ЗЕРКАЛО КОНЦА
Что только не доносится нынче с экрана телевизора! Например, такое: "Культура насильственна. Культура зиждется на трагедии, питается кровью. Не надо нам культуры, лишь бы не было трагедии". Очень русское речение. У нас ведь никогда не было устойчивого вкуса к культуре. Культура как таковая инстинктивно воспринималась совестливой и аскетичной русской душой как непозволительная, излишняя роскошь, которую приходится терпеть, чтобы, скажем, выглядеть не хуже других (в первую очередь, Европы), и она по сей день осталась как бы заморским чудом, этакой добытой Садко птицей Феникс, чье непривычно яркое оперение на фоне белесоватой российской природы соблазнительно, но и мучительно для глаз.
сочувственно улыбается Мандельштам.
И сама культура, поначалу шарахаясь от нигилистов, предлагавших сделать из нее жаркое и накормить наконец народ, а с другой стороны – от новоиспеченных жрецов, воскурявших ей фимиам, постепенно присвоила черты тех и других и вдруг заговорила на весь мир охрипшим на ветру пифийским голосом, самое себя отрицая:
и себя же утверждая как мессию: "Красота спасет мир".
Вряд ли этого двуглавого орлушу удастся перевоспитать в уютную канарейку, как хотелось бы адептам комфортабельного эстетства, утверждающим, что творчество – не более чем эстетическая игра. Если это так, то не слишком ли дорогую цену за столь несерьезное занятие заплатили, начиная с Пушкина, почти все наши крупные поэты?
Конечно, господа эстеты во многом правы, и прежде всего – стратегически: в обществе, на всех парусах идущем к американскому раю (столь же, правда, утопическому, как и коммунистическое "светлое будущее"), по достижении оного они многим придутся по вкусу в качестве экзотического десерта. Вопрос эстетики – это, собственно, вопрос внешности (в самых бородатых эстетах сквозит нечто существенно дамское): как это выглядит? – а не сущности: что это есть? Сущность эстетику не интересует. Пресловутая дилемма форма-содержание решается в пользу формы... Но истинное искусство рождается там, где эта надуманная дилемма не существует, где форма и содержание суть одно, как Божество в Своих ипостасях.
Теперь хотелось бы спросить: по отношению к кому культура насильственна? Ясно, что не по отношению к своему творцу. К чему угодно можно принудить человека, но только не к любви и к творчеству, без любви невозможному. Культуру как насилие воспринимает, видимо, тот, кто чувствует себя внешним, чуждым, а то и враждебным культуре. Это любопытный психологический феномен, который условно можно назвать "интенцией к одичанию", поскольку напрашивающееся определение "новое варварство" здесь не годится. Варвары – молодая, свежая кровь, прокладывающая себе русло опять-таки в сторону культуры – в сторону Рима – географически и экзистенциально, избыточная энергия, которой пока все равно, на что себя расходовать, глыба мрамора, едва тронутая резцом истории. Но откуда бы взяться варварам внутри нации, прошедшей более чем тысячелетний путь развития и, кажется, порядком уже подуставшей?
На какую ступень одичания поднялось наше общество, видно, например, по тому, с какой растерянностью на лице лепечут наши современники о "необходимости сохранения культурных ценностей". Вряд ли на вопрос "а зачем?" они ответят что-либо вразумительное.
Да, культура зиждется на трагедии. Но ввиду неминуемой смерти любая человеческая жизнь трагична. И царь Соломон, купающийся в роскоши, не менее трагичен, чем обездоленный Иов в струпьях. Исток культуры – и религиозной, и светской – в сознании, вопрошающем смерть. Не отвлеченную, не смерть вообще, а мою личную, смерть "моего я". И пока мы смертны, ибо несовершенны, или несовершенны, ибо смертны, до тех пор будет существовать культура, до того часа,
Блаженный идиотизм по отношению к собственной смерти, а значит, и к жизни, – явление столь распространенное, что считается чуть ли ни нормой. Гром не грянет – мужик не перекрестится. Человек спохватывается, только когда видит на больничном бланке под своей фамилией магическое слово: cancer. Картина его дальнейшего поведения с чудовищным реализмом описана у Ю.Мамлеева; мамлеевские вариации на тему "Смерти Ивана Ильича" еще более истошны, животны, беспросветны. Человек Мамлеева – это только физическое тело, пусть мыслящее, но лишенное души, не говоря уже о духе. Одичавший человек и есть такое вот ободранное физическое тело, "мыслящее мясо", у которого приближение смерти не вызывает ничего, кроме истошного ужаса.
