Юрий Лейдерман. Рассказы

Юрий Лейдерман - художник, акционист, прозаик, поэт, искусствовед. Родился в 1963 году. Длительное время жил в Одессе, входил в круг одесских авангардных художников. После переезда в Москву - участник художественно-текстовой группы "Медицинская Герменевтика" (Павел Пепперштейн, Сергей Ануфриев, Владимир Федоров и др.), участвовал в ее акциях и изданиях (альманах "Нома" и др.). Впоследствии вышел из группы, не участвует в коллективных акциях, но до сих пор периодически публикует тексты в общих подборках "Медицинской Герменевтики" (например, в журнале "Место печати" ##11и 13). Статьи печатались в журнале "Искусство кино" и др., проза - в журналах "Зеркало" (Тель-Авив) и "TextOnly". Отдельное издание прозы: Юрий Лейдерман. Имена электронов. СПб., "Новая Луна", 1997 (вошло в шорт-лист Премии Андрея Белого за 1999 г.). Участник художественных выставок в различных странах. В настоящее время живет в Москве.

Коммунистический поющий Деламетр

Так мы начинаем историю КПД - коэффициента полезного действия ревущего интернационала в шапочках набекрень, историю Коммунистического Поющего Деламетра - однажды он забрался в ванну на весь день. Коммунистический поющий Деламетр забрался в ванну, он не хотел выходить - как тихая сыпь, овладевающая телом малыша, овладевающая кварталом, микрорайоном, несколькими школами овладевающая, как тихая птица выпь, живущая на болотах, он не хотел выходить из ванны. Коммунистический поющий Деламетр насылает скарлатину на микрорайон, он возвышается между домами в сапогах, он дует дыханием северного ветра, идущего с юга - такой невозможный ветер и вызывает скарлатину, он производит сыпь, ее высыпание - как болотная птица выпь, что вдруг начинает петь у тебя внутри живота, внутри брюшины, складывающейся кольцами подобно усталой, очень усталой змее. (Выпь поедает змею). Коммунистический печальный Деламетр стоит посреди микрорайона, насылает скарлатину и не хочет уходить, одновременно он же и коммунистический поющий Деламетр, который забрался в ванну и там декламирует Эпос, декламирует Махабхарату или что-то еще из первых, малочитаемых книг "Всемирной литературы". Коммунистический поющий Деламетр опустил всю голову под воду, к нему через наушники подводится текст, водонепроницаемые наушники, упакованные в полиэтилен. Коммунистический подобный Деламетр дышит через трубку, через нее он пробулькивает слова, пробулькивает Гильгамеша, ливанский кедр или какую-то запредельную морщину на задней ноге слона. Не надо забывать, что коммунистический подсобный Деламетр есть также "комунистический мунистический" - он мунит, он брюшной сектант! Там и соединяется его песня, его декламация со скарлатиной, там он и есть полный конвенант!

Коммунистический подсобный Деламетр на трибуне, к нему выходит Билло-Варенн - длинноволосый Билло, туго рейтузами обтянутое бидло. Это уже за гранью предчувствия гражданской войны, это заподлицо с ногой слона, это предчувствие скарлатины - скоро, скоро жемчужная серость его рейтуз перейдет в корочку гнейсов и пустырей.

Через гнейсы опустошаются школы, в зараженном районе начинает проявляться порода - не в смысле аристократов или афганских собак - но горная порода, становится кристаллической песня Деламетра, становится кастрюлей выход Билло-Варенна:

Лук хорошо,
Лук хорошо,
Ну а теперь круги.

Лук хорошо,
Лук хорошо,
Ну а теперь подожди.

Коммунистический поющий Деламетр: это сбоку джунглей хитон изгибается поперек плеча, свисает под мышкой широкой петлей, свисает под микиткой. (Микитка заболел, он контролирует передел, хотя и ничего не знает об этом, на двух взбитых подушках он контролирует пока еще пустые кружки - будущие места распределений, поля штриховок: крест на крест, или поперек, или сзади поперек, поперек кровати приходится ложится Микитке (иногда).) Это когда приходит Билло-Варенн, когда приносят суп - а он с трудом лишь может проглотить его своим распухшим горлом-горлышком. Как ученик, Микитка был середнячок.

Это уже накануне болезни ему привиделся во тьме джунглей свисающий желтый плащ, сложенная гармошкой желтая простыня - парижская система мер и весов, распространяющаяся в сторону джунглей, к эпосидам, живущим на краю земли. Как ученик, Микитка был середнячок.

Клетчатые эпосиды живут на границах мира - их клетки не такие крупные, как, скажем, у амфибий, в них невозможно разглядеть сыпь, ее вулканчики, ее лысые холмы незаметны, их размеры ничтожны на фоне желтоватых, гладких клеток эпосидов, разделенных двойными тонкими коричневыми линиями - пожалуй, только с помощью фломастера можно изобразить такой гладкий просвечивающий цвет.

Ах, этот длинноволосый Билло-Варенн, этот смуглый охотник Чжучжун, пропотевший растафари, вождь эпосидов из окраинных южных земель или восточных земель. Рядом с ним уже не певцом - музыкантом становится Коммунистический поющий Деламетр - это уже не выпь, это зяблик в шарфе. Он откидывается спиной к стволу - он уже зяблик, он берет, он не в душевой, он вышел из ванны.

Коммунистический прохладный Деламетр поет на болоте, там его песня никому не может помешать, и свободно облегченно дышит микрорайон, дети ходят в школу, хозяйки в ваннах за занавесками моют головы, напевают песни.

