Анадысь вновь открыли миру всю правду про меня. На сей раз занялся этим неблагодарным делом некто Михаил Котомин в газете "ExLibris". Честно говоря, первым делом я решил, что никакого Михаила Котомина в природе не существует, что это, так сказать, артефакт – однопорядковый с уже известными читателю "Литдневника" "Конем" Ильи Васильева или пунктуационным стихотворением Николая Шебуева. Потому что любовь к моей скромной персоне со стороны Глеба Шульпякова, регентствующего ныне в оной газете при расслабленном главном редакторе Зотове, может сравниться только с любовью к этой же персоне Дорфмана, Пирогова и Вербицкого вместе взятых (и понятно почему: потому что Дорфман, Пирогов и Вербицкий не имеют неосторожности публично выступать со своими лирическими стихами, а Шульпяков имеет, вследствие чего подпадает с оными стихами под обзоры "Литературной жизни Москвы", где про них и говорится все, чего они заслуживают).
        Однако действительность, как водится, оказалась разом и проще, и сложнее. Знающие люди разъяснили мне, что Михаил Котомин в самом деле существует, и более того – я его прекрасно знаю: это самый юный из товароведов книжной лавки "Ad Marginem", неоднократно выписывавший мне накладные на разнообразную печатную продукцию, кою я имею дурную (как теперь выясняется) привычку издавать, а лавка – также, видимо, дурную (логически следуя из статьи Котомина) привычку продавать. Это прелестное создание баскетбольного роста, с замедленно-грациозной пластикой жирафа и видом надменности и неприступности, я и вправду хорошо помнил. Но, сказать по чести, мне всегда казалось, что надменность и неприступность проистекают в данном случае из неспособности к связной речи – совсем как у кошки из детской сказки про азбуку (несчастное животное хотело мяса или молока, но произнести могло только слова на свою букву – "к" – и оттого страшно злилось; попросить, к примеру, курицы или котлет ему в голову не приходило). Помнится, в незапамятные времена мы с новоиспеченным лауреатом Премии Андрея Белого Ярославом Могутиным обсуждали этот тип молодых людей и пришли к выводу, что единственный возможный метод действий здесь – ебать, предварительно приковав наручниками к батарее центрального отопления; необходимость кляпа – вот досадное упущение! – не предусматривалась.
        И вот – длинношеяя Валаамова ослица заговорила. Что же поведала нам сия Божья тварь касательно литературы, Интернета и прочих увлекательных вещей?
        Да, в общем, ничего. До такой степени ничего, что даже спорить невозможно. Вот, например, говорится, что поэзия у нас, матушка, на ладан дышит (вся). Всё – тема закрыта. Про прозу (неназванных авторов) говорится, что она – "жуткая самодеятельность" (при этом цитируются без комментариев три фразы, из коих первые две взяты у одного автора, а третья у другого; этот другой, кстати, – Букеровский финалист Николай Кононов; фразы, как и положено порядочным фразам, вне контекста совершенно непонятны – дальше что?). Про Интернет, кажется, ничего не говорится (кроме утверждения, что некий набор текстов не имеет отношения к "сетевой литературе"; из этого несложно сделать вывод, что специфически "сетевая литература" где-то все-таки существует, затаилась, – а критик Куталов еще утверждает, что никто, дескать, более подобной глупости не думает!). Наконец, про меня многогрешного говорится, что заебал всех своей активной деятельностью, и не пора ли меня, того, с корабля современности, – ну, это как раз понятно: заебался юный товаровед Миша накладные выписывать, сколько можно, в самом деле, дайте человеку отдохнуть и заняться чем-нибудь приятным.
        Здесь можно было бы пустить длинную резиньяцию о юных товароведах, безо всякого на то основания возомнивших себя литературными критиками, но забывающих, что критик – это, вообще говоря, человек, способный связным образом охарактеризовать какой-либо литературный текст, а ежели единственный доступный субъекту способ охарактеризовать текст – уходящий в ультразвук нечленораздельный вопль, то показаны данному субъекту отнюдь не занятия литературной критикой, а, напротив, аккуратное выписывание накладных и прочих квитанций, в порядке трудотерапии. Можно было бы, далее, попытаться отследить истоки ленинского призыва в литературную критику постпубертатных городских сумасшедших, первые результаты коего мы сейчас наблюдаем. Я даже, кажется, готов предположить, в какой газетной редакции началась в свое время выдача мандатов. Но это будет слишком общая тема, под которую юный товаровед, того и гляди, втихаря отцепится от батареи центрального отопления и, поскуливая, чего доброго успеет отползти за шкаф. Врешь, не уйдешь.
        Отчего, вообще говоря, наш славный выписыватель квитанций подвизается не в какой иной книжной лавке, а в лавке "Ad Marginem"? Нет ли какой взаимосвязи между местом его работы – и представлениями о литературе? Кажется, что есть. И неспроста обсуждаемое в статье издание Котомин предлагает переименовать не во что-нибудь, а в "Записки из подполья".