но не бог, не бог! – бес и тут подзуживает, нисколько не смущаясь тем, что в райском саду нашептывал "будете как боги..." Дальше человек начинает искать, чем бы утешиться. Еще бы! Даже "богоубийца" Ницше не выдержал и придумал Сверхчеловека (скалящегося ныне бугристым торсом в витрине супермаркета).
Ужасает не столько смерть, не последующее предполагаемое Ничто, ужасает бессмысленность всего, которая хуже зла, ада и пустоты.
Осмысливать – то есть населять смыслом – естественное человеческое занятие, которому он предается ежесекундно, часто не отдавая себе в этом отчета. Оценочные действия совершаются именно как осмысливание, склонность к ним присуща сознанию, но когда сознание дремлет, бразды правления перехватывают низшие чины (ум, разум, интеллект), не способные удержать "вектор вертикали". Потеряв этот вектор, человек погружается в полном смысле в суету мирскую, и хотя его поступки так или иначе мотивированы, жизнь в целом оказывается втиснутой в двумерное пространство, которое и есть цивилизация, и в котором человек мало чем отличается от хорошо организованного муравья.
Искусство создается в конечном счете ради смысла, а не ради формальной красоты. И смысл этот так или иначе нравственно окрашен, формальная же красота – нейтральна, она не есть ни зло, ни добро и, как любая неодухотворенная вещь, может быть орудием и зла, и добра. Удовольствие от созерцания, обладания и т.п. формирует цену на красоту как на предмет потребления. Но цена не значит ценность. Ценность профанируется установлением цены, переводится из высокого в низкий регистр, все в то же двумерное пространство цивилизации. И вот эстетствующий имярек на вопрос: "А почему, собственно, "Гомер молчит, и море черное, витийствуя, шумит"?" – взвывает, как чудовищная муха: "Но ведь это просто красивые стихи!" По-видимому, в глазах подобного рода людей поэт – поставщик красивых метафор, звучных аллитераций, свежих рифм и т.п. Или этакая птичка Божия, поющая потому, что она – птичка.
Творчество – дело нравственное, прежде всего потому, что это – человеческое дело, а человек, во-первых, – образ и подобие Творца, а уж в-последних – выкидыш природы. Красота в искусстве есть момент Истины, знак совершенства, воспринимаемый чувственно – здешний относительный образ тамошней абсолютной сущности. Искусство, апофеоз которого – поэзия, – выражение сверхчувственного опыта в чувственных формах, в нем формальная красота не отделима от содержания, как живое тело от мыслящей головы, если, конечно, нет намерения убить человека или искусство. И когда Достоевский – этот мученик нравственности – писал, что "красота спасет мир", он имел в виду, наверное, не формальную, а одухотворенную изнутри красоту, которая в этом мире является исключением, явлением из ряда вон, почему и вовсе порой сбрасывается со счетов блюстителями закономерностей.
Почему существует искусство? Потому что реальность в целом неудовлетворительна. Я не знаю ни одного истинного художника (в широком смысле слова), кого бы она устраивала. Я вообще не понимаю, как кого-то может устраивать мир, в котором хозяйничают зло и смерть. Исток искусства, как и философии, – тоска: по совершенству, бессмертию, абсолютному Бытию, то есть, в конечном счете, по Божественному, по Божеству, по Богу. И все наши утверждения, пусть самые дерзкие, вопросительны по существу. Нам не с чем сравнить эту реальность, мы не знаем иной, и кто нам выдаст справку о вменяемости?..
Сутью, сердцевиной любого искусства является личное переживание в его чистой длительности, – не эмоция, не чувство и не мысль, а некий комплексный опыт сознания, воспринимаемый в его непосредственной – "здесь и сейчас" – данности, к каковой и эмоция, и чувство, и мысль могут подвести вплотную, соответствующим образом эту данность очерчивая и окрашивая, извлекая непредсказуемый отклик, который всегда безмолвен. И само лицо – без черт, но узнаваемо, как смерть, в этом необъятном "теперь". Это узнавание – точка отсчета в обретении собственной целостности: в зеркале конца отражается не внешность, а сущность – без "кожаных одежд".
Это зеркало всегда перед глазами, но кто отважится в него взглянуть? Это зеркало – выход в беспредельность, узкие, как суженный на свету зрачок – врата, которые готовы распахнуться во все небо от единственного, кажется, выдоха. И любая вещь может оказаться выходом, и любое слово сработает, как "сезам", если только хотеть, хотеть непреклонно и искренне. "Стучите – и отворят вам."
Культура – сфера деятельности бодрствующего сознания, живущего как бы на границе двух миров. И поскольку ему (сознанию) внятны знаки мира иного, постольку трагичность мира дольнего воспринимается не как произвольный набор горьких нелепостей, но как тяжелый и извилистый путь блудного сына Домой.
|