Юрмала

Когда он только приехал в Юрмалу, то познакомился с Суреном и его подругой Ольгой, художниками-импрессионистами. Они имели обыкновение собирать вокруг себя гостей, у них и под столом жили элохимы. А если стол был Сурену неприятен, он начинал привлекать внимание гостей к собственному искусству, водил хороводы.

Будучи в Юрмале, между лесами, он давал им таблетки, чтобы они не шли домой, он пропихивал в собак таблетки, чтобы они оставались здесь с ним, единственным раздевавшимся в Юрмале. Единственным, кто носил на заду красно-синие лоскутки, кого похлопывали по заду красно-синие лоскутки, портупея.

Божусь - он прохаживался потом с собаками по просекам, между лесами, он клал им ладони на теплые лбы, умные лбы - он уже не встречал на тропинках чернявого Сурена. Ясно, что он был единственным человеком там, привыкшим к этому - за счет безотцовщины его.

Или мы бы сказали - это чушь? Или его отец был отменный ремесленник - кто способен золотые подвески с черными прядями соединять. Конечно, делая это в меру - не думая о завтрашнем выборе, о телевидении. А сейчас от золотых подвесок у сына его остались лишь теплые собачьи лбы, по обе стороны, бок о бок от темных прядей, от чернявого Сурена (что усаживал гостей вокруг стола и ногами, подстольными тычками демонстрировал им некий "импрессионизм"). От всего этого осталась теперь лишь раздетость его - дальние пшеничные поля, красно-синие лоскутки-портупеи, похлопывающие по заду.

"И что, тебе нравится такой фильм?" - вы спросите. Отнюдь нет, это как если бы была дверь, у которой выделяется (открывается) только нижний прямоугольник - расположенный в нижней трети двери, несколько уже ее по ширине и равный примерно четверти по высоте. И если бы перед таким прямоугольником, (перед всей дверью) вдруг возник бугай, гигант в одних лишь черных плавках - бугай по росту выше всей двери, он стоял бы перед ней, на половичке. Что могло бы быть хорошего в таком фильме, такой картине? - это уже не Ротко, это и не Ольга и Сурен.

Почему он пришел в Юрмалу, этот прихрамывающий гигант с клюкой, в черных плавках? Почему он испортил кинофильм и оставил лишь одних собак? С другой стороны, он ведь гнул железные пруты, он приделывал к бровям изогнутые такие подковы - обо всем этом тоже был снят фильм, но предназначенный для клубного, внепланового показа. Хотя изначально его и планировалось показать шире.

Но, конечно, когда все люди из Юрмалы исчезли, это было как бы сплошное воскресение - все институции были закрыты.

Диомед остается один

Тут Диомед машет рукой безнадежно, тут он спускается по лестнице, чернявый Диомед, тут он цитирует стихотворение Дикинсон - что-то там про "дистант миг победы", который "его тревожит слух".

Так перед Диомедом возникает протестантская Дикинсон, кожаная, подобная Эльвире, подобная такой циркачке, которая фокусов не делает, не кувыркается, но лишь по рядам партера спускается бесконечно, затянутая.

В тот самый миг вокруг обнаруживается, что линия идет наверх - на гору, на галерку, и открывается возможность возвышения Диомеда, возможность захлопывающейся целокупности - не той, где зрители по кругу или Дикинсон с Диомедом парой, ремнями связанные, но целокупности промежутка - пустого, тенистого вокруг.

Мне ведь тоже интересно, что показывают в этом цирке, какие узелочки лепесточки вскипают по его окружности, какие кошелки и арбузы маячат за этим представлением, предуготавливая его летним днем на тенистой стороне улицы.
Ведь Эльвира-укротительница это еще не марка, еще не тень - пока лишь простая ночь, черное ничто маячит ниже края ее блузки. Но вот уже с границ Вселенной на нас раскатывается чудовищная экзальтация.

Эльвира-укротительница щелкает бичом поперек толстенького марса, как поперек орешка, его сдобной скорлупы - это не настоящий орех, но лишь пряничная, кондитерская имитация, с язычком кофейного крема внутри.

Они требовали, чтобы он шел вперед руками в каштановом лесу, в физкультурном зале, что крайне трудно. Они требовали, чтобы он лез по канату, что крайне трудно.

И Диомед не следует этим требованиям. Он движется к морю мимо пыльных домов, запыленных виноградных листьев. Здесь некому отобрать у него внимание, отобрать его пояс. Светлым солнечным днем, ближе к послеполудню, темень свободы витает на его пути - этой странной свободы, где в затемненных комнатах, у липких стаканов пожилая учительница физики сидит, достаточно недалекая учительница, ошибочно восторгающаяся своим умом логическим, своим художественным вкусом, своими двухкопеечными монетами, поставленными на ребро. "Порой двушка (чтобы позвонить) дороже гривенника будет", - важно вещает она, не замечая своей благоглупости. И все же, и все же - некое ощущение свободы исходит отсюда, так оно дает Диомеду возможность проскальзывания среди запыленных виноградных листьев. Скажем, свободы подобной той, как если бы в узком деревенском переулке, задевая за углы домов, откалывая куски песчанника, вдруг покатился трамвай. Или как если бы нашлось соединение филателии с тростником и огородами. Это низенькая учительница физики, в очках, сова - соединение филателии с приусадебными участками, соединение достаточно высокой Эльвиры с высокой, туго в поясе затянутой, буйной Дикинсон.

Так, читатель, ты геген, о чем идет речь? Ты должен быть геген, абсолютно геген, о чем идет речь. Ведь Диомед остался один. Одиссей удалился - то ли потому что он не геген, то ли потому что он стал бурултулхан, и вдобавок кудрявый.