        На давешнем круглом столе критиков в рамках книжной ярмарки "Non-fiction" босс Котомина, главный редактор издательства "Ad Marginem" Александр Иванов выступил с длинной и эффектной речью о специфике текущего момента в литературе и критике. Ключевое место в этой речи – о том, что на исходе 90-х появляется все новое. Новый русский читатель – склонный проводить время жизни не столько в библиотеке, сколько катаясь на горных лыжах. Новый русский критик – который, поскольку адресуется к этому новому читателю, апеллирует в своих сочинениях не к опыту предшествующего чтения (ибо, добавим от себя, новый русский читатель прежде ничего не читал, да и сам новый русский критик от него недалеко ушел), а к эмпирическому опыту – например, опыту катания на горных лыжах (в сущности, имеется в виду та самая склонность рассуждать в литературно-критической статье про Путина и пиво, о которой я здесь уже писал). Наконец, новый русский писатель – стремящийся, значитца, удовлетворить культурные запросы этой новой русской аудитории. Если все это перевести с присущего Иванову блестящего постакадемического стиля на простой газетный язык, то получится совсем простая модель: литература как сфера обслуживания, как специфический сегмент рынка – и не более того. Изучаем рынок – предлагаем товар. Потом становимся круче и начинаем сами формировать рынок, путем разнообразного пиара создавая спрос на имеющееся у нас в заначке предложение. В общем, "Generation П".
        Из последней колонки Аделаиды Метелкиной я узнал, что господин Иванов не одинок в этой своей новой русской идее. Приятель Иванова Вадим Руднев, оказывается, в "Коммерсанте" излагает еще более внятно: "Полагаю, что разумнее зарабатывать деньги (или хотя бы пытаться это делать), а не рассчитывать на меценатов, гранты, премии, фонды и прочие нетрудовые доходы. Про культуру же лучше забыть, это ей в гораздо большей степени пойдет на пользу" (цитирую по "Русскому журналу", т.к. в "КоммерсантЪ", после нескольких подлых ксенофобских статей, принципиально не заглядываю).
        В принципе с существованием специфического рынка культурных ценностей, как и с необходимостью работать с конъюнктурой этого рынка, если хочешь довести до потребителя какой-либо культурный продукт, никто не спорит. Скверно то, что у адептов рыночного литературного процесса вся эта идеологическая конструкция быстро редуцируется до простого, как мычание, представления: конечным критерием качества текста является его рыночная успешность. Причем дело не ограничивается констатацией рыночного успеха определенного произведения как свидетельства его состоятельности: всякая идеология должна обладать и предписывающей функцией, а потому вскоре обнаруживается, что качественными текстами объявлены тексты, обладающие свойствами, способными привести их к рыночной успешности. И наоборот: если текст не обладает свойствами, сулящими рыночную успешность, то это плохой текст. Причем говорится это априори, аргументация не предусматривается. Вот еще один участник конвенции, золотое перо отечественной критики Шульпяков признается всё на том же круглом столе, что читает исключительно переводную литературу: там-де, в отличие от русской, есть и сюжет, и настоящий герой, который действует, а не только рефлектирует. Ну, исполать тебе, детинушка, Белинский ты наш недоделанный, – еще один революционер-демократ на новый лад: точно знает, какой должна быть литература.
        Еще раз: о чем идет речь? Не то беда, что некто Данилкин полтора часа торжественно сидел в президиуме злополучного круглого стола, делал умное лицо – всё ради того, чтобы произнесть единственную фразу: критик должен писать только о своем собственном субъективном впечатлении (кто такой Данилкин, почему мне должны быть интересны его субъективные впечатления?); это простая культурная невменяемость (ну не понимает человек, что такое – быть критиком, кажется ему, что любое высказывание о тексте является критическим по умолчанию). Настоящая беда – с шульпяковыми и их карманными котомиными, ибо их субъективное впечатление (если таковое вообще имеет место) идеологически фундировано, но эта идеологическая основа завуалирована, не проговаривается явно. На самом деле в статье Котомина говорится: тексты, публикуемые Кузьминым, плохи потому, что не желают подчиняться провозглашенным нами новым правилам игры, не желают апеллировать к более широкому потребителю, не желают быть рыночными.
        Казалось бы: ну не желают – и не желают, тебе-то что? У тебя своя игра – какое тебе дело до чужой? Но каким-то образом людей, издающих Сорокина и Болмата, задевает существование Дмитрия Кузьмина с его издательскими проектами тиражом от 100 до 500 экземпляров. Опять-таки, с шульпяковским гавканьем все было бы понятно: он тоже хочет книжку своих стихов тиражом от 100 до 500 экземпляров, да никто не хочет их издавать. А Котомин-то чего визжит? Просто потому, что кто-то свободен от фетишей, которым он вынужден поклоняться?
        Нет, тут дело глубже. Интеллигентское происхождение слишком глубоко сидит в новом русском критике. В глубине души он знает, что хорошо, а что плохо. Его по-прежнему волнует сомнительный идеал качественного текста – поэтому он с удовольствием рассуждает о некоем "повышении качества" массовой литературы (Иванов на круглом столе), о том, что "массовая литература становится все более интеллектуальной" (Руднев). И ведь, в самом деле, массовая литература тоже бывает хорошей и плохой, они правы. Но откуда взяться критериям качества массовой литературы, как не из литературы инновационной (= актуальной = элитарной)? Ведь если единственный критерий – рынок, то плохая, но раскупаемая массовая литература ничем не хуже хорошей, и нечего радоваться ее интеллектуализации. Идея о том, что интеллектуальная массовая литература лучше неинтеллектуальной, родилась в пространстве элитарной литературы. Так что неправда, что новые русские критики не верят в некоммерческую литературу, – напротив, они верят и потому боятся и ненавидят (феномен, описанный еще в Новом Завете: "бесы веруют и трепещут"). Оттого и срываются то и дело на визг и писк.
        А между тем единственный ресурс повышения качества массовой литературы – в конечном счете, литература элитарная. Именно открытия актуальной, инновационной литературы (практически все) рано или поздно абсорбируются более или менее массовым восприятием: одни – через адаптацию, упрощение и уплощение, другие – естественным путем, по мере постепенного повышения восприимчивости более широких слоев населения. Так что выступать на стороне массовой литературы против литературы некоммерческой – значит рубить сук, на котором сидишь...