Мой опыт беседы с господами сетевыми литературными критиками на их собственном языке оказался на диво удачен. Поразился даже такой бывалый человек, как Вячеслав Курицын, отметивший невиданную доселе кротость, с какой отреагировали на наши с Михаилом Котоминым разборки у батареи позванные подержать свечку товарищи. Это, скажу я вам, неспроста. Это оттого, что все мы воспитаны на Хармсе – так или иначе. Помните историю о том, как писатель выходит и говорит: "Я писатель," – а Петя Иванов (или кто там) отвечает: "А по-моему, ты говно". После чего писатель падает в обморок, и его уносят. Так вот, прежние поколения советской интеллигенции в массе своей идентифицировали себя с этим писателем. И, наконец, народилась новая генерация, осознавшая, что гораздо удобнее занять позицию Пети Иванова. Но, конечно, в надежде, что писатель так и будет падать в обморок. А ежели писатель в ответ на сакраментальный критический отзыв берет господина критика за его виртуальные яйца и доступно объясняет ему, что он думает о его, критика, анальном отверстии, о том, что из этого отверстия выходит и что в него входит, – тогда уже у критика возникает позыв... не к тому, к чему вы подумали, а к размышлениям о специфике критического дискурса в современной культурной ситуации. Чем бы ему и заняться с самого начала.
        Кирилл Куталов высказывается по этому поводу лаконично: "Критик все равно будет находиться впереди книги. Публика есть у критика, у писателя же есть только та публика, которую критик ему предоставляет". Это милая идея, но уж больно односторонняя. Надо понимать, что исторически литературная критика возникла на совершенно иных основаниях: классики соответствующего жанра – будь то Белинский или Шевырев, кому как больше нравится, – находились именно что позади книги, обращались к читателю, который нужную книгу уже прочел. И были у них, в связи с этим, две основные задачи: интерпретация (в предположении, что обычный читатель запросто может пройти мимо глубинных уровней текста, необходимых для приближения к его едиственно правильному пониманию) и постановка в контекст (литературный, общекультурный, социальный); понятно, что эти задачи тесно связаны.
        Вопрос об эволюции этого расклада вплоть до нынешней межеумочной ситуации – тема для отдельной диссертации. Но как раз сегодня, как никогда, место критика по отношению к тексту может быть различно: продолжая куталовскую пространственную аналогию – впереди, позади, сбоку... Место впереди текста – не объективная необходимость, а избираемая стратегия (о чем пишет и куда более искушенный Лев Пирогов, к которому мы еще обратимся ниже).
        В то же время место впереди текста не есть исключительное место критика: для читателя "впереди текста" могут выступать самые разные вещи (издательская марка, марка книжной серии, периодическое издание, литературная премия, всякие рейтинги, да хоть стилистика оформления обложки). Среди прочего – и отзыв некоего конкретного человека. Спрашивают, например, какого-нибудь Филиппа Киркорова или Александра Карелина (обобщенных таких киркорова и карелина): что, дескать, читаете? А они, к примеру, отвечают: читаю роман Болмата "Сами по себе", эта книга меня глубоко перепахала. У меня от этого Болмата верхнее ля повысилось, а уж бросок соперника через левое плечо принял просто-таки необратимый характер. Спрашивается, превращается ли при произнесении чего-либо подобного оный киркоров-карелин в литературного критика? А ведь его отзыв авторитетен для гораздо более широкого круга потенциальных читателей, чем любая статья не то что Куталова, но, пожалуй, и самого Курицына...
        Это я к тому, что дискурс определяется не предметом, а методом. Не всякий текст, выполняющий медийную функцию между текстом и читателем, является критическим текстом. Критический текст занимается интерпретацией и постановкой в контекст. Рекламный текст этим заниматься не обязан. Если это непонятно – бросьте литературу и посмотрите в телевизор: до тех пор, пока вам в яркой, запоминающейся форме объясняют, что вам непременно нужно приобрести именно эти памперсы, а не какие-либо иные (ср. у Куталова: "почему они <читатели> ну никак не выживут без этой книги"), – перед вами реклама; критика начинается тогда, когда в программе "Впрок" перед вами кладут десять сортов этих самых памперсов и объясняют, чем каждый из них отличается и почему для трехмесячной дочки "нового русского" следует приобрести вот этот сорт, а для трехлетнего сынишки учительницы с задержками зарплаты – вон тот. Я не против рекламы – я против того, чтобы выдавать ее за критику.
