Глядя туда, мы никого, похожего на нас, не видим и можем только предположить недавнюю рубку говяжьих туш или свиных мороженых рыл, удается догадаться по созвездию красной крошки, разбрызганной окрест мясником. Алый пунктир на плахе, лезвии и снегу. Силач-татарин уже ушёл. Своё отмахал. Каждый выдох после взмаха у него словно слово "аллах", ужатое до "хал". Унёс своё мясник к невидимым нам прилавкам, в далёкие торговые ряды. Не будем предполагать ничего похуже. Зато воробьи тут как тут и даже шибче обычного носятся, наклевавшись, что ли, красненького? Перелетают, ищут, торопятся. Когда за неподъемным топором вернутся, кому потребуется махать, бог его знает. И только оперенная стая, ватага веселых подельщиков, долбит клювиками, ищет скоромной трапезы, собирает свою кровавую долю вместе со щепками, снегом и перламутринами дробленых суставов вокруг глянцеватой дубовой колоды. И не чирикают, чтобы не звать собратьев на свой тихий пир, только фыркают крыльями.
        Или, другой раз, видно мартышку на кресте. Не то чтобы человек в этом снежном пейзаже вовсе отсутствует. Крест ведь тоже воткнут не абы где, восьмиконечный, крытый. Но насколько доступно глазу, человек в окне заменен своим седьмой воды родственником. Как ведет себя? Прискакав к кресту, то просунет мартышачью бошку меж грубо оструганных досок, то, вспрыгнув на острие, уместит весь православный символ под мышкой, то отворачивается от всего света, то есть от нашего с вами наблюдения и других предполагаемых зрителей - отвесно вниз и противно повисает хвост - вне циркового своего разумения, всем видом укоряя доверившего ей сии чертовы черты. Теперь она на кресте, как новогоднее украшение на ёлке. Вот уже ждешь от неё знакомого: не видать, не слыхала, не стану врать - но только вряд ли, пожалуй, сальто исполнит или перекувырок с подъемом-переворотом.
        Да мало ли что увидишь, походя кинув взгляд. То ярый бычара, погрузивши рог в рыхлую плоть снеговика, холодного идола с деревенским чугунком на белой голове, остановится вдруг, мелькнет между рогами не свойственная парнокопытным мысль, то ночью, уже дунув на свечу, заметишь, павлин проверяет лапами новоиспеченный, дымящийся асфальт и рядом, сам собой управляемый, без водителя, беззвучно катается каток, асфальтирующий снег.
        Смотришь - смотришь. Топор и крест. Пернатые и примат. Рогатый и механический, а также сказочно хвостатый и тающий от лучей. Ну и что же тут русского? - спросишь себя. То, что во всех случаях всё уже случилось, - ответишь себе, не умея пока лучше выразить свою мысль.
        - Или не всё ещё? - снова спросишь.
        И чудится тебе, того и гляди на белой бумаге появится свистун, выйдет в чисто поле уверенным шагом, без шапки, в камуфляже, схватит губами два пальца и по-разбойничьи свиснет, кого-то где-то поднимая. Упрёт руки в боки и ждёт. На лице его выражение "ну, ну" во всех смыслах сразу. И тогда в небе над полем обозначится группа живых, набухающих, точек. Прищурившись, убеждаешься, это парашютисты в черной форме. Но свистун не смотрит вверх, он и так знает, как там. Парашютисты по очереди приземляются справа, слева, спереди, сзади от него. Свистун доволен и улыбается. Вы улыбнитесь тоже. Вот они все здесь, прилетели, все, кого вы хотите видеть, купаются в снегу, путаются в стропах.
        Но не хочет появляться, разбойник. Может быть, не умеет свистеть, а вернее всего, сохраняет нетронутой вечереющую морозную тишину русского окна.