозваниваюсь на мобильник Аглае Волковой, мы договариваемся встретиться у головы Пушкина без четверти шесть. Моюсь. Получаю от этого удовольствие. Курю с хозяйкой квартиры ганджа. Моральная компенсация за неурочный визит великого русского писателя с целью решения насущных вопросов личной гигиены. Меня даже напоили чаем.

Аглая Волкова лично покупает мне бутылку пива. Первым читает Дмитрий Александрович Пригов. Потом - участники фестивальной программы, которые к концу третьего часа чтений окончательно становятся все на одно лицо. После них произносит что-то литературное Данила Давыдов. И вот, наконец, - моя очередь. Читать ничего не хочется. Хочется выпить. Люди в зале очевидно измучены. С дрожащими от нервного возбуждения руками читаю рассказ из двух предложений. Все. Конец. Публика облегченно вздыхает и аплодисментами благодарит меня за то, что больше ничего слушать не надо. А дальше - банкет.

Наверное, шел снег. Точно я в этом не уверен, но в декабре для средней полосы России снегопады - вещь обыкновенная. Во всяком случае, даже если снег и не шел, все равно приходилось месить грязь под ногами, обильно насыщенную лужковской солью. Беспокоиться о состоянии своей обуви в это время мне приходилось едва ли не постоянно. Все ругаются, но никто не понимает, что если бы не соль, все тротуары сделались бы просто непроходимыми из-за снега, а дворники поумирали бы от сверхчеловеческого напряжения. Я сам проработал дворником две недели, знаю, о чем говорю. Соль на московских улицах - это то же самое, что операционная система Виндоуз. Никому особо не нравится, но другого выхода нет.

Нашей задачей, поскольку все уже выпили на выходе из Литературного Музея, было появиться в СПС раньше других, потому как могли возникнуть сложности с охраной, которая вовсе не обязана впускать толпу пьяных людей с сомнительными документами. Т. е., потом, конечно, по-любому всех бы впустили, но очень медленно. Ввиду чего мы с Аглаей Волковой оторвались от коллектива и припустили вперед. Может, просто алкоголь располагал в тот момент к быстрой ходьбе. Нам и вправду удалось успеть заранее, спокойно раздеться в помещении редакции, я показал свое рабочее место, у Аглаи Волковой нашлось яблоко, разделив которое, мы прикончили остатки имевшейся у меня водки. А после отправлись в зал для пресс-конференций, где и был организован фуршет.

Еды, как и питья, было вдосталь. Я съел много сухофруктов, орешков, бутербродов, оливок, какое-то заливное мясо, поскольку был уже пьян и о своем вегетарианстве забыл. Вдоль стола ходил Дмитрий Александрович Пригов и всем, кто пытался с ним разговаривать, отвечал одним-единственным полувопросом: "Жизнь удалась?" Это было очень трогательно. Потом я говорил с одним человеком то ли из Воронежа, то ли из Пензы, а потом - с другим, то ли из Красноярска, то ли из Иркутска. Аглая Волкова сказала, что ей здесь надоело, и она уходит. Кроме того, выяснилось, что почти все съедено и выпито. Мы ушли вместе. Потом я каким-то образом оказался дома.

Похмелья отчего-то не было. Зато пришел участковый. Спросил про наркотики. Я честно сказал, что наркотиков никаких нет, я в завязке, друзья все померли или вылечились, соседи сумасшедшие, но я в этом не виноват. Предложил участковому с ними побеседовать. Он тяжело вздохнул и сказал, что больше ничего такого не вынесет. Очевидно, он с ними уже имел возможность пообщаться. Заглянул в холодильник, увидел книжки. Спросил, где я работаю, увидел мой пропуск в штаб-квартиру СПС. Сообщил ему, что моя теперешняя профессия - специалист по черному пи-ару. Он заржал. Оказывается, читал последний роман Пелевина. Я ему подарил, чувствуя, что соображаю все хуже и хуже, книжку под названием "Словарь Терминов Московской Концептуальной Школы". Он заржал. Из вежливости я тоже заржал.

Когда он ушел, заколотил остатки травы в штакет. Подумал, что надо бы заглянуть на работу, да и вообше зимой хорошо. Покурил. Приклеил скотчем картонку на место разбитого стекла. Оделся потеплее и вышел на улицу. Там ездили машины, ходили люди. Обнаружил, что меня ощутимо притормаживает, попытался вспомнить, не наговорил ли вчера каких-нибудь глупостей. Вроде, не наговорил. Пришел на Телеграф. Там какие-то сложности, плохо уже помню, какие, на выбор два варианта: первый - звонок из Института Русского Языка, второй - срочная корректура большого количества рисунков Саши Шабурова, который зачем-то норовит ухватить меня за задницу. Вообще в последнем, девятом, номере газеты текстов особо не было - в основном картинки.

