Линор Горалик родилась в 1975 году, в Днепропетровске. В 1989 году переехала жить в Израиль, в 2000 - из Израиля в Москву, где и живет сегодня. Образование - Беэр-Шевский универсистет, Computer Science. Занималась программированием, преподаванием, разработкой дидактических материалов, бизнесом. Сейчас занимается "исключительно писанием буковок". Ведет постоянные колонки в "Грани.Ру" и в "Книжном обозрении", сотрудничает с "Русским журналом", сайтом "Озон", журналами "На Невском", XXL и другими. Проза публиковалась в Интернете: "Современная литература с Вячеславом Курицыным", "Сетевая словесность".

* * *

Видела хомяка сегодня, который от меня год назад ушел. Ушел, когда появилась кошка, - она не то чтобы его съесть или что-то такое, но вела с ним долгие разговоры, что если бы он был - другим, то ее бы, конечно, никто заводить не стал. Я подозревала, что кончится плохо, но сделать ничего, казалось мне - тогда казалось! - не могла. Ушел он ночью, босиком, без копейки денег, было холодно уже совсем, и я думала - погиб, плакала и кошке кричала бессмысленные обвинения, и заперлась на ночь от нее, а она легла в гостиной на диване. А вчера в парке Горького он меня окликнул. Я даже не поверила сначала и не узнала, фактически, его. Он опустился ужасно, шерсть клочьями, морда одутловатая какая-то, это кошмар. Ходит вперевалку. Бросился меня обнимать и сразу попросил пива поставить, и еще привел с собой хмыря какого-то, но хмырь, слава богу, заделикатничал и отказался. Я даже заплакала, так он выглядел страшно, пиво было рядом, на лоточке, я говорю: пойдем, сядем на скамейку, но пока шли, он уже выдул полстакана, как будто ему пасть жгло. Я даже не знала, как его спросить что, но он сам все сказал: он тогда ночью сразу прибился к бомжам под Пушкинской и с ними ходил почти месяц, - рассказывал мне, ужасная жизнь какая, господи, мы и не представляем себе. Но с бомжами ему было трудно, потому что сам он в переходе не мог побираться, например, - его не замечали, а на прокорм ему не подавали, типа, он мелкий очень, ну, большое дело такого прокормить, - никто не жалел его. И он уже просто, ну, чувствовал, что лишний рот. И тогда его какой-то Карась, Лосось, - не помню, один из бомжей, - он его свел с хмырем этим, который с нами не пошел. Этот хмырь, оказывается, фотограф, у него поляроид, и хомяк гордо мне так сказал: - который Паша ни разу еще не пропивал! Паша взял хомяка моего в долю, и теперь они вот в парке работают: Паша детей с хомяком фотографирует и за это кормит и поит. У меня просто сердце разрывалось, я не могла поверить даже, что это все - из-за меня! Из-за пизды этой, кошки моей блядской, - и из-за меня, в первую очередь! А хомяк такой ангел, он увидел, что я заплачу сейчас, и начал мне говорить про вольную жизнь, и что они подходят творчески, и что скоро купят нормальную, типа, "технику", "и тогда Пашин талант нас еще вынесет на такой гребень!.." И тут он говорит вдруг: "Эх, деточка, деточка, всю бы я с тобой жизнь прожил... Я ведь тебя любил." И я реву уже, как дура, и говорю ему: вернись, я ее выкину на фиг, будем с тобой... - и знаю же, что вру, и только надеюсь, что он откажется! Это ужас был какой-то. И он сразу: ой, нет, нет, ты что, я вольная тварь теперь, вкус к творчеству, то, се... И смотрит уже в сторону, и говорит: ну, все, типа, там школьники идут, я пойду, работать надо, - и просто со скамейки в траву!.. И все. Я не стала его искать. Подошла молча, дала Паше сто рублей. Надо было пятьсот.