        Дело ведь еще и в том, что всякий вид деятельности имеет свою профессиональную этику. Неразличение дискурсов чревато в этом смысле ощущением вседозволенности (о чем я уже чуточку говорил применительно к коллизии Колкер vs. Гаспаров). Критический текст должен оставаться в равной мере ответственным независимо от того, "положителен" содержащийся в нем месседж или "отрицателен": хвалишь ты или ругаешь – будь любезен предложить интерпретацию и поставить в контекст. Это одна профессиональная этика. Рекламный текст должен нести положительный месседж: обратное (антиреклама) попросту запрещено. Это другая профессиональная этика. Новые русские критики не чувствуют себя связанными ни той, ни другой, – поэтому из всех возможных модальностей им милее всего модальность антирекламы: "читатель ни в коем случае не должен знакомиться с этой книгой!" (ср. Михаил Котомин в приснопамятной статье об "Улове": "отмахнуться как от назойливой мухи"). Это типичный путь наименьшего сопротивления – и посмотрите, как много современные критики (которые, по Куталову, стоят "впереди книги") пишут негативных рецензий!
        Я не против рекламы – в том смысле, что я не требую ее запретить, а всех рекламистов поставить к стенке (вариант: к батарее центрального отопления). Но я противник рекламы, реклама как дискурс представляется мне источником опасности для культуры. Фундаментальная идея рекламы – идея исключительности: только наши памперсы замечательные, а все остальные так себе, а по правде сказать – так никуда не годятся. Незашоренный, неидеологизированный критик, критик, свято следующий профессиональной этике, – носитель экологического сознания: и те памперсы ничего себе, и эти, но преимущества у них разные, и использовать их следует с разбором. В этом смысле критик – главный враг рекламиста. А вовсе не другой рекламист (рекламирующий другие памперсы). Всегда можно рассчитывать, что твоя реклама перешибет другую рекламу (ты ее лучше придумаешь, чаще будешь показывать и т.п.). А вот с критикой, объясняющей, что твои памперсы – не самые лучшие, а лишь имеющие определенные преимущества при определенных условиях, можно справиться, лишь уничтожив ее. Увы, именно это и происходит.
        Обратимся теперь к "примирительному сочинению" (как выразился Курицын) Льва Пирогова. Увы, увы: мне трудно согласиться с Вячеславом Курицыным, когда он утверждает, что "замирение Пирогова перед Кузьминым – текст для Льва удивительный. Это первый известный мне случай, когда он отвечает за базар. Контролирует себя, говорит по существу". Дай Бог, конечно, нашему теляти, но покамест опасаться нечего: хоть и в другом тоне (уж не знаю, примирительном ли или просто оторопелом), а ничуть не более по существу, чем прежде. Вот, например, Пирогов объясняет, что "вряд ли бы Глеб Шульпяков и Михаил Котомин занимались писанием статей и подготовкой полос для газеты "Экслибрис" за символическую зарплату и успешно стремящийся к нулю гонорар, <...> если бы искренне придерживались точки зрения на литературу как на "сферу обслуживания и специфический сегмент рынка"", – напротив, в этом случае, "они, вероятно, работали соответственно в глянцевом журнале и издательстве "ЭКСМО";" ну, сразу видно, что мой текст Пирогов дочитал до середины, потому что в конце там как раз и говорится о раздвоенности сознания "нового русского критика", который, уходя в рекламисты, сохраняет ряд неизжитых интеллигентских комплексов (насчет того, что массовая литература почему-то должна быть не просто продаваемой, но еще и интеллектуальной, и т.п.). Это уж не говоря о том, что Пирогов думает огорошить меня сообщением о том, что "Глеб Шульпяков получил стипендию имени Березовского за... поэзию" (в ответ, очевидно, на мой намек относительно присутствующего у Шульпякова комплекса по поводу собственных стихов, каковой комплекс проявляется, по моим понятиям, в привычке писать и публиковать ругательные отзывы о творчестве других поэтов младшего поколения); отчего бы, в самом деле, ведущему сотруднику газеты Березовского не получить стипендию имени Березовского – да хоть бы и не за стихи, а за умение танцевать чечетку, велика разница (да и должно нормальное прилично исполненное эпигонство вознаграждаться премиями – если кто не заметил, в последнем "Улове", при моем участии в жюри, Шульпяков занял третье место, обойдя нескольких выдающихся, но небесспорных авторов, по которым голоса резко разделились, а тут – грамотная, качественная имитация, которой приходится, с чувством тоски и обреченности, ставить ее законные 6-7 баллов...).