Катя Ваншенкина показывает мне верстку книги Михаила Павловича Нилина. Верстка очень хорошая. Катя Ваншенкина тоже очень хорошая, жаль только, что пытается меня переубедить в чем-то таком, о чем я вообще никакого понятия не имею. Заходят Макс Фрай и Марат Гельман. О чем-то разговаривают со Славой Курицыным, ну так они часто с ним разговаривают. Вскоре выясняется, что работы для меня никакой нет. Звоню Аглае Волковой, она предлагает пойти в "Музей Кино", где сегодня идет фильм Вернера Херцога "Войцек". Я соглашаюсь.

Мы встречаемся в центре зала на "Краснопресненской". Аглая Волкова не одна - с подругой, которую зовут... Вот, уже и не вспомнить. До начала сеанса еще есть время, мы идем на выставку, посвященную истории отечественной анимации. Там много рисунков, а кроме них - одна замечательная ерундовина, которая представляет из себя много-много подвижных металлических штырей, которые закреплены на металлической пластине с дырочками. Если эту штуку приложить к лицу, то остается достаточно точный слепок. Мы по очереди, закрыв глаза, делаем все, что предписано инструкцией, и смотрим на то, что получилось. Какое-то сходство есть. Причем тут анимация, я уже не помню. Скорее, гипсовый слепок с умершего.

Потом мы смотрим фильм. Пересказывать содержание я не буду. Фильм мне не понравился. Я всегда думал, что Ян Кертис покончил с собой именно после просмотра фильма "Войцек". Уже потом выяснилось, что он покончил с собой после просмотра другого фильма Вернера Херцога под названием "Строшек". Когда я высказал Аглае Волковой свое мнение о фильме, она возмутилась. Сказала, что я ничего не понимаю. А я сказал, что этот фильм нужно перемонтировать в обратной последовательности, тогда он будет хорошим. Дело тут, очевидно, в том, что я очень редко хожу в кино, а раньше, в конце восьмидесятых, ходил очень часто и все фильмы казались мне превосходными.

В результате мы выпили по кружке пива в каком-то кафе и окончательно переругались. С тех пор я Аглаю Волкову больше не видел. Один раз она звонила мне из Италии. Я сказал, что переменил свое мнение о творчестве Вернера Херцога. Аглая Волкова сказала, что недавно звонила моей бывшей жене, и они сошлись с ней во мнениях. Оказывается, они успели где-то перезнакомиться не так давно. Меня это огорчило. Сошлись во мнениях - это значит, что и Аглая Волкова считает меня подонком. А мое собственное мнение о себе, следует признать, все больше и больше смещается в положительную сторону. В конце концов, человек же не виноват в том, что живет так, как умеет.

Через пару дней выяснилось, что работы в СПС больше нет. Вычитывать нечего. Дома у меня валяются все номера газеты. От нечего делать решил их посмотреть на предмет ошибок. Жаль, что задним числом их уже поправить нельзя. Ушедшего не воротишь. Зато наткнулся на интервью с художником Пашей Жовнером, и внезапно понял, что это тот самый Паша Жовнер, который был комендантом "Ленинградского Дома Мира И Милосердия", где я жил в январе 1991 года. Мы были знакомы. На фотографии в газете он абсолютно неузнаваем. Так что, быть может, это не он, а какой-нибудь другой Паша Жовнер. В оранжево-зеленом шарфе, как утверждает заметка.

Итак, на фестивале я читал четырнадцатого, Херцога смотрел пятнадцатого, а выборы - девятнадцатого, в воскресенье. К этому времени обнаружилось, что Союз Правых Сил на президентских выборах будет поддерживать кандидатуру премьер-министра Владимира Владимировича Путина. Мне, как ни странно, это пришлось по душе. Я понял, и это было едва ли не откровение, что страной должен управлять человек, соответствующий по своей природе той стране, которой он управляет. Что иначе будет трагизм и нелепица. И хотя сама по себе эта мысль весьма и весьма банальна, понять, что это действительно так, не слишком-то просто.