* * *

Видимо, умрем от какой-то неочевидной боли, не поймем даже, от чего. Зато будет нехитро и нестрашно, и многого не успеем и даже этого не поймем, словом, сложится все удачно, удачней некуда. Умрем, скорее всего, от какого-нибудь нереализовавшегося события в прошлом, может быть, отстоящего лет на десять (с возрастом - на двадцать, тридцать), от какого - не узнаем, и даже если бы не умерли - никогда бы не догадались, что же именно, что.

Самое ужасное заключается в том, что "десять лет назад" - это уже не в детстве. Еще в простительной незрелости, да, но уже не там, где самому себе все списываешь. Жизнь-то, как морковный хвостик, затвердевает, начиная с какой-то точки, кончик мяконкий, а у середины уже не переломить. И вот "десять лет назад" - уже твердые совсем, под нажимом похрустывают. Не подавиться бы.

Умрем же, скорее всего, от болезни маленькой какой-нибудь клеточки. Скажем, под языком, на кончике пальца, в сгибе локтя, на фотографии в нижнем правом углу, на оборотной сторне открытки не помню чьей. И больно-то не будет, так и не поймем, почему вдруг лежим и не встать.

* * *

В зоомагазине на Пушкинской белая мышь, влезши задними лапками на серую, передними вцепившись в решетку, шипела забившейся в угол соседней клетки толстой и перепуганной морской свинке: "Отольется тебе, стерва... В парк Горького тебя купят... Колесо крутить будешь..."

* * *

Соседская собака у лифта разговаривает с утра со своими блохами. Я делаю вид, что поудобнее устраиваю ключи в сумке, а сама слушаю. "Не знаю я, - говорит собака, - вроде раньше он такого не делал. Но ведь серьезно, я вот буквально стою, ем, а он подходит, и так лапой, лапой! Ужасно все это. Даже, понимаете, не больно, а... Вот обидно, ужасно обидно. Ведь сколько лет, мне же никогда жалко не было, он бы сказал, я б отдала, - пожалуйста, кушай, я, что ли, раньше не голодала? Голодала, всякое бывало, и мне еду отдавали, и делились, и все... Ох, ладно, - говорит собака и вздыхает, - не буду, а то расплачусь сейчас, ну его..." Одна блоха гладит собаку лапкой, а другая вздыхает и говорит: "Да, у нас с этим как-то..." Это я уже из лифта слышу.

* * *

У меня на левой руке вырезано: "Отвернись", а на правой - "Remember, you bitch", левая заживает уже, а правая пока нет, значит, смотреть уже можно, забыть еще нельзя. Смотреть уже можно, но лучше с некоторого расстояния, в детали не вникая, лучше даже боковым зрением, и тогда меньше пугаться, хотя, собственно, пугаться особо нечего, скоро заживет совсем, можно будет забыть. Все заживет, все, - обои рваные срастутся, затянется трещина в кухонном окне, - сначала липким чем-то, потом покроется корочкой, потом зарастет, - дверь в туалет отрастит из культи новую ручку, даже сильнее прежней, на поредевшей одежной щетке пробьются новые волоски. Будем выздоравливать, будем забывать, а смотреть - нет, не будем, так не выздороветь и не забыть, - а будем носить длинные рукава, и тогда постепенно, постепенно. Длинные рукава будем носить в этот раз, в следующий, может, высокий воротник, а как-нибудь случится дойти и до очков солнечных, или перчаток, или юбки длинной, - это уж где что напишем, куда попадем. Но сейчас будем выздоравливать, вон уже сигарета не падает, вон уже люди с лицами за окном пошли.