        Но это всё детали. Самое интересное – что от разговора про критику, ориентированную на рынок (то бишь, собственно, про рекламу, прикидывающуюся критикой), Пирогов моментально ускользает, предпочитая разговор про критику, уклоняющуюся от разговора про литературу (отсылая к моей давней филиппике про Путина и пиво), и лично про Вячеслава Курицына как ее основоположника. На призыв Пирогова высказать все, что я думаю о Вячеславе Курицыне, я вообще уже откликнулся в 1994 году, – а в частности следует, наверно, сказать (хотя это и совершенно тривиально), что рассуждения про не идущие к делу материи бесят меня в псевдо-критическом тексте тогда, когда они призваны маскировать полное отсутствие каких-либо конструктивных соображений по поводу самой литературы. В текстах Курицына соображений по поводу литературы всегда было хоть отбавляй – оттого и параллельные соображения по любым другим поводам в его текстах легитимны. Курицын, на мой взгляд, не критик (или не вполне критик) в своих лучших текстах – но он и (за редкими исключениями) не рекламист; подробнее об этом – в 1994 году.
        Что до финальных вопросов Пирогова, то они наполовину неинтересные, наполовину невнятные. Я, скажем, не понимаю, в каком смысле речь идет об "объективном (количественном) поражении "академической" стратегии" в литературной критике. Что такое "количественное поражение стратегии": меньше авторов ей следует? меньшим числом читателей она востребована? Позвольте тогда поинтересоваться, кто и как это подсчитал? И как насчет различий в адресации – ведь ясно, что имплицитный читатель средней моей статьи и средней статьи Пирогова – два разных образа, а значит, и множества наших реальных читателей будут накладываться друг на друга лишь в незначительной части? По мне, так количество само по себе ничего не решает: книга, изданная тиражом 10.000 экземпляров, сама по себе не успешнее другой, отпечатанной на ризографе в 100 экземпляров, – может быть совсем наоборот, если, скажем, вторая – крохотный сборничек Владимира Аристова, попавший в шорт-лист Премии Андрея Белого (т.е. получивший самую высокую оценку именно той референтной группы, которой эта книга и адресована). Ну, а спрашивать, "не является ли все это <что "все это"? уж не то ли самое "это", в борьбе за которое мы "как один умрем"?> той самой "борьбой деклараций за позиции" в духе проповедующего литературный социал-дарвинизм Пьера Бурдье," – и вовсе, мне кажется, бессмысленно: ежели мы будем разговаривать в рамках предложенной Бурдье системы категорий, то является (поскольку в рамках этой системы все является "борьбой деклараций etc"), а ежели не будем – то не является...
        Словом, содержательной дискуссии как-то по-прежнему не получается. Да и бог с ней. Вот Леонид Делицын, основной в русском литературном Интернете носитель святой простоты, объясняет все проще: "Автор в ситуации абсолютной свободы слова должен учиться держать удар. Должен учиться терпеть, учиться выслушивать самые идиотские и никакого отношения не имеющие к его работе отзывы". То есть писателю рекомендуется честно отправляться в гости к Пете Иванову и произносить свое "Я писатель," выжидательно заглядывая оному Иванову в глаза.