"Народ имеет ту власть, которую он заслуживает", - здесь есть какой-то подспудный негативизм, мешающий воспринять эту ситуацию, как благотворную. Такое впечатление, будто народ должен иметь власть едва ли не божественную по своей природе. Но ведь народ - это мы. И, как известно, не боги горшки обжигают. А что до взрывов и канонад - не все ведь имеют возможность заниматься экстремальными видами спорта для поднятия уровня адреналина в крови.

Я задумываюсь о своих литературных корнях. Лев Толстой и Хантер Томпсон, Козьма Прутков и Луи-Фердинанд Селин, Эдуард Лимонов и Кнут Гамсун - да мало ли кто еще. Тот же Игорь Яркевич. Возвращаясь к политике, вспоминаю одну из статей в нашей газете, которая называлась "Кириенко - бомж". Это правда, и дело вовсе не в наличии либо отсутствии прописки, а в том, что человек, посвятивший себя политической деятельности, автоматически лишает себя внутреннего патриархального дома ради того, чтобы заботиться о благополучии других людей, и плохих, и хороших. "Дай рвущемуся к власти навластвоваться всласть", - сколько в этих словах покойного Булата Шалвовича Окуджавы сострадания к тем, кто пожертвовал личной жизнью во имя Отечества и народа.

Обратил внимание, что в моем тексте ни разу не упоминается Глеб Олегович Павловский. Я про него просто ничего не знаю и видел только один раз в жизни, на презентации журнала "Пушкин". Не исключаю, что люди, которые прочат его в очередные "серые кардиналы", нуждаются в какой-то такой фигуре, ну и пусть себе нуждаются. Мало ли кого я не упомянул. Как в анекдоте: "Опер сказал - про всех писать". Чушь какая-то. Мне, может, про Александра Исаевича Солженицына интересней писать, его-то, по крайней мере, никто в "серые кардиналы" не прочит.

Одним словом, что-то подобное я думал, когда смотрел на уже вышедшие номера "Неофициальной Москвы". И мне очень сильно хотелось водки. Я не понимал этого своим сознанием, думал, что хочется скорее пива, и поэтому пошел в пивную на улице Чернышевского, оставив дома все ритуальные заморочки. В пивной я встретил совсем уж немыслимых старых знакомых, которые как раз собирались ехать на дачу. Они позвали меня с собой. И мы купили водки.

В действительности игры здесь никакой нет. По логике вещей, в этом месте мне следовало бы поместить пространное обращение к читателю. Вне зависимости от того, читает ли он все по порядку или случайно попал именно в это место. Мне следовало бы изложить свои творческие задачи, рискуя вызвать скуку, раздражение и прочие недостойные эмоции. Однако! Уважаемый Читатель! Позвольте мне в этом месте рассказать Вам сон. Обыкновенное сновидение. Про взрыв школы. От того времени, когда я работал в штабе СПС, у меня не осталось воспоминаний о снах, к величайшему сожалению.

Я нахожусь на крыше школьного здания в обществе двух человек, которые уже давно умерли. У нас есть большая, в человеческий рост, колба с "царской водкой". Она разбивается и заливает пожарную лестницу, по которой мы поднимались. Мне удается спрыгнуть с крыши и попасть домой. Я в ожидании обыска. Приходят трое школьников с конвертами, в которых лежат рваные бумаги. Приходят еще какие-то люди, которые со мной знакомы. Я успеваю незаметно вылить остатки "царской водки" в банку из-под горчицы. Сосед сообщает мне, что умер некий неизвестный мне человек, оказывается, тоже проживавший в нашей квартире. Наконец, появляются следователи, понятые и автоматчики.

Обыск не приносит никаких результатов, если не считать того, что мое имущество оказывается перевернуто вверх дном, а паутина счищена и проанализирована. Тогда следователь достает из кармана мятую бумажку с неразборчивыми каракулями и с помощью лупы сравнивает почерк с моими рукописями. По его словам, почерк совпадает. Я не соглашаюсь, однако меня арестовывают. Надо заметить, обыск происходит крайне оптимистично и весело.

В следственном управлении, куда мы едем на электричке вдвоем с одним из следователей, меня допрашивают. Я категорически отказываюсь признать свою вину, хотя знаю, что являюсь единственным выжившим виновником взрыва. После этого меня отправляют на электричке в тюрьму, практически без охраны, и на прощание я интересуюсь у следователя, по какой статье мне будет предъявлено обвинение. Он отвечает: 340-прим. Тюрьма находится на Садовом Кольце, неподалеку от Планетария. Называется "Тальково". И только оказавшись в тюремных стенах из темно-красного кирпича с подтеками, я понимаю весь ужас моего положения. В коридоре валяется живое тело без рук и ног, из-за дверей камер доносятся жуткие вопли, а сопровождающий меня карлик в темно-синей робе выдает мне полотенце со следами запекшейся крови.