* * *

Смертию смерть поправ, больше не оживем, третьего раза не дано, и спасибо, вырвались, теперь - поспать, отдохнуть. Вчера мы бились и бились, позавчера мы бились и бились, третьего дня мы едва не упали замертво, когда поняли, что нам еще биться и биться, и вот наконец, - поспать, отдохнуть. Если у меня вдруг откроются глаза - ты их пятачками, если у меня вдруг рука упадет - ты ее на грудь. И я тебе тоже так, здесь надо друг за друга, иначе не отдохнуть, не поспать. Смертию смерть поправ - это нам не очень хорошо, это как-то напрягает и обязывает, мы ведь должны что-то делать теперь, поправ? - нет, поспать, отдохнуть. У меня горло болит, как ты думаешь, я умру? Вот и я думаю, что не знаю. Но ты пятачками, если что.

Мы вчера бегали по Тверской; ну так - бегали по Тверской, не для здоровья, господь с тобой, просто бегали, туда-сюда, от телеграфа до Охотного ряда, и выбежали бы на Моховую, если бы не упали в переходе.

Катечка говорит: "Ты ведь можешь в любой момент у меня пожить, ты же знаешь, у меня и место есть, и все, в любой момент, даже не задумывайся". Катечка говорит: "Это ты замоталась просто, так же тоже нельзя", - и я ей ладошку целую, - и так тоже нельзя, и я, конечно, задумываюсь, не раз задумаюсь еще. Катечка, так нельзя со мной, я ведь действительно могу прийти и в любой момент, и в неподходящий, и в страшный, в особо какой-нибудь страшный момент могу остаться пожить, а потом как? Мы же перепутаем все, все наши свитры и маечки, хвостики от модемов перепутаем и наших мальчиков, ключи перепутаем и полотенца в ванной, будильники и подушки, а потом мне уходить пора будет, - как мы разберем все это, на что поделим? Катечка, говорю я, Катечка, спасибо тебе, только у меня, знаешь, сегодня в голове что-то клацает, перебивается со звона на треск, с воды на хлеб, не сердись, говорю, Катечка, я неумная, я вчера оказалась неизвестно где, я и сейчас непонятно кто. Катечка, говорю я, я пожить к тебе прийду, ты меня не выгонишь? Ну что ты, говорит Катечка, ну что ты, ну что ты, зайчик.

* * *

У меня внутри много легко воспламенимых предметов, все их надо держать к себе поближе, чтобы в какой-то момент, не дай бог, не потерять из виду, не забыть, не выустить из-под контроля, - а то они как возьмут да и воспламенятся, от ничего просто, - от батареи, от губ, мимо пронесенных, от, например, ужаса перед самовозгоранием. Нет, лучше их поближе, под рукой держать, лучше даже буквально, вот ладони на них положить и так сидеть, пальцы растопырить, чтобы побольше захватить, и не двигаться никуда, оберегать их. И в кровать их класть с собой обязательно, чтобы ночью, не дай бог. Все их надо пометить крестиком, в тетрадку переписать, каждое утро проверять - ничего ли не возгорелось, а если нет чего, и только кучка пепла лежит, то сметать ее быстро и из тетрадки вычеркивать, а плакать, между прочим, нехорошо. И так месяца через три, нет, четыре, так их всех, самовозгорающихся, и не станет, можно будет не сторожить ничего, и будет легче, и тогда мы снесем во двор все остальное, плохогорящее, несгораемое, теплостойкое, снесем во двор, сложим в кучу, сядем сверху, и медленно будем ждать, пока разгорится, металлической палочкой будем искры ворошить.