Печень, честно говоря, у меня ни к черту. Иммунная система тоже ни к черту: температура за последние пять лет поднималась только один раз. Зато когда у меня болит печень, я твердо знаю: скоро напьюсь. И никаких вариантов. В тот день у меня тоже болела печень. Кроме водки четырех сортов, мы купили блок "Петра Первого", четыре двухлитровых баллона с пивом, архигнуснейшие консервы, батон и билеты на электричку. Я, уже выпив пива, зачем-то сепаратно приобрел в "Макдональдсе" на Маросейке чизбургер и спрятал его в карман. Обнаружил, что мои перчатки в соплях ядовито-зеленого цвета. Из-за освещения. Перчатки я выбросил и купил около метро новые.

Мы сели в электричку на Белорусском вокзале. Было холодно. Рядом с нами ехали милиционеры. Мы выпили водки и стали играть в карты, в бур-козла. Я к тому времени основательно подзабыл правила этой игры, и моим спутникам пришлось объяснять все с нуля. Вспомнил быстро. В вагоне было светло, я даже пробовал читать книжку. Один из милиционеров тоже читал книжку, детектив Полины Дашковой, интервью с которой, кстати, тоже было в "НеоМоскве". По-моему, никаких ошибок в нем не было, в смысле, я ничего не пропустил. Всегда было интересно, как милиционеры, а тем паче, работники прокуратуры, воспринимают детективную литературу. Так, как я литературу вообще и детективы в частности, или по-другому? Т. е., очевидно, по-другому, но хотелось бы побывать на их месте, в ихней шкуре, что называется.

Мы проехали Фили и Кунцево, о которых тоже была статья в газете. Вернее, не столько о самих этих городских районах, сколько о Музее Военной Техники около Поклонной Горы, у какового музея были острые проблемы с городскими властями. Писал об этом мой добрый приятель Гена Нечаев, военный корреспондент "Независимой Газеты", и шла статья под рубрикой "Общество", которую редактировала Юлиана Пучкова. О Кунцеве, вспомнил, еще был большой топографический материал в рубрике "Другое Краеведение", принадлежавший перу автора нашумевшего романа "Взятие Измаила". К сожалению, не помню его фамилию, зато помню, что речь шла об учителях, отходах химического производства и дворовой романтике.

Вышли в тамбур покурить. Я показал свой пропуск в московский штаб СПС на Телеграфе и рассказал, что весь штаб находится в огромном, вроде заводского цеха, помещении, разделенном белыми перегородками, на которых висят картины современных художников. Мои друзья рассказали мне о своей работе: она нелегка, но приносит определенный доход. Еще они рассказали, как воровали книжки в магазине "Ад Маргинем". Я им посоветовал другие магазины, более буржуазные. Вскоре мы приехали.

От платформы вниз шла петляющая дорога, нехарактерная для обычного подмосковного ландшафта. Шел густой снег, ложившийся на голый, вследствие резкого похолодания после оттепели, и крайне опасный для нетрезвых людей лед. Мы рассказывали друг другу анекдоты, смеялись. Прошли по безлюдным заснеженным улицам дачного поселка. Дальше на нашем пути встретился замерзший пруд, посередине которого испражнялся единственный встреченный нами человек, в телогрейке и уже совсем пьяный. Мы все равно пошли через пруд. По-моему, мы его не спугнули своим хохотом, даже не привлекли внимания.

Когда мы отогрели замок и смогли войти в дом, я взялся растопить печку. Это у меня получилось удачно, мы нашли маринованную черемшу, открыли консервы и сели пить водку. Говорили мы о разном. Кажется, обсуждали роман Баяна Ширянова "Низший Пилотаж", придя к выводу, что роман дурацкий и неправдивый. В действительности я думаю несколько иначе: по-моему, эта книга открыла новую страницу в истории русской литературы. Потом я вспомнил про Анатолия Осмоловского и нашел у себя в рюкзаке брошюру "Против Всех Партий". Меня попросили рассказать про Анатолия Осмоловского и его сподвижников. Что мне было известно, я все сказал, особо выделив восхитившую меня акцию Александра Бренера в голландском музее, когда он на картине Казимира Малевича нарисовал знак доллара.

В сборнике "Против Всех Партий" участвовали Олег Киреев, Иван Засурский, уже упоминавшийся Данила Давыдов и много кто еще. Меня спросили, имеют ли эти люди что-нибудь общее с "Русским Национальным Единством" Александра Баркашова. Я ответил, что нет, несмотря на сходное отношение к выборам. После этого мы стали говорить о гомосексуалистах. Я утверждал, что среди гомосексуалистов, скорее всего, попадается примерно такое же количество нормальных людей, как, допустим, среди евреев и русских. К сожалению, не помню, согласился со мной кто-нибудь или нет.

Потом мои друзья узнали, что я бросил торчать на опиатах. Они очень обрадовались этому, наверное, полезли ко мне целоваться, утверждая, что пить водку намного лучше, чем употреблять героин. Скорее всего, после того, как мы выпили за завязку, я ответил, что и пить скоро брошу, а вообще, собираюсь по утрам делать гимнастику, только в комнате мусора очень много, и он мешает передвигаться. Пригласил их в гости. Они приняли приглашение. А вот дальше произошла одна крайне неприятная вещь: мне стало плохо. Мне и вообще тогда было не очень, но в тот момент мне стало плохо по вполне конкретной причине.

Я вышел во двор. По-прежнему шел снег, но на небе каким-то загадочным образом умудрялись гореть звезды. По крайней мере, так я это помню. Меня вырвало. Алкогольная рвота намного неприятнее опийной, и я очень хорошо помню, что именно тогда об этом подумал. Захотелось отлить. Я решил отойти к сарайчику. Справив нужду, я поплелся обратно к дому. Остановился. Посмотрел на звезды, на снег. Пошел дальше. Неожиданно поскользнулся и разбил в кровь лицо, потому что под снегом был лед.

Мои друзья сначала хотели отомстить за меня, но вскоре выяснилось, что мстить некому, и еще выяснилось, что кончилась последняя бутылка водки. Оставалось пиво, и возникла мысль, что надо бы сходить на соседнюю станцию за водкой, однако вскоре угасла. Я спел песню Сергея Жарикова "Сыграни Мне, Братан, Блюзец". "Могилу Вырой Мне, Лопата" я, к сожалению, не помнил. Мы еще немного поговорили, выпили пива и расползлись спать. В ту ночь мне, скорее всего, ничего не снилось.

Утром я проснулся первым. Меня снова вытошнило. Я выпил пива и подумал, что пить - это и вправду намного более по-русски, чем трескаться всякой дрянью. Вспомнил, что сегодня - день этих самых злополучных выборов. Надо ехать голосовать. Посмотрел на часы: девятнадцатое декабря 1999 года, полдень, вернее, десять минут первого. Пора уходить. Преодолев сон, мои друзья смогли со мной попрощаться, и я вышел на улицу, проглотив традиционное колесо анальгина.

Стоп. Перед тем, как выйти, я еще посмотрел в зеркало. На меня смотрело то самое, о чем мы писали в газете "Неофициальная Москва". Называется - "мамурлюк". Мамурлюк - это лицо, которое с утра смотрит из зеркала. Не всегда, а конкретно вот в таких случаях. Причем на нем может даже не быть запекшейся крови. На нем может вообще ничего не быть. Слово сербское. Если я ничего не путаю.

В мои глаза ударил яркий дневной свет. Снег играл и искрился, хрустел под подошвами, вокруг широкого каньона, иначе не скажешь, в котором расположен дачный поселок, росли сосны. За соснами, почти по краю обрыва, шустро бежала электричка в сторону Москвы. Воздух звенел. А снег падал огромными-огромными хлопьями, редкими, увесистыми, как ласковая пощечина. Я подумал, что на свете нет ничего прекраснее снега. Немного постоял на месте, после пошел вперед.

Медленно поднимался вверх по извилистой, скользкой дороге. Вышел на платформу неспешно. Купил билет. Посмотрел расписание. Нужно было ждать минут семьдесят. Я стоял на платформе, почти не замерзая, и слушал звук работающего неподалеку мотора. Не было ни одного человека. Снежинки падали все реже и реже. Я спустился по заиндевелой лестнице с другой стороны платформы, чтобы посмотреть на источник звука. Пройдя несколько десятков метров, я увидел, что среди сосен работает экскаватор. В кармане я нащупал вчерашний чизбургер.