* * *

Веточкой перешибем бревно, веник переломим пальчиками, и все произойдет, - нет, не спрашивайте меня, как, тут какой-то такой момент, видимо, его надо пропустить, не задумываясь, ну, скажем, закрыть глаза и открыть, - и у нас появится жизнь, где-нибудь в двухкомнатной квартире, старой и обшарпанной, но единственной, единственной, - скажем, на Молодежной, в Выхино, в Теплом стане, достаточно далеко, чтобы нас не трогали и мы к ним не бегали, - и все. И все. Я, вы не заметите, даже, как, - я решу все ваши проблемы - присутствием своим и слиянием ваших огромных миров в полость моего маленького, полупустого, - и все, и все. Все станет единственно правильным, от бога положенным, - мои губы будут соединять ваши губы, мои болезни будут разрешать ваши ссоры, мои под щечку подложенные ладошки будут согревать ваши подушки, - правда, - будет покой, и застывшее время, и игра в снежки в субботу в розовом утреннем парке, и какао, разлитый по ковру, где мы - уже - смеемся - уже - срываем дыхание - любим - любим. Я буду, правда, я буду хорошо учиться, читать книжки, никогда не ложиться после девяти и никогда без вас, и никогда не засыпать первой, я обещаю. Я буду младше вас на пять лет - на десять лет - на столько лет, на сколько вы захотите, мы свезем в дом все мои игрушки и твои игрушки и твои книжки и твои книжки и твои машинки и твоих кукол - у тебя ведь есть куклы? - нет кукол, ты никогда их не любила, как я сразу не поняла, - хорошо, и твоих плюшевых зверюшек, мы наклеим в ванной переводные картинки, а на шкаф повесим портрет девушки с рыбьим позвоночником и фотографию с большой коровой и что-нибудь еще, нет, не на шкаф, магнитиками приклеим на холодильник, на кухне будем жить большую часть времени, я научусь, правда. И будем жить утром и днем и вечером но по ночам я с каменным от ужаса сердцем буду подниматься на локте и видеть вас, спящих, - видеть тебя, спящую, поворачиваться, - и видеть тебя, спящего, и думать: господи, дело идет к концу, дело идет к концу, к смерти моей, к смерти, - но через что именно, как? - и мучиться, не понимая. С каменным от ужаса сердцем я буду продираться сквозь наше счастье, и когда ты - и ты - вы скажете мне, что ты - ждешь ребенка от тебя - тут-то я и умру немедленно и навсегда, то есть захлопаю в ладоши и запрыгаю, и заплачу от счастья, и буду целовать вас, но ее - тебя - особенно осторожно, и мы отметим - и мы с тобой напьемся - а ты не будешь, тебе уже будет вредно, и мы будем подчеркивать это, тая - тая, и с этого вечера ты будешь спать посередине, а я с краю. Сначала я буду спать с краю, и мы будем с тобой осторожны, так осторожны, как будто ты - наш ребенок, а не я - ваш ребенок, и ласки наши обретут привкус молока и меда, твоего еще не появившегося молока и меда, которым будут пахнуть волосы вашей дочки. И месяцев через пять - четыре - три - я отлягу на раскладушку, просто тебе будет тесно, тебе будет надо вставать часто, тебе будет по ночам жарко, - лапа моя, ну что ты, глупости какие, как будто это что-то значит!, конечно, а мы попросим Леню, он съездит к родителям за раскладушкой, - это же не значит, ничего не значит? - совершенно. Правда, через месяц-два-три - нам придется вынести раскладушку туда, за стенку, вынести меня с раскладушкой, и я, вместо того, чтобы впиться в дверной проем ногтями, сесть на корточки, не даваться, плакать, - я, конечно, помогу выносить раскладушку, она легкая, почему же у меня так подкашиваются ноги? - нет, ничего не изменилось, просто надо ставить кроватку, пора ставить кроватку, и с этого момента вы будете целовать меня бегло, волосы ерошить нежно и уходить на работу, изменится все - но как-то само собой, как-то случайно, - мы ведь никогда не заговорим об этом? - да нет, ведь само собой же, - и не пройдет двадцати лет, как ваша, наша, ваша, ваша девочка скажет, куря на балконе квартирки где-нибудь в Праге, в Будапеште, Вене, скажет вдруг, глядя на снег в утреннем розовом парке, скажет своему мужчине, сама не понимая, зачем? почему? вдруг? - скажет: Лия, я тебе говорила о ней, помнишь, женщина, которая живет в квартире с моими родителями? - мне стало казаться, что она всегда была чуть-чуть влюблена в моего отца, - но нет, с чего